21 марта 2016 806
Виталий Богомолов
«Вон парнишка бежит босиком».
Очерк жизни и творчества к 75-летию поэта Анатолия Гребнева
В народном юморе издавна бытует поговорка: «Вятские – ребята хватские!» Для Пермского края употребление этой поговорки чрезвычайно обоснованно: в нашей стороне много живёт выходцев из соседней Вятки; трудятся они в культуре, в медицине, да и во многих других сферах деятельности.
– Ну, а ты-то как сюда попал? – спрашиваю вятича по рождению Анатолия Гребнева.
Он по профессии и призванию как раз связан с упомянутыми культурой и медициной: Анатолий Гребнев известный в России поэт, а работает врачом-психиатром высшей категории. Любит повторять слова Антона Павловича Чехова: «Медицина для меня жена, а литература – любовница». Но если серьёзно, то это человек, который работает психиатром, а живёт исключительно поэзией.
Юмор, стоит заметить, для Гребнева – важнейшая форма самозащиты. Три с полови-ной десятка лет работая с психически нездоровыми людьми, остаться нормальным само-му, не стать циником, наверное, было бы невозможно без чувства юмора. Ну, а какой Анатолий Григорьевич балагур, остроумный шутник и заводила – знают многие его друзья, коллеги, знакомые. В компании он всегда центр внимания, особенно когда в руках у него гармошка. Собственно, компания-то всегда на нём и держится, как хомут на гвозде.
Живёт он в Перми, но больница его расположена в местности сельской, в полусотне с небольшим километров от краевого центра, в окружении природы, в живописном и благо-творном местечке Байбо́ловка. В одном из своих стихов А. Гребнев пишет:
Слывя в Байболовке поэтом,
Я шлю друзьям большой привет.
И акцентирую при этом,
Что все в Байболовке «с приветом»,
А всех приветней – сам поэт.
Ведь не дурак сюда не едет,
Судьбу-злодейку не кляня…
И «крыша едет», «едет», «едет»
У разнесчастного меня.
Откуда они берутся, эти поэты, как заводятся? В каких пластах народной глины накапливается, куда просачивается и где начинает бить упругий и звонкий родник их поэзии?
Происхождением своим Анатолий обязан землепашескому роду Гребневых из села Чистопо́лье Котельничского района Кировской области.
Вот и станция Котельнич!
Проводник, с ума схожу!
Что меня ты канителишь –
Я в Котельниче схожу!
За 15 лет, без преувеличения – счастливой предвоенной жизни, в семье Гребневых, Григория Александровича и Анны Антоновны родилось шестеро детей, двое из которых умерли во младенчестве, тогда это было явлением обычным. Последним в этой шестёрке свет Божий увидел мальчик, родился он, что по-былинному знаменательно – на огромной глинобитной русской печи, 21 марта  1941 года, в день весеннего равноденствия, и был наречён Анатолием.
А ровно через три месяца – грянула Великая Отечественная война, начался мучитель-ный отсчёт долгим голодным, изнурительным, смертельным дням...
Только надо же притче случиться –
Бух! – ворона в окно
во весь мах!
Бьётся, каркает,
стуком стучится…
Напишет впоследствии Анатолий в поэме «Бессмертник».
Война наложит свой невытравимый отпечаток на творчество поэта Гребнева, к теме войны он будет обращаться много раз, осмысливая её через своё время, через себя в разных возрастах, через близких людей, и в первую очередь – через отца.
Уже в августе 1941 года сорокалетнего Григория Александровича (воина запаса да-леко не первого, как видим, разряда) призвали на войну. Уходя из дома, от семейного оча-га, от «родного пепелища» (А. Пушкин), он нёс пятимесячного сынишку на руках до ро́сстани (перекрёстка дорог), а здесь, прощаясь, передал Толика на руки деду, тестю Ан-тону Ефимовичу; передал, надо полагать, отрывая от сердца, ибо (по свидетельству род-ни) уходил с тяжёлым предчувствием в душе, что домой он больше не вернётся…
Тридцатитрёхлетняя Анна осталась с четвёркой детей, старшему из них, Лёне, было десять лет, Нине – семь, Лиде – три. Не ведала Анна, что всего через год её с детьми ожи-дает встреча с горькой вдовьей долей, что в долгих, страшных и кровопролитных боях воюющих армий под Ржевом, трижды переходившим из рук в руки, упокоятся навсегда кости её дорогого супруга, отца её детей, сражённого разрывной пулей немецкого снайпера. В семье осталась одна-единственная фотография Григория Александровича. Будучи в марте 1940 года в городе Горьком, они с другом и односельчанином Алексеем Семёновичем Коневым зашли в фотосалон и сделали этот памятный снимок, не ведая, что обоим суждено погибнуть на войне.
Спустя тридцать лет после гибели отца, Анатолий поедет и отыщет под Ржевом (в 12 км), в деревне Полу́нино, братскую могилу, в которой вместе с его отцом уложено двена-дцать тысяч (!) наших воинов, срезанных на полях сражений безумным, бешеным серпом войны. И до сих пор идут здесь подзахоронения обретённых на местах былых сражений останков наших воинов.
Припаду на коленях к подножью.
Сколько лет
ты прождал меня здесь!
Вот с тобой мы и встретились всё же…
Вот и встретились…
Здравствуй, отец…
Так напишет Гребнев об этой встрече с отцом в поэме «Бессмертник». Бессмертник – это цветы, букетик которых он возложил на могилу отца.
Словно Вечный огонь,
Полыхает
В подножье
Бессмертник,
Красным светом своим
Он мне душу тревожит и жжёт.
В контексте поэмы это слово, бессмертник, приобретает иносказательный, философ-ский смысл.
Нам сейчас (порой, может, и нелегко живущим, но, к счастью, – не знающим всё же голода) трудно представить, что́ могла перенести, пережить и вытерпеть вдова с четвёр-кой голодных ртов. Положение тридцатичетырёхлетней женщины было такое, что «лучше в петлю, чем жить…»
Тяжело невыносимо пришлось семье Гребневых, довелось вволю горькую отведать суррогатных лепёшек с лебедой и ку́колем – толчёной клеверной соломой.
С фронта, незадолго до гибели, Григорий Александрович писал жене: «Нюра, прода-вай всё: костюм, отрезы, свинью… Только детей сохрани». И всё пришлось постепенно продать, чтоб выжить, чтоб прокормить детей.
Картину голодных сороковых годов поэт осмыслил после в стихотворении «Горох».
Под опасливые вздохи
Мчимся в поле чуть заря.
В сумки школьные гороху
Набираем втихаря.
С клеверища лезем краем,
По замежьям хоронясь.
Караулят поле – знаем.
Да поймай попробуй нас!
Для обману – как ни ловок,
Вдруг нарвёшься, попадёшь –
Красных клеверных головок
Вперемешку накладёшь.
И до дому – впробегутки
Да с оглядками, дрожа, –
Ведь шутить не будут шутки
С нашим братом сторожа.
На деревне – голодуха.
Жарит зной. Нейдут дожди.
Бригадир вздыхал Федюха:
«Недороду нонче жди».
И лепёшки в эту пору
С чёрным куколем пекут.
И гороховое поле
Пуще глазу стерегут.
Мне – шесть лет.
Сестре – двенадцать.
Нам бы из поля уйти.
Нам до дому бы добраться,
Наши сумки донести.
И сестра меня торопит –
Дома будет что поесть.
Только слышим сзади – топот!
Догоняют. Так и есть!
Мне бы скрыться, провалиться
Хоть сквозь землю от него,
Словно в сказке, превратиться
Мне в козлёночка того.
До деревни – двои гоны,
До дому – подать рукой.
Только нас он всё ж догонит
И обыщет, гад такой!
И теперь уж не до сказок.
Я от ужаса реву.
Вот с коня объездчик слазит…
Всё из сумок – на траву!
Так и вышло. Без гороха
Мы в слезах домой бредём.
Не во дни царя Гороха,
А в году сорок седьмом.
…Вдруг опять во сне затопит
Детским ужасом меня.
Убегаю.
Сзади – топот,
Топот страшного коня!
В очень раннем возрасте, лет с восьми или даже с семи, Толя стал кормильцем семьи, добытчиком, хотя и был в ней самый младший. «Каким образом? – спросите вы удивлён-но. – Это чем же такой мальчик мог кормить семью? Какой из него добытчик?» А рыбой, вот чем кормил он семью. Толик был невероятно удачливым рыболовом. И летом перед ним прямо такая обязанность стояла постоянная – снабжать рыбой семью. Задачу эту ему ставила мать, педагогически умно похваливая его именно как кормильца.
Ну и парень – весь
в отца, –
мамка удивляется. –
Не бывал пустой ни разу, –
тётке Тане хвалится («Бессмертник»).
И это подыгрывание детскому самолюбию оказывалось очень мощным стимулом, подпитывающим трудолюбие, прививающим незаметно привычку к нему. Такой простой педагогический приём был исстари неотъемлемым в крестьянских семьях, ведущих мно-говековую непрерывную трудовую борьбу за нелёгкое своё существование.
И приносил рыбы столько, что хватало и на уху, и на жарёху. А был исключительный случай, когда за день он надёргал 148 сорожин. Однажды, утром рано, жо́ркий окунь хо-рошо клевал на навозного червя. Наловил штук тридцать, и каждый по сто – сто пятьдесят граммов. Вот это был улов! Вот это была удача! Рыбой только и спасались тогда.
Теплится в тумане зорька,
гнётся удилко
дугой.
Ходит-бьётся
краснопёрка
на лесе волосяной.
Не порвись,
стерпи, леса!
Не сорвись, красавица!
Вытащил,
а сердце тоже
рыбкой трепыхается!
…Потихоньку прибывает,
пестерёк мой полнится.
Хоть задача не проста –
надо штук не меньше ста,
да ведь я
везучий страшно –
знаю рыбные места («Бессмертник»).
А какие снасти-то были? Всё самодельное: и грузило, и поплавок, и леска. Её сплетали косичкой из конских хвостовых волоси́н, выбирая, которые подлиннее.
Жуткая история произошла с будущим поэтом, когда ему было ещё два года с не-большим, живым он тогда остался чудом. У гребневской коровы по кличке Чернушка рога были острые, как шилья, да ещё с загибом кверху. Грозное оружие, надо заметить, для других коров в стаде. Я два лета пас колхозное стадо, и мне доводилось видеть, как в ми-нуты агрессии коровы с такими рогами пропарывали друг другу бока или, того хуже – вымя. Отец Гребнева всё собирался спилить острые кончики рогов, но так и не успел это сделать, уйдя на войну…
И вот эта корова – атаман стада – в очередной раз отелилась. Через какие-то дни телё-ночка у неё, как водится, отняли, а её спрова́дили в стадо. В период после отёла идёт очень мощная лактация, организм активно производит молоко, вымя у коровы мучительно распёрло. Она убежала с пастбища, инстинкт гонит её к спрятанному от неё телёночку, который должен отсосать молоко, мчится возбуждённая, злая, буквально как бешеная.
Старшие сёстры Нина и Лида играли в проу́лке, и Толик двухлетний тут же с ними копошился. Увидев взбешённую корову, перепуганные девчонки ветром взметнулись по ступенькам на крылечко, забыв про братика. А разъярённая корова, мотнув сходу головой, насадила оказавшегося на пути ребёнка на острый рог, вонзив его в шею, и подняла мальчишечку над землёй. Люди – кто-то пригодился в улице – увидели, закричали. Корова срони́ла Толика, переступила через него и побежала дальше.
Мать выбежала на крик людей, звавших её, глядь, – а шея у сыночка распорота так, что виднеется «белое горло», трахея. После она рассказывала, как схватила его (сознание он не терял), занесла в дом, положила в зыбку, дала ложечку молока: проглотит, так будет жить, нет, значит…
Видимо, проглотил, коли живёт. И это чудо, что остался жив; ведь рядом сонная арте-рия, повредил бы коровий рог артерию и всё…
Как только управились вечером по хозяйству, сразу понесли Толю в село Пи́шнур, за лесную и рыбную реку Шембе́ть (названия марийские), за десять километров. Помощь в тамошней больнице какую-то оказали. Но рана вскоре загноилась… Корова занесла ин-фекцию.
Целых три месяца, лежал Толик в больнице. 1943 год, война, в лекарствах жуткий не-достаток. Шея распухла страшно!..
Родившийся от этой коровы бычок был оставлен на выкорм. Со временем он вырос и превратился в чёрно-пёстрого могучего быка. Чтоб этот бычина был управляемый, в нозд-ри ему вставили кольцо. В трёхлетнем возрасте быка объездили, приучили ходить в упря-жи. И стал он бесценным помощником семье. Дети его очень любили. Он был как член семьи. Лошади в колхозе – доходяги, едва на ногах держались, да и таких-то был недоста-ток, потому что всех хороших лошадей государство забирало на нужды армии. А быка Анна Антоновна холила, ухаживала за ним, кормила. Он так уважал хозяйку, что благо-дарно слушался и подчинялся ей даже без прикосновения к кольцу.
Бык возил дрова, сено (два конских воза легонько тянул), да любую поклажу, даже землю пахал. В 1945, в 1946 годах Анна Антоновна работала на нём даже по найму, пере-возила всевозможные грузы. В колхоз Анна Антоновна не хотела вступать, жили едино-личным хозяйством, а потому пра́ва пользоваться природными угодьями не имели; даже за выгон (за пастбище) необходимо было платить оброк. Однажды за работу в соседнем колхозе с ней расплатились бочонком солидо́ла (густая техническая смазка желейно-коричневого цвета), там запас его был, видимо, ещё с довоенного времени. А дома, в сво-ём колхозе, она обменяла этот дефицитный и бесценный смазочный продукт на овсяную солому для корма скоту. Солидол был необходим для смазки техники, тележных колёс, без смазки дефицитные в то время и ступицы, и оси изнашивались от трения очень скоро. Да и поговорка даже такая есть в народе: скрипит, как немазаная телега, или ещё: не по-мажешь – не поедешь.
Благодаря своей ухватистости и оборотистости в работе Анна Антоновна не давала развалиться своему хозяйству, семья жила даже лучше и крепче колхозников. Люди зави-довали, роптали: единоличница. Сколько унижений и оскорблений, сколько пересудов пришлось ей вытерпеть и перенести – одному Богу известно. В 1946 году эти зависть и ропот обернулись тем, что быка – кормильца семьи, основу её благополучия, местная власть решила «обобществить». Анна Антоновна не подчинилась, с характером была женщина. Тогда её как единоличницу обложили двойным налогом. А это налогообложе-ние и одинарное-то было кабальным, грабительским. Что же говорить о двойном, ставшем просто смертельной удавкой.
Семь раз Анна Антоновна сходила пешком в Арбаж, в район, за 40 километров (а ту-да-обратно – 80!), отстаивая право своей семьи на жизнь. Лобастов (предрик) позвонит по телефону, а ей-то в райисполком надо пешком идти. Чего всё это измывательство стоило Анне Антоновне, можно только догадываться. Семь раз! Она, военная вдова, потерявшая мужа, одна воспитывающая детей – будущих защитников и работников Отечества! И сто-ит ли после всего этого удивляться, что российское крестьянство исчезло с лица земли?..
Глядя на своих старших брата и особенно сестёр, Толик рано пристрастился к чтению книг, и читал с упоением, очень много, но бессистемно (как стало ему понятно впослед-ствии). Пытался тянуться за старшими сёстрами, за взрослыми.
Учился Толя Гребнев охотно и легко, и в начальных классах вполне прилежно. Осо-бенно хорошо шли у него гуманитарные предметы.
После четвёртого класса, в 1952 году, мать хотела отдать Толю в Суворовское учили-ще, ради устройства его судьбы. Толя отборочную комиссию не прошёл по зрению. Но скорее всего – это как раз и была судьба, что не приняли.
Деревенские мальчишки росли как дети природы. И при этом с самого раннего воз-раста участвовали в посильном коллективном труде. К примеру, на сенокосе Толя возил на волокуше ко́пны сена, управлял лошадью, сидя на её горячей, потной от зноя спине – верхо́м, на ве́ршной.
Сенокосная пора – это страшно напряжённая и физически тяжёлая работа, когда в ко-роткий срок – до созревания хлебов – предстоит заготовить сено: скосить траву, высу-шить, сгрести сено, свозить в одно место, смета́ть (уложить) его качественно и надёжно в стога, каждый из которых надо завершить так, чтоб не промокло в ненастье. Причём запа-сать сено приходилось в самую знойную пору, обливаясь потом, изнемогая от жары, жаж-ды, утолить которую в такой работе невозможно. Кроме того, обилие кровососущего гну-са – паутов, слепней, мух, для которых пот как мёд, – терзает и людей, и особенно истяза-ет лошадей. И бьётся бедное беспокойное животное, пытаясь отогнать кровососов взма-хами хвоста, мотаньем головы и движениями ног… Иногда не выдерживает и яростно несётся в кусты в надежде избавиться от гнуса, и малолетний возчик не в силах справить-ся с обезумевшим и неуправляемым животным…
Но помимо всех этих трудностей были всё же и минуты непередаваемой, а часто и не осознаваемой, радости именно коллективного, общинного труда , который создаёт со-вершенно особую атмосферу праздничной сопричастности всех к единому делу, общему делу.
А купание в обеденную пору всей ребячьей гурьбой!? А сам обед из общего котла с последующим чаепитием душистого, вскипячённого на костре и заваренного ароматными травами чая! А короткое вечернее веселье молодёжи у костра возле шалашей, расслабля-ющее после напряжённого дня, подзаряжающее душу хорошим настроением и новыми силами. А гармошка! Её ладная игра так заводит, что ноги, забывая усталость, сами, как неведомой силой волшебной, выносят тебя на плясовой круг. А тайная радость первых поцелуев, урывистых ласк в стороне от людских взглядов… Сам поэт признаётся, что ро-дился он как поэт, можно сказать, на лугах, сложился внутренне здесь…
На Ивановскую (Иванов день – 7 июля) в родном селе Гребнева, всегда проходила яр-марка, люди съезжались в Чистополье с трёх районов. Это празднование с богатыми тра-дициями было освящено как минимум – двумя веками. Готовились к нему основательно. Гуляние шло широко...
Гармошки весь день играли вперегонки десятками. Гармонист всегда бывал в центре праздника, любой гулянки, особенно – хороший гармонист. Без гармони в те годы не об-ходилось ни одно событие. Как Гребнев говорит, гармонист – это была фигура не ниже председателя. Конечно, мальчик-подросток уже это понимал. И потом, музыка – это же чудо: пальцы бегают по клавиатуре и человек, не глядя, извлекает такие ладные в строй-ном сочетании звуки, от которых душа окрыляется, настроение у людей поднимается. В селе Чистополье играл, как говорится, каждый второй. Но выделялись в общем ряду, ра-зумеется, только игроки-виртуозы.
На сто вёрст,
Лады, звените!
Отзывайся
басу бас.
Делал мастер знаменитый
Ту гармошку на заказ.
Эх, гармонь,  – душа гулянки,
Самородная краса, –
Басовиты медны планки,
С приговором голоса!
А как всякая одарённая и талантливая личность, Толик был наделён определённой до-лей тщеславия – у него развилась страстная мечта научиться играть на гармошке. Да к тому же ещё родня по отцовской линии – четыре двоюродных брата – все играли на гар-мошках. Было честолюбию от кого подпитываться…
И скоро Толик свою мечту превратил в реальность. После восьмого и девятого класса он два лета пасту́шил в колхозе «Правда», пас стадо свиней. За два сезона заработал, ско-пил денег себе на гармошку.
Гармонь была выписана в 1958 году за 650 рублей через посылторг.
Учился на слух. А подобное обучение требует помимо природного дара – ещё неверо-ятной настойчивости и упорства. Анатолий до сих пор, беря в руки гармонь, называет себя «слухачом».
Сегодня Анатолий признаётся, что делал себя сам. Но впечатления детства питают душу до сих пор. Сколько тогда на сельских праздниках звучало частушек, этих уникаль-ных четырёхстрочных художественных творений, каждое из которых целостное и закон-ченное произведение. Частушка выразит состояние души человека в любом его возрасте, настроении, положении:
Я на синеньком платочке
Все каёмки выпорю…
Я в глаза пенять не стану,
Всё в частушках выпою.
Или:
На дубу сидит ворона –
Веточки качаются.
Полюбите кто-нибудь –
Молодость кончается.
Среди частушек было множество народнопоэтических шедевров. Женщины на гулян-ках певали по сотне и более частушек, и причём не в какой попало последовательности, а бывали эти жемчужинки нанизаны по-особому и выстроены со смыслом. «Я стихи сочи-нять учился у частушки», – признаётся Гребнев.
Я потому говорю обо всём так подробно, что всё это, всё окажет решающее, опре-деляющее влияние на формирование и становление мировоззрения личности Гребнева; на его органичное слияние с народным миросозерцанием, станет впоследствии тем плодо-родно-духовным слоем, на котором произрастёт и разовьётся древо поэзии Анатолия Гребнева, его ярко выраженная индивидуальность, его эстетика, запечатлевающая ат-мосферу труда, картину жизни, рисунок чувств, психологию, красоту и духовное величие того Крестьянского космоса, который постепенно и не просто складывался многими веками и был безжалостно и безоглядно разрушен в короткий срок, уложившийся в па-мяти всего одного поколения.
Крестьян выкосили, выхлестали, уничтожили. За людей их не считали, и рабский труд их не ценился. И расправились с ними не какие-нибудь захватчики-враги ненавистные, а собственное государство. По сути, традиционное крестьянство – основа продовольствен-ной базы, силы и мощи государства – за годы советской власти оказалось истреблено и стёрто с лица русской земли .
В одной из телепередач поэт Юрий Кублановский привёл такие ошеломляющие циф-ры: за три года коллективизации российских крестьян было уничтожено в полтора раза больше, чем евреев во время холокоста. Какие ещё нужны свидетельства?!
И Анатолий Гребнев в ряду поколения поэтов нашего времени – поэт, кто глазами че-ловека, знающего этот мир изнутри, сумел всеохватно запечатлеть в своих стихах и Величие и трагическую гибель этого Крестьянского космоса. Глазами и чувствами человека, разделяющего сердцем и душой судьбу этого мира, его обречённость, трагедию искоренения памяти о нём. Это была система бытования, существования жизни в специфических условиях. Система разрушена и восстановлению не подлежит ввиду исчезновения носителей знания этой системы и условий её существования.
*   *   *
У Анны Антоновны всё образование укладывалось в четыре класса церковноприход-ской школы. Но детей своих она, не жалея сил, по словам самого Анатолия – выталкивала учиться. Последние крохи собирала, чтоб только детей выучить, вытащить. Ради детей мать ни с чем не считалась. Доставалось ей, когда двое старших, Лёня и Нина, одновременно учились в мединституте, а Лида в медицинском училище.
Когда старшие были уже «на отлёте», студент Толя оставался главным помощником матери. А работы на сельском подворье, если вы не знаете, – круглый год невпроворот. Из домашнего скота держали корову (молоко, телёнок), овец (носки, валенки, мясо), и на зи-му предстояло заготовить немало сена. А поскольку мать, как было сказано, не считалась колхозницей, то косить приходилось в соседнем Арба́жском районе, в совхозе Боровском, и чтобы обеспечить своё хозяйство сеном, необходимо было поставить двадцать стогов. На условиях «и́сполу», то есть половину заготовленного сена требовалось отдать совхозу. А покос был отведён, вот уж воистину у чёрта на куличках, аж в пятнадцати километрах, на реке Боковой, да и эту неудобицу давали по жребию. Кочки, а между ними вода холод-ная. Сено на возвышенное место выносили на носилках: две палки, концы на плечах…
В 1962 году, когда на шее крестьянства затягивалась уже хрущёвская удавка, на Анну Антоновну в районной газете навели критику за то, что она завела в своём личном хозяй-стве вместо двух разрешённых положением поросят – третьего. А ведь мясо от выращен-ных свиней шло на прокорм детям-студентам. И огород у Гребневых-неколхозников был вдвое меньше – пятнадцать соток, вместо тридцати, как у всех остальных.
«К рифмачеству», как признаётся сам поэт, его стихийно тянуло постоянно уже с пя-того класса. Однако сознательно писать стихи начал в восьмом классе, когда брат Леонид привёз из Германии стихи Сергея Есенина, переписанные от руки. Идут по дороге лугами, бором, а брат Лёня читает стихи Есенина. Он их множество знал наизусть. Эти стихи потрясли Толю.
Но формировался будущий поэт в лугах, на покосе, в артельном труде,  здесь напиты-ваясь яркими впечатлениями, которые впоследствии составят основу многих его произве-дений. Здесь приобщалась его душа и к незабываемой красоте родной природы: выбе-решься утром из шалаша – туман, восход, