Комплекс

У всякого безумия есть своя логика.

.

У. Шекспир
.
Прощение врагов – прекрасный подвиг.

.

А.И. Герцен
.
Тёплый летний день. Пятница – небо в крапинку. Разбросанные как попало облака настраивают  на бездарное времяпрепровождение и безрассудство. Привычно шествую на обед в небольшой ресторанчик в центре города, по обыкновению замахнув пару соток добротного армянского коньяка в ларьке за баней. Пожрать – моя слабость; пожрать дёшево – хобби.  Приходится поторапливаться, суетливо сверяясь с часами,  – недорогие «комплексы» по 120 р., с десертом – выдаются до трёх-тридцати пополудни: «Здравствуйте…»
Эх, вот те на! – обидно – сегодня обеда не получится. В кабачке пятничные поминки. Оп. «Местов нету».
Посреди накрыт огромный стол, люди только-только прибывают, тихо-чинно  шёпотом толкуя, кому куда, на какое место причаливать.  Звуки шагов мягко тонут в расписном ковролине и тяжёлых, – бордовым, в тон дизайнерской задумке, – портьерах. Знакомый администратор, ухаживая за пожилыми гостями, за руку подводит их к столу, усаживает, маякнув незаметно: «Сам видишь, извини  – мероприятие», – пожав плечами.  –  «Понимаю», – киваю в ответ.
Нехотя выхожу на улицу…
В этот момент к зданию неспешно подплывает немалая, в возрасте, группа народу, минуту назад выползшая из припаркованного недалече пазика. «Разрешите…» – легохонько, горестно отодвигает меня от дверей вперёдсмотрящий старикан,  профилем похожий на Гоголя, пропуская остальных. «Конечно», – смиренно опустив голову, отступил я. И тут же, собравшись с силами и мыслями, вдохнул-выдохнул, тантрически сконцентрировав серый  потускневший взгляд на выглянувшей из-под асфальта жёлтой дурнопахнущей преисподней, и…   Протиснулся в ресторан  вместе с группой, поймав  напоследок, свыше, осуждающий оскал кучевых небесных приживал – облаков.
Стильный зашторенный коридор, фойе-предбанник – фейс любого кабака, неработающий гардероб, мимо туалетов – я ровно здесь впервинку. Тесно и медлительно входим в затемнённый красным бархатом зал. За  полминуты как-то притёрся к процессии, как бы пропитался её трепетными чувствами – и к долгожданным харчам приблизился вполне подготовленным, скорбным и даже чуть постаревшим.
«Да-да, спасибо», – едва-едва, сухим ртом,  изрёк я, откликнувшись на приглашающий жест руководившей посадкой за поминальную трапезу старушки.  Исподтишка ревниво оценил поляну  – сервировка о-кей! Жутко захотелось похавать и выпить.
Администратор, нежданно увидев неуверенно пристроившегося на кормёжку  «гостя», дико выпучил шары, но, слава богу, промолчал, не прекращая работы.
Деваться было некуда – предо мною аппетитно ощерились лучком,  морковкой и греющими душу этикетками  довольно-таки приличные закусь и пойло. Все расселись.
Покашливание. Шёпот. Старушка-распорядительница заканчивает расстановку: места многочисленной публике хватило тютелька в тютельку. Плотнячком. Даже подмигнул ей: «Мол, всё в порядке, народ в сборе. Пора». – И потупил взгляд. …Вдруг стало непередаваемо, очень стало жаль покойного.  Старушка кивнула, сурово насупившись.
Первым поднялся «вперёдсмотрящий» старикан.
Встав и обозрев сверху аудиторию, он предложил наполнить бокалы,  перед тем как произнести прощальное слово.  Я наполнил. И ещё один  – чтобы запить.
Старикан, окинув мыльным взором, под стать ржавой плеши, помещение, бармена за стойкой, администратора, официанток, – видимо, вдоволь до сего момента хлебнувши слёз, – достаточно бодро начал речь:
– …Мы были необыкновенно дружны с ним. Знал его давным-давно, с пелёнок. Добрый, ласковый  мальчуган с гигантским, гигантским сердцем… – Тут его мыльный взгляд остановился на мне. Оп.
Я мотнул башкой: «Да-да», – соглашаясь. Мои очи повлажнели.
Он продолжил:
– …Родные люди… – широкий жест неверной рукой. – Мы все… так любили его, что не могли вообразить, что когда-либо придётся расстаться. И вот… – Гоголь  опять вперился в меня: – Родственники, мать, – он безвольно мотнул острым носом  распорядительнице, – не можем поверить, что произошла столь ужасная, невероятная  и непоправимая трагедия, прервавшая большую жизнь большого, прекрасного  человека – сына, племянника…
