«Красная стрела»

1.

Поставлен шпиль как ударенье:
Над першпективой - речь Петра
Еще слышна здесь сквозь ветра,
Развеявшие с утра
Густой туман и с ним виденья
Поэтов, для которых был
Туман лишь занавесью между
Двух действий, чтоб сменить одежду
У лицедейки у судьбы.

Ее игры жестокий опыт
Моя запомнила страна -
Век не видать бы из окна
Прорубленного той Европы...

2.

Вот сяду в поезд и проверю:
Не канул в Лету Летний сад?
Фонтанов белые деревья
Над головой еще шумят?

Столица северная блещет?
Имперский помнит свой размах?
А что Нева? Всё так же плещет
В поэмах, прозе и стихах?

Соловей

Роща за то уж назваться могла корабельной,
Что как высокие мачты ее заскрипели стволы.
Душу мою наполняя тоскою смертельной,
Ветер над ними зеленые двинул валы.

Каркнули было вороны, но, черствая, сразу
Буря их крик отшвырнула, и не было с ней
Сладу казалось нигде. Вдруг пригоршню алмазов
Бросил в меня из своей купины соловей.

В мире, что и пожелай – не придумаешь жестче,
Где не теряет дорогу один лишь из ста,
Пел соловей - билось сердце горячее рощи.
Голос сиял ослепительно, не опаляя куста.

Танец огня
(отрывок из поэмы «Приключение в библиотеке)

- Ночью исподволь и тихо
юркнет искорка-шутиха
в щель меж досок –
и темно...
Только огненные зерна
прорастают так проворно:
вон росток, а вон отросток,
вот огонь уже подросток,
вот он высадил окно
и, глотнув морозный воздух,
устремился прямо к звездам.
Ноль один
слишком поздно набирают,
слишком поздно прибывает
сонм разбуженных и грозных
и серебряных Удин.

Пламя спереди и сзади –
сад творения в осаде;
налетает, бьет крылом
птица-пламя. Путь творенья
завершит ее паренье.
Мир горит, как свечка тает,
сад прекрасный облетает
незабвенным сентябрем

в Спасском, Болдино, Тригорском...
Незадачливым наброском
на столе
память многое ль удержит,
что останется, забрезжит,
отзовется отголоском,
ветром в огненном крыле?

Был ли лепет, голос, опыт,
образ, призрак, было ль что-то?
Завершается огнем
в зорях, спорах, пистолетах,
жерлах, звездах и ракетах
то, что началось гореньем
гения, соизволеньем
жара творческого в нем.

Все явленья – суть личины
пламени-первопричины.
Вышел срок –
живший в доме ляжет в склепе,
станет перстью, станет пеплом,
душу в час его кончины
примет огненный поток.

Сад

Антоновка старая в кроне таила дички,
И грузен был тополь, стрелою летевший когда-то
К Полярной звезде, и охрип над оврагом кудлатый,
Кузнечик звенел – благо пышно росли сорняки.

Сад в плотное взяли кольцо. В знак прямого родства
Со сторожем ели вокруг и черны и лохматы.
Он, впрочем, и сам отличался от леса едва,
Запущенный сад, да и то не теперь - до заката.

Звезда полуночница в черном зените зажглась.
Пес больше не лаял. Лес одолевала дремота.
Все глохло в саду. Но тем явственней слышалась связь
Звезды и кузнечика – света и черной работы.

Всю смену ночную кузнечик изделье ковал,
Что было звездою заказано самой высокой,
Трудился всю ночь напролет пролетарий осоки,.
Ему было жарко – он жажду росой утолял.

Работа в осоке касалась молчащих светил:
Они, неземные, в траве источали звучанье -
Кузнечик в зеленой спецовке на равных входил
С Медведицей Малою в самую суть мирозданья.

А где-то моторы гудят, где-то взрывы шумят,
И адская в поисках сути вершится работа.
На всем белом свете один понимающий что-то
Кудлатый не зря сторожит тебя, брошенный сад.

Вопросы не ставит, зато охраняет ответ.
Природа - разгадка, вот в чем ее вечная тайна:
Заботится небо, чтоб был у работника свет,
Кузнечика слышит звезда. Остальное случайно.

* * *

М. Т.

Когда вдали туман качает гору,
родную кровь в закате узнаешь,
когда любовь судьбой уже зовешь,
спокоен ты, как небо или море.

И для зыбей приходит час смиренья,
мятежных избавления ветров...
А знаешь, море тоже заточенье
меж берегов и белых облаков

Волны

Настеньке

Прекрасны стихии, прекрасней один только Бог.
И первой в ряду сих бессмертных - стихия морская:
Царишь, совершенством на солнце беспечно сияя,
Сама свой глубокий исток и блестящий итог.

Как дразнишь величьем поклонников жалких твоих,
Которых по градам и весям далеким и близким
Собрали – хромых, и сухих, и глухих, и немых -
В лечебнице детской на береге евпаторийском.

