Александр Молчанов. Рассказ «Земляки» (третья премия)

.

Утром будит Лёха Архипов, толкает в плечо. Непросто в такую рань подниматься, всю ночь сон был тревожный. Как-никак на новом месте – в траншее. Правая рука вся затекла, на ней и спал, вместо подушки подложив под голову. С удивлением смотрю на голубоглазого Лёху, не понимаю, что он здесь делает. И что я здесь делаю. Вокруг шум какой-то и возня. Солдаты просыпаются, готовятся. У меня ощущение, будто я проснулся последним. Товарищ лейтенант обходит взвод, рука у него на кобуре. Он взволнован. Что тут скажешь, лейтенант наш, Лосев, от силы на семь лет меня старше. Сержанту Попову в сыновья годится.

– Вставай, Петя, вставай, – толкает меня Лёха.

Мы с Лёхой земляки. Наших сибирских ещё трое с нами: Толька Скворцов, Гришка Афанасьев, Ванька Смирнов. Все одного призыва. С сержантом Поповым земляки. Попов следит за нами, в его глазах видна забота, почти отеческая. Он на фронте больше года, а мы, восемнадцатилетние деревенские парни, меньше недели.

– Сибирские? – спросил сержант, когда привели нас пятерых во взвод для пополнения.

– Сибирские, все, – сказал в ответ Ванька, – один призыв.

– Под ваш надзор, – сказал лейтенант Лосев Попову, – объясните им тут всё.

Сержант объяснил, быстро и доходчиво. Кому же долго растолковывать надо, что война идёт?

Во взводе бойцы возрастом от восемнадцати до пятидесяти лет, все из разных мест. Пока не успели со всеми познакомиться, поэтому держимся особняком с земляками.

Разминаю руку, как могу, сегодня она пригодится. Осматриваю винтовку, вчера вычистил, но всё равно осматриваю. Дёргаю затвор, проверяю патроны. Проверяю запасные и штык. Штык наточен остро, аккурат под немецкое ребро. Не спрашиваю никого из служивых, каково это человека колоть в ближнем бою. Думаю, так же страшно, как я себе это представляю. Сворачиваю шинель, она и одежда, и постель. Проходит рядовой лет тридцать с ведёрком и алюминиевой помятой кружкой. Разливает всем спирта. Мы с Лёхой отказываемся. Попов велел отказываться. Сказал, что ясной голове легче тело уберечь.

Лёха рядом сидит, вроде как сдержан, но руки у него дрожат. Дрожит его винтовка. Не понимаю его дрожи, потом смотрю на свои руки – они дрожат точно так же. Глупо себя обманывать, страшно мне, как и Лёхе, как и всем. Мне кажется, что мне страшнее всех. Вот подойдёт сейчас Лосев и в глаза мне рассмеётся за страх мой и за робость. Затем замполит в галифе придёт и арестует за трусость и боязнь защитить родину. И напишут потом отцу и матери письмо, мол, сын ваш, Пётр Стрельцов, трус и паникёр, за то и арестован. Но Лосев проходит мимо, лишь подбадривает.

Пытаемся всмотреться вдаль, увидеть вражеские позиции, далеко ли бежать до них. Из-за тумана не видать ничего.

– Это хорошо, сынки, что туман, – говорит Попов, – в тумане попасть сложнее.

– И бежать, – говорит Лёха.

– Прямо бежать, – смеётся Попов, – много ума не надо. Лишь бы быстрее.

Мы готовы, штыки у всех примкнуты к винтовкам. Весь взвод на ногах. Ждём команды.

Ванька достаёт из сумки полбуханки хлеба, делит на равные части. Подаёт мне кусок, но я отказываюсь, в горло ничего не лезет. Гришка, Толька и Лёха берут, жуют хлеб стоя и жадно. За ночь все проголодались.

Раннее утро, тишина, туман. Так спокойно и легко на душе должно быть. Но тревога не отпускает: вот сейчас прозвучит команда, и беги, братец, в атаку, беги за всё, что дорого тебе и близко. Беги без жалости к себе и противнику. Нет на войне жалости. Мы, все пятеро, крепкие белёсые парни с широкими плечами, деревенские все. Шинель не коромысло с пудовыми вёдрами, винтовка не плуг. Сможем как-нибудь, сил должно хватить. Тем, кто давно здесь, намного проще, их лица спокойнее наших.

Где-то вдалеке к югу слышатся раскаты артиллерии. Целая войсковая операция. Бог весть, сколько ещё таких батальонов вместе с нами побежит.

Смотрю налево: лейтенант наш с пистолетом. У него тоже рука дрожит. Значит, страх есть у всех, и чин от него не спасает. Значит, не настолько я мерзким себе должен казаться.

Вечером говорили нам о позициях противника. На нашем участке они были не столь укреплены, как к югу. Немцы основной удар ждали южнее, где как раз и грохотала артиллерия. Мы рассчитывали на внезапность, поэтому не было артиллерийской подготовки. От этого увеличивался риск нашей атаки.

– Пригибайте головы, ребята, будут из минометов бить, – давал наставления нам Лосев, – и не жмитесь друг к другу, чтобы пулемёты всех разом не посекли.

Меня эта фраза покоробила. «Чтобы всех разом не посекли». То есть кого-то посечёт, а кого-то нет. Меня ли, Лёху – дело случая. Если Лёху посечёт, то мне дальше бежать, бросить его раненного, истекающего кровью и кричащего от боли, и дальше бежать. А если меня посечёт, то так же и Лёха дальше побежит, а я останусь лежать, убитый или раненый. Может, и обоих уложит рядом. Или всех пятерых разом. Вот и думай всю ночь, что случится.

К полуночи ко мне Лёха подсел, мы как-то особо сдружились с ним.

– Петя, – сказал Лёха совсем грустно, что несвойственно его весёлому характеру, – если меня завтра убьют, передай там моим, что я… в общем… что я храбро сражался. Калиново ведь знаешь? Недалеко ведь от твоих мест. Передашь?

– Передам, – кивнул я.

Мне не хотелось о том же земляка просить. Мне не хотелось думать о смерти. Она сама о себе во мне думала. Что станет, если меня убьют? Мать будет плакать, сестра. Отец с братьями вряд ли заплачут, они ведь мужики, хотя, наверно, им тоже будет меня жалко, я в семье старший. Нет, не умру, не хочу их расстраивать. Я так себя утешил и завалился спать, укрывшись шинелью.

В правой руке держу винтовку, так крепко, будто могут украсть. Левой вцепился в землю, она нас сейчас собой бережёт. Но это до тех пор, пока мы в траншее, после команды всем придётся подняться и бежать. Смотрю на землю. В ней и похоронят. Мягкая земля, плодородная, копать могилку в такой земле нетрудно.

– Крепитесь, сынки, – хлопает нас по плечам Попов, – и запомните. Бой – это быстро. Сами не заметите, как всё кончится. Поэтому – сначала стреляй, а потом думай. Сначала коли, а потом жалей.

– Каски, каски надевайте, – обходит взвод лейтенант Лосев.

Надеваю каску, хоть в ней неудобно и жёстко голове.

Надевая каску, ловлю себя на мысли, что забыл, где я нахожусь и зачем я здесь. Зачем в эшелонах нас деревнями сюда везли. Нас везли, а мы всё думали, какая она из себя война.

Мы стремились увидеть её и принять участие. Это было оправдано желанием защитить родину. Теперь же, когда всё начиналось, становилось не по себе. Сдавали нервы. Тишина, которая должна была успокаивать, стала вдруг раздражать. Или это только меня? Может, только меня, а товарищей моих нет. Мне стыдно было спрашивать. Да и кого? Земляки жевали хлеб, может, последний раз в жизни.

В тылу мы видел пушки. 45-ти миллиметровые и 75-ти миллиметровые. Видели артиллеристов, курящих на ящиках со снарядами. Видели танки, танкистов, бойких ребят невысокого роста, вечно суетящихся. На наших позициях ни артиллерии, ни танков не оказалось. Пехота была одна, без всякого прикрытия. Мы с земляками даже подумали, что попали в никому не нужный батальон. Потом подумали, что нас, солдатиков, так много, что на всех не запастись артиллерией и танками. А потом, дабы себя успокоить, пришли к выводу, что так нужно, такова ещё неизвестная нам военная наука. Танки и пушки должны находиться там, где им следует. Наше дело пехотное: либо держать свою позицию, либо отбивать вражескую.

С каждой минутой солдаты шумят всё меньше. Перестают двигаться, деревенеют, как и я.