– Дружили с его чудным отцом, царство небесное. Кешенька шёл по стопам бати и был воплотившейся надеждой на родительское счастье.  Теперь они встретились…  Там… там… – старикан капитально завис, болезненно потрясываясь. Никто не мешал ему безмолвствовать.
Воцарилась  гробовая тишина, прожужжала муха,  стихла. «Сдохла, что ли?» – мелькнуло внутри.
– …Горе, какое горе матери пережить своего сына… – пропел напоследях старик – хрипло, в натяжку.
Теперь он почему-то неустанно пялился на меня, будто найдя виновника в смерти усопшего и выкраивая секунды добежать до 02.
– Толенька, – промолвила мать похоронным голосом, – спасибо, милый, садись…
Старикан низко, едва не задев лбом бутылки,  поклонился матери, с трудом разогнув тело обратно, но не сел:
– …И вот мы, за этим скорбным столом, объединились, чтобы помя…
Хлопнули двери. В красивой резной  арке холла, шумно дыша, появились трое опоздавших. Две бабушки и моложавый, лет  сорока,  мужчина. Все обернулись к ним.
– Серёженька, проходи, – произнесла мать.
Воспользовавшись заминкой, я, как можно неприметнее и скорее, опрокинул внутрь организма приготовленный фужер с водкой (до коньяка не дотянулся), и,  в свой черёд, с укором  посмотрел в холл.
– Вот и братец приехал… – нехорошо прохрипел старикан, раскинув в приветствии слабые руки.
Я запил дозу, в запарке увеличенную втройне.  Оп. «Недурственный сок», – мелькнуло внутри.
– Садись, Толя, – негромко повторила мать старикану и подозвала  администратора: – Голубочка, принесите стульчики…
Старикан  неумолимо продолжал  стоять. Сидящие задвигались, заёрзали, освобождая место брату и двум старушенциям-одуванчикам. Это было проблематично – стол укомплектован под завязку. Ажно я немного вознегодовал: «Ну нельзя же так опаздывать!» – про себя. Сообща, рывками перемещаясь вбок.
В конце концов уселись. Под сурдинку  успел накапать очередной бокал – благо бутылка под боком. Никто не обратил внимания. Искоса взглянул на Толю…  Смотрит, гад! Взглянул на брата Серёженьку: здоров, гад!  Отчего-то прикинул шансы – шансы высвечивались далеко не в мою пользу.
– Толя, садись, – повторила мать не особо настойчиво.
Поэтому Толя, дождавшись спокойствия, заговорил вновь:
– Дорогие мои…  Серёжа… – он, жестом козлиной бородки, указал брату Серёже на водку. – Помянем   обожаемого нашего племянничка, нашего Кешеньку, дорогого нашего незабвенного сыночка… пусть земля ему будет пухом… – Гоголь поперхнулся, мокро, утробно прокашлялся  и добавил: – Пусть райские кущи будут ему пухом.
Вторая пошла веселей. В голове сразу бумкнуло. Оп. Сейчас бы поесть, –  намекнул организм.  Я исподлобья стрельнул в Серёжу: он суетливо обихаживал мать, старушек, соседей, всем кланялся и вежливо сюсюкал,  не забывая  подливать.
Себе я плеснул третью. Толя всё не садился.
– Толенька, садись, – повторила мать дрожащим голосом, касаясь Серёжиной   кисти: – Серёженька, скажешь чего?..
Брат почившего быстро наполнил фужер, быстро что-то нарезал, отломал,  сложил в тарелку, быстро встал, широко расставив мощные ноги, поднял фужер на уровне подбородка, по-гусарски вскинув локоть… и замолчал.  Публика также замерла.  Я закрыл рот, чтобы громко не дышать. «Здоров, гад!» – завистливо мелькнуло внутри.
«Вперёдсмотрящий» Толик, похожий на Гоголя, наконец присевший, запоздало поднеся вилку  ко рту, застыл с чем-то неоткушенным.
…Серёжа беззвучно плакал.
Я плакал вкупе с ним, по-конски косясь почему-то на Толика.  Мыльный взор Толика зримо  теплел, совея с первой рюмки.
Затем Серёжа, успокоившись,  что-то отрывисто говорил, что-то вспоминал, о чём-то спрашивал собравшихся – по одному и вместе взятых.  Стоял и спрашивал – и люди с четырёх концов стола ему потихоньку поддакивали и отвечали. Разок даже хихикнули, припомнив забавный случай. Выпивать принялись бессистемно, что привелось мне совершенно по нраву и по нутру.  Серёжа сел, продолжая общаться:  с мамой,  соседними бабусями; трапеза постепенно превратилась  из официальной в домашнюю посиделку родных и близких. Потом затараторили прочие гости, не вставая, –  провозглашали  поминальные слова, тосты:  несколько минут тишины, бряцанье вилок… –  сызнова задушевный разговор.
Смущало одно. Никому не мешая и не перебивая, – смачно выпивая и синхронно закусывая, памятуя, однако, иногда  по-кладбищенски   склонять голову на причитаниях, – находился под пристальным наблюдением Гоголя-Толика. И хотя я уже плохо чего соображал окромя того, что надо вести себя крайне смирно, –  оставалось лишь осторожно  оттуда  смыться: «Чёрт с ним,  с Гоголем!»  Но когда после очередного заупокойного тоста, не успев себя проконтролировать,  потянулся чокнуться  через стол с симпатичной барышней, – Толик неожиданно воскликнул: «Перекур!» И воинственно оттолкнулся ногами от пола, чуть не перевернувшись навзничь совместно со стулом и скатертью.
Соблюдая субординацию, я не спеша просеменил в фойе.  Курильщиков набралось много, но на улицу не пошли – на улице бушевал ливень.  Оп. «Переждать бы», – мелькнуло внутри. Очевидно:  оставаться опасно – надо валить, и побыстрей – иначе Толик сдаст меня Серёже. Тогда не миновать подзатыльников и тумаков, как минимум.  В раздумьях, к тому же изрядно выпивший, не заметил, как кто-то подхватил меня под локоть.
Это был, собственно,  Толик:
– Пройдём в зал, – деликатно предложил Толик, и я понял – на ногах он держится еле-еле.  Это обнадёжило:  ощутил духовное с ним единение.
– Пройдёмте, – согласился я, ища глазами Серёжу.
Мы отошли к барной стойке, где пришлось помочь ему взобраться на неудобное  высокое кресло, пришвартованное тут же, наряду с другими.  Сам же остался на ногах, дабы  сохранить вероятность  внезапного отступного маневра.
– Толя, – отрекомендовался старикан.
– Петя, – соврал я.
– Ты откуда взялся? – спросил Толя.
– Только что с поезда, из Саранска, – соврал я.
– Эх… – Толян, без предисловий, дерзко сграбастал меня за шею и зарыдал.
Я тоже аккуратно обнял его, но реветь не хотелось. В страхе  выискивал Серёжу.
– Расскажи про Кешу, – прямо в ухо, слюняво попросил Толя. – Как вы  с ним служили…  Он ведь совсем, совсем  нам не писал, а, Петь?
Подошёл Серёжа. Гоголь-Толик отвял от шеи и  ткнул пальцем в Кешиного брата:
– Серж, вот Петя,  он был с ним там…  в армии…
Серж протянул огромную клешню, чертовски крепко сжал мою и сказал:
– Спасибо, что приехали, товарищ…
– …Лейтенант, – соврал я.
– Пойдём за стол, брат. Там и расскажешь, во всеуслышание.
В преддверии повествования налили до краёв. Я дербалызнул, стоя, крякнув для приличия и обтерев воображаемые усы, срочно вживаясь в роль военного.
– Давай, брат, – скомандовал Сергей.
И я, осмелев, выдал.
Словно в бездонный омут окунулся во времена армейской службы, такой далёкой и близкой, переиначивая и перемешивая события, путаясь и срываясь в актёрском азарте  то на плачь, то на пьяный смех, – не уставая подымать предусмотрительно налитый кем-то фужер, – иногда вставляя в притчу имя  «Кеша» и фразу «Кеша-на, братан-на». От краха разоблачения спасло то, что через полминуты после начала боевого сериала слушал меня лишь Толик. Остальные занимались своими делами – пили, ели, негромко переговаривались, иногда посматривая на оратора и понятливо поддакивая и колыхаясь в такт разыгрываемой мизансцене.  Серёжа, заботливо подливая по округе, то грозил исполинским кулаком врагам, с которыми, с моих слов,  воевал Кеша, то утыкался,  содрогаясь в рыданиях, в сложенные на столе  калачом ручищи.
Когда  понял, что выступаю слишком долго и практически не могу совмещать  гордую осанку с офицерской выправкой – я сел.  Напротив уютно расположился Толик, рыхло откинувшись на спинку стула, и утробно похрапывал.
Минуты слились в часы, озверев от безнаказанности.

…Бабуси засобирались домой, заворачивая в пакеты нетронутое «горячее», сыр-колбасу, рыбники и блины, спиртное; мужики, кто помоложе, хорохорились, плеская друг дружке через край, сгребая в охапку не выпитое вино. Из тех, кто постарше – половина дрыхла, вторая половина почти дрыхла,  вздрагивая и невнятно бормоча  проклятия  под взмокший нос.
Администратор объявил, что подоспел автобус.
Теряя нить событий, я, вслед за компанией, впрягся заунывно собираться. Садился, погружаясь в густую, влажную вату снов, засыпая; собнамбулически, Фениксом,  восставал; брёл в фойе, заколдованно возвращался вспять: держась за спинку подвернувшегося стула, наливал, – хряпнув,   безотлагательно скрывался  в тумане, срываясь в пропасть бессознания…
Очнулся в железных объятиях  Сержа:
– Спасибо, брат, что пришёл.
– Я должен был, – честно сказал я. – Должен.
– Да, – всхлипнул богатырь Серёжа. Лицо его смялось, он плохо выглядел.
Мимо провели сонно взбрыкивающего  Гоголя-Толика – автобус ждал прямо у входа. Толика затолкали внутрь. Я дружелюбно махнул им вслед.
– Пойдём выпьем, – пригласил Серёжа.
– Пойдём, – честно ответил я.
– Нет-нет-нет, – из-под земли  возник знакомый администратор, бесцеремонно выставляя нас из затуманенного алкоголем предбанника. – Езжайте домой, господа, в зале ничего и никого. Уборка.
Мы нетвёрдо вышли. Дождь кончился, пахло свежестью и видениями детства. Представилось, что подобные видения  спорадически случались:  наверняка, было так же весело и сытно на душе – и одновременно грустно и печально снаружи. Я встряхнул бетонной головой –  узнал Серёжу и сзади автобус-пазик. Вспомнил про похороны.  Оп.
– Поедешь с нами домой? – громко отчеканил Серёжа, повиснув на поручне  пазиковской двери.
– Нет, – честно отозвался я. – Тороплюсь на поезд, – офонарело сообразил, что я из Саранска, где тянул армейскую лямку  с упокоенным Кешей.
– Понимаю, служба, – безрадостно сказал Серёжа.
Пауза. Шатающиеся деревья под необъятным синим небосводом. Откуда-то сверху, будто из-за гор,  по-хулигански вылазило вечернее солнце. Глаза пьяно слипались, но я всё видел – всё примечал и запоминал.
– Знаешь… – в свою очередь тряхнул головой он,  отчего мир снова  поплыл перед глазами.
– Нет, – честно сознался  я, усиленно поморгав, чтобы устаканить шатание  окружающих  предметов: облаков, автобуса, деревьев, сверкающих на закате луж.
– Будь моим братом, – уверенно попросил Серёжа.
– Буду, – честно пообещал я и попытался хамски провалиться  в неизвестность.
Но Серёжа провалиться не дал, низким басом гаркнув откуда-то свысока,   – отчаянно, по-братски,  стискивая мою ладонь:
– Знаешь, как погиб Кеша? – спросил он. И «Кеша» звонко отдалось в высоте –  «Кеш-меш-кеш…» – эхом.
Оп. Где-то рядом стопудово есть горы, – мелькнуло внутри.
– Нет, – честно ответил я, думая, в какую сторону шагнуть.
– Он на «Курске» погиб, брат. Год назад,  – Серёжа  медленно, тяжело влез по ступенькам.
– Понял, – честно сказал я и тем не менее предательски ухнул куда-то вглубь, в неизвестность, возможно, в жёлтую дурнопахнущую преисподнюю,  до следующего  первого вздоха – вселенского пробуждения.
По небесным хлябям, средь разбросанных как попало облаков, плыл август 2002-го – годовалый брат того страшного незабываемого, кровавого августа.
…Никем  навеки непрощённого.

5
1
Средняя оценка: 2.6459
Проголосовало: 305