Они влюблены в неземную твою красоту,
Пролей им хоть каплю свободной, божественной мощи
На мальчика на костылях или девочку ту –
в коляске по пляжу живые везут ее мощи.

Но, гордая сила, что скромный тебе этот рай
С его тихим часом и ангелом в белом халате –
За горизонтом нет мира и в тучах раздрай,
Край неба темнеет, и слышатся грома раскаты.

И волны литые стволы покатили туда,
Где мечутся смерчи, где сполохи молний любезных,
Где в небе беззвездном трубит роковая труба,
И где ты разверзла могучие черные бездны.

Не день и не ночь ураганное небо темно,
И SOS все слабее сигналы в эфире звучали,
И всех, кто был штормом захвачен вдали от причала
Девятый твой вал сокрушал, отправляя на дно.

О, славное Черное море, гуляешь ты всласть,
Бесстрашно гуляешь по милям своим беспросветным.
Какая скрутила стихию свободная страсть?
Уж волны намаялись, диким гонимые ветром.

Им осточертела беснующаяся круговерть,
И лишь одного уже чают они – возвращенья
Туда, где покоится невозмутимая твердь –
Потерянный рай. Как его умолить о прощенье?

А вот он и берег. И пляжа остывший песок
Услышал, как волн затихает бушующий рокот.
Как голос на исповеди переходит на шепот,
Так с шорохом белая пена ложится у ног.

Памяти о. Димитрия Дудко

Как быстро таял твой земной состав…
Освобождаясь от всего, что тленно,
Ты уходил, и плакал я, узнав,
Как он велик - души исход смиренный.

Она теперь в раю, а мой удел –
Печаль и слезы. Так недавно было:
Ты с Богом говорил, а я глядел –
Да что я мог еще – тебе в затылок.

Ах, славно до чего тогда жилось:
Блестел затылок. Тихий белый пламень
Над ним струился реденьких волос,
Как нимб его запечатлела память.

Я знаю, что и многогрешный аз
Порою был предметом разговора:
Ты с Богом говорил о тех, которых
Любовью – не жезлом железным – пас.

…Под ветром, налетевшим в час заката,
как угли гроздья вспыхнули рябин.
Где твой затылок, сильный мой ходатай?
Один я перед Господом, один.

* * *

Проросли и кустятся созвездья,
Млечный Путь весь в цветочной пыльце,
Теплый ветер – весенние вести
Обдувают меня на крыльце:

Мол, приблизились к нашему краю
Ни на что не похожие дни,
Как подарок небесного рая
Нам, беспутным, даются они.

Повеление, данное свыше,
Будет оглашено соловьем:
Всем черемухам, сливам и вишням
Вспыхнуть нежным, чудесным огнем.

Соучаствующий в незакатном
Свете жизни, ее торжестве,
Он с огнем состоит Благодатным,
Может, дальнем, но все же родстве,

Прикоснувшихся не опаляет,
Через каждый проникнув забор,
Чистым пламенем белым пылает,
Широко заливая простор.

* * *

Бог сказал:
Я страну тебе дал.
Она разве
не прекрасней всех стран на планете?
Бог сказал:
Я жену тебе дал.
Она разве
не прекрасней всех женщин на свете?
Бог сказал:
Я язык тебе дал.
Разве он
Всех иных не прекрасней наречий?

Что же ропщешь и мечешься ты, человече?

Роза и гром

Сад, что душа чужая, был потемки:
где звезды, кроны, где стволы дерев?
Ночная птица начала негромко,
но тут же замолчала, оробев.

Когда над ней нет ни крупинки света,
ни зернышка – какой уж тут мотив...
Но вот, сначала дуновенье ветра,
еще мгновенье – и уже порыв.

На каменную кладку под ногами
упали капли, листья теребя –
гроза! Сверкнули плиты зеркалами –
толпа дерев увидела себя.

С рождения не знающие стрижки,
живя вокруг стволов своих кривых,
сиятельной захваченные вспышкой
себя застали в искрах золотых.

За что такая милость им нескладным,
признанием каких таких заслуг?
Огонь, небесный пощадил – и ладно,
но небо их озолотило вдруг.

Ах, вот что: угол осветив ограды
и старую корзину на шесте,
явленье розы происходит саду,
явленье желтой розы на кусте.

И гром с небес, могучих, грозных, дробью,
Чугунных ядер покатился к ней
и, посмотрев на розу исподлобья,
сказал угрюмо:
- Я твой соловей.

И смысл ее прекрасного явленья
растолковал его чугунный слог:
о жизнь моя, в минуту озаренья
так щедро ли тебе отпустит Бог,

как тем деревьям? Грозный час нагрянет,
и молния, чертя наискосок,
во все углы души моей заглянет –
хотя б один найдет ли там цветок?