Рука моя всё так же держится за землю. Я всматриваюсь в густой туман, ничего не вижу. А вдруг там, за туманом, и нет никого, вдруг и не было. Всё оказалось всего лишь выдумкой, а мы взяли и поверили в неё. Утренняя тишина, прохлада и туман. Разве может в этом всём случиться война? Думая так, я забываю белорусских крестьян из одной деревни, забыл её название. Наш уже укомплектованный батальон проходил через неё. Деревня была сильно разрушена. За несколько дней до этого здесь шёл ожесточённый бой. В лицах крестьян мы видели и радость, и страх.

– Что смотрите? – крикнул им Кравченко, наш капитан, – нет больше немцев, нет.

А они всё смотрели. То ли впервые советских солдат видели, то ли впервые видели их так много. И потом только я понял: они смотрели голодными глазами. При фрицах они жили впроголодь.

Я едва улавливаю птичий щебет, пытаюсь сосредоточиться на нём, но стук сердца перебивает щебет. Отвлечься никак не удаётся. Последние минуты тишины перед войной. Я до этого её и не видел. Я видел армию, разрушенную деревню, но войны не видел. Не видел немцев вживую, только на картинках. Я ненавидел их за всё то, что они натворили.

– Готовность пять минут, – проходит по траншее.

Всего пять минут осталось. О чём же подумать сейчас за эти пять минут? О чём подумать? Ни о чём не думается, значит, незачем. Вот сейчас всё и начнётся, мой первый бой, первая атака. Готов ли я? Готов, готов. Долго готовился, вот и готов. Поспать бы, правда, часок, да какой тут сон может быть. Пять минут осталось.

Впятером, как по команде, снова всё проверяем: винтовки, штыки, патроны. Гранаты нужно проверить. Ловлю себя на мысли о том, что про гранаты забыл. У меня их целых три. Проверяю гранаты, каждую по несколько раз ощупываю, чтобы не выпали, ощупываю патроны, чтобы не выпали. Всё на месте, всё готово.

Толик передергивает затвор винтовки. Остальные следуют его примеру, винтовка должна быть заряжена, патрон должен быть в стволе. И почему я не охотник, легче было бы с оружием обращаться.

Смотрю на траншею, она глубокая. Нужно потрудиться, чтобы вылезти из неё как можно быстрее. Мысленно представляю себе, как буду это делать.

Всё замирает, кажется, замедляется время. Сказали про пять минут так давно, а команды всё нет. Я смотрю в туман, он начинает ворожить меня. Нет там никого, просто туман, вот мы и подумали, что там немцы. Сейчас туман рассеется, рассветёт, и станет понятной наша ошибка. Мы все ошиблись. Сегодня война не начнётся.

Нет, начнётся. Сейчас всё начнётся. Мы все побежим. Сейчас побежим в атаку все вместе, разом весь батальон, как один человек. Мы побежим, чтобы уничтожить врага, чтобы убить их всех. За родину побежим, на которую напали с целью захватить и разорить. Кинемся в туман всем батальоном. Мы победим, сегодня мы победим и останемся живы. Может, и погибнем, но тот, кто останется жив, победит за нас. Если мы останемся живы, то мы победим за тех, кто сегодня погибнет. Не можем же погибнуть все, нас ведь так много здесь.

Я смотрю в туман и застываю…

Слышится крик. Долгий, протяжный, звонкий крик:

– В атаку!!!

Я вздрагиваю, смотрю по сторонам. Солдаты начинают выбираться из траншеи, землячки мои тоже. Первым Ваня, за ним Лёха, Гриша, Толя. Я стою в траншее, стою и не могу пошевелиться. Кто-то толкает меня в плечо. Сержант Попов.

– Вперед, братец, вперед! – кричит он и выскакивает из траншеи.

Вот она, атака. Началось. Мне ведь надо бежать, вылезать из траншеи и бежать. Так чего же я медлю? Весь мой взвод вылез, все уже впереди. Я смотрю по сторонам: траншея пустая. Оглядываюсь: за мной никого нет. Я остался в траншее один. Один, кто не вылез и не побежал в атаку. Удар сердца, ещё один, третий…

Выкидываю винтовку, чтобы не мешала. Карабкаюсь обеими руками, земля забивается под ногти, но я этого не замечаю. Вылезаю из траншеи, подбираю винтовку, крепко сжимаю её пальцами, крепко сжимаю, чтобы не уронить, и бегу вперед. Я начинаю бежать и быстро нагоняю своих. Наш взвод бежит в атаку. Все бегут медленно, во весь рост. Сначала не понимаю, почему мы так медленно бежим, чем дольше бежим, тем больше пуль в нас попадёт. Потом понимаю, что долго нам бежать, может, километр, может, и того дольше. Нужно сохранить силы для броска, когда противник станет уже совсем близко. Попов оглядывается, видит меня и кивает мне. Он видит, что я не струсил, что я не остался в траншее. Вот Гриша передо мной, вижу Лёху. Оглядываюсь, оказывается ещё много, кто позади меня. Мы бежим, атака началась. И я бегу, я не струсил, не бросил товарищей и земляков. Я рядом с ними, значит, я такой же солдат, как и все, ничем не хуже. Мы бежим.

Что-то становится не так. Вроде всё так, но что-то не так. Что же не так? В нас не стреляют. Прислушиваюсь на бегу. Действительно, в нас не стреляют. Ни единого выстрела и взрыва. Как будто и нет там никого. Думал, поднимусь сейчас из траншеи, и тут же убьют меня, в ту же секунду убьют, выстрелом в сердце. Не убили, я поднялся в атаку из траншеи, и меня не убили. От этой мысли в голове становится яснее, и страх отступает.

Мы бежим, катимся волной через туман на противника. Мы полны решимости сразиться с ним, встретиться лицом к лицу.

– Не робей, братцы, – подбадривает Попов.

Мне кажется, что ППШ он держит одной рукой. Он знает, что делает. Пробегаем сотню метров, ещё сотню. Сердце наполняется смелостью, отпускает страх, отпускает. Ещё сотня метров. Ничего страшного с нами не происходит, значит, ничего страшного не произойдёт.

Тишина, только топот тысяч ног слышен и дыхание батальона. Вдруг вдалеке где-то я улавливаю слухом совсем тихий свист. Свист быстро приближается, он слышится сверху. Что это может быть сверху? Не пойму ничего, бегу и прислушиваюсь. Свист становится все громче, потом обрывается. В ту же секунд метрах в пятидесяти от меня раздаётся взрыв. Всполохи огня разбрасывают землю. Снаряд не задевает никого, так как не долетает до наших рядов. Я понимаю, что это было. Как же не понять этого. В нас выстрелили из миномёта. То мина свистела. Вот оно, вот оно. Произошло то, чего мы ждали и боялись, то, к чему готовились так усердно. По нам стреляют, и смерть оказывается столь близкой и подкрадывается так внезапно.

Солдаты начинают бежать быстрее, все разом, без команды. На бегу переглядываюсь с земляками, их лица спокойны и уверены, словно упавшая перед нами мина является единственной и теперь нам нечего бояться. Действительно нечего, она ведь, мина, пролетела мимо и никого не задела. И тут же метрах в тридцати справа от меня ещё взрыв. Я ничего не вижу, но понимаю, что и на этот раз промах. Слышатся ещё взрывы, сразу несколько. Задумавшись, я не расслышал свиста. Свист не прекращался, его стало много. Похоже, нас обстреливала целая батарея.

Взрывалось справа, взрывалось слева, спереди, сзади. Всё чаще и ближе. И после каждого взрыва мы бежали быстрее. Послышались первые крики, кого-то накрыло. Чьё-то тело порвало на куски. Я больше не смотрел по сторонам, незачем было это делать. Смерть близка, она может случиться в любую секунду, в любое мгновение, и никто не сможет меня уберечь от неё.

Мы бежим целую вечность, а в нас всё стреляют. Туман постепенно рассеивается, но всё равно ничего не слышно. Сердце моё колотится дико, гудит в ушах. Через гул доносится чей-то одиночный крик. Не могу понять, что это значит. Всё скачет перед глазами: и земля, и туман. Хлопок, поворачиваю голову влево и вижу, как падает один из солдат. Он выронил винтовку, схватился за грудь и упал лицом в землю.

– Из винтовок палят! – кричит Попов и сильнее пригибается, – мы уже близко.

Вот она смерть, вот она война. Всё по-настоящему.

– Ура! – слышится отовсюду, сотни голосов подхватывают это слово, – ура!!!

Кричат все, весь взвод, вся рота, весь батальон.

– Ура! – кричу я.

Земляки тоже кричат, мы переглядываемся. Я вижу в их глазах задор, азарт. Мы не боимся их, наоборот, жаждем встречи. Встреча уже близка, с каждым шагом всё ближе. Меня переполняет злоба: они стреляют в нас. Они стреляют в нас, а мы просто бежим.

Туман рассеивается, становятся видны вражеские позиции. Я вижу каски, десятки касок. Вскрикивает парень, который бежит слева от меня, роняет винтовку и останавливается. Я бегу дальше, оборачиваюсь на секунду и вижу, как он, схватившись руками за живот, падает на колени.

– Васю ранило! – кричит Попов и стреляет на бегу.

Я рефлекторно нажимаю на спусковой крючок, винтовка стреляет в сторону касок. Меня дёргает от выстрела. Зачем стрелять, не попаду так, думаю, передёргивая затвор, и перестаю стрелять.

Немцы палят в нас беспорядочно. Чем мы ближе, тем беспорядочней их стрельба. Перевожу дыхание и бегу со всех сил. Они уже близко. Видно, как многие перестают стрелять и начинают цеплять штыки к винтовкам. Один из них бросает гранату. Граната рвётся перед глазами, меня на несколько секунд ослепляет вспышкой. Отряхиваю лицо и смотрю на себя. Я целый, она взорвалась слишком далеко. У немца не выдержали нервы, и он бросил гранату слишком рано. Вижу пулемёт, Лёха с Ванькой бегут прямо на него. Становится страшно за них, сейчас срежет обоих. Но пулемёт резко замолкает, видно кончились патроны. Приближаемся к вражеской позиции, осталась самая малость. Мы у цели, вот они те, кто пришёл с нами воевать. Я вижу фрица с испуганным лицом, дрожащими руками он пытается прицепить штык к винтовке. У него не выходит, штык выскальзывает из рук и падает. В глазах фрица ужас, он орёт что-то на немецком. Я влетаю в его крик всем телом и закрываю глаза, потому что в них брызжет что-то красное. Открываю глаза и вижу бледное лицо фрица, у него изо рта течёт кровь. Смотрю ниже, мой штык угодил ему в шею и проткнул её. Я оказываюсь в узкой неглубокой траншее. Кровь хлещет из шеи и рта, немец хрипит, он захлебывается кровью. Выдергиваю винтовку из раненого врага, и враг мой падает. Бью его прикладом по голове несколько раз, бью, не понимая, что немец уже мёртв.

– Мама, – слышу знакомый голос, очень знакомый голос.

Поворачиваюсь и вижу Гришку, он кричит истошно, он упал в траншею. Его на меня откидывает немец.  Гришка падает, валит меня с ног, я подхватываю его за плечи. Немец вытаскивает винтовку у него из живота. У немца взгляд дикого зверя. Мы столкнулись в траншее, чтобы убить друг друга. Я убил его товарища, он только что убил моего. Земляка, Гришку, убил. Заколол штыком в живот. Я уронил винтовку, падая под тяжестью раненого друга, и теперь был открыт для него. Немец, оказавшись более опытным солдатом, нежели я, замахнулся для второго удара, и тут же голова его сильно дёрнулась вперёд. Немец выронил винтовку и стал падать, хватаясь руками за землю. Я увидел Тольку. Толька ударил фрица прикладом по затылку, затем ткнул упавшего раза три штыком в бок.

– Толя, Гришу ранили, – крикнул я, не зная зачем, Толя и так всё видел.

Очень близко разорвалась граната. Толя инстинктивно присел и прикрыл голову. Потом стал осматриваться. Мы одновременно увидели Ваньку, который бил сапёрной лопаткой фрица по лицу. Ваньку всего забрызгало кровью. Рядом с ним кого-то душил Лёха. Над ушами громко затрещал ППШ Попова. Длинной очередью сержант расстрелял своего противника в упор. Разорвалась ещё граната. Повсюду слышались крики. Непонятно, кто кричал, наши или фрицы. Я стал быстро выбираться из-под Гриши, схватил винтовку.

– Миномётчики! – крикнул Попов то ли мне, то ли кому-то ещё. У него заклинило автомат, – стреляй в них.

Я поднялся и выглянул из траншеи. В нескольких метрах от неё были немцы, четыре или пять человек. Они находились в окопе с миномётом и теперь стреляли и кидали в нас гранаты. Орали что-то. Я поднял винтовку и выстрелил в одного из них, промахнулся. Быстро передёрнул затвор и выстрелил второй раз. Вместе со мной в них начал стрелять Толя. Они были в нескольких метрах от нас, но мы промахивались. От волнения мушка моей винтовки бешено дрожала, прицелиться было трудно. Я мысленно проклинал себя за кривую стрельбу, проклинал и ничего не мог с собой поделать. После четвёртого выстрела винтовка щёлкнула, кончился магазин. Матерная ругань вырвалась из меня в воздух. Тут же затрещал ППШ Попова. Очереди стали взметать землю немецкого окопа.

Я сел в траншею с желанием перезарядить винтовку. Дрожащими пальцами сделать это было сложно. Я достал запасной магазин, но он выпал сквозь пальцы и утонул в траншее. Гранаты, мелькнуло в моей голове. У меня были гранаты. Быстро нащупал сумку и достал одну. Приподнялся и выглянул из траншеи. Миномётчики до сих пор были живы, несмотря на бешеный огонь, который вёл по ним сержант Попов. Они стреляли в ответ. Страх сковывал моё тело, все мои мысли. Но что-то внутри заставило меня выдернуть кольцо из гранаты и бросить её во вражеский окоп. Я наблюдал взглядом, как она летела и упала туда, куда нужно. Время опять замедлилось в эту секунду, оно то ускорялось, то замедлялось, верное своим временным механизмам. Взрыва не последовало, кто-то из немцев очень громко и истошно закричал, они замерли, но взрыва не было. Одна из касок скрылась в окопе. Сейчас они вернут мою гранату обратно, они бросят её мне в руки и меня разорвёт на части. Вот сейчас всё и кончится.

Взрыв вслед за моей мыслью. Тела минометчиков раскидало в стороны. Толя вылез из траншеи и побежал к окопу добить раненых. Они все были мертвы, он даже не стал стрелять. Вернулся обратно в траншею.

– Молодец, земляк, – сказал Толя и хлопнул меня по плечу.

Кое-как придя в себя, я стал осматриваться. Повсюду видел наших. Грязные, пыльные, кто-то в крови, но зато живые. Мы взяли вражескую позицию, мы взяли её!

Гриша держался за живот и стонал. Мы достали его из траншеи, положили на землю. Гимнастёрка его была вся в крови. Крови было очень много. Лёха с Толей, как могли, зажимали ему рану.

– Беги за санитаром! – злобно крикнул мне Ванька.

Я не знал, куда бежать. Не знал, где найти санитара в суете после боя.

– Санитар! – громко крикнул и побежал, вдоль траншеи, – санитар!

– Я! – услышал звонкий девичий голос, спустя метров сто или двести.

Я увидел, как к позиции подтягивается подкрепление. Две девчонки, мои ровесницы, с медицинскими сумками подбежали ко мне.

– Там товарищ мой раненый, – сказал дрожащим голосом.

– Веди.

Я побежал обратно, санитарки бежали за мной.

Когда я привёл их, Гриша уже не дышал. Земляки с потерянными лицами сидели на касках рядом с ним. Санитарки переглянулись, кто-то окликнул их, и они тут же скрылись в траншее.

Трудно сказать, что я испытывал в ту минуту. Чувств и мыслей было много, они переполняли. Я сел рядом с земляками, глубоко вздохнул. Мы долго молчали, Ванька с Лёхой закурили. Очень многое случилось сейчас впервые в жизни.

Бой стих и стал отдаляться. Вместе с ним стали отдаляться чувства и мысли. Я вдруг почувствовал себя пустым, совсем пустым. Посмотрел на лица товарищей. Они все были мрачными и немного потерянными, но, в то же время, в них изменилось что-то. Лица моих товарищей сделались намного суровее. Возможно, и моё тоже.

Из нашего взвода погибло ещё два бойца. Четверо были ранены.

Через час убитых и раненых на носилках унесли санитары.

Мы не смогли похоронить земляка.

После небольшой передышки нам предстояло наступать дальше на город Гродно.

Шёл июль 1944 года.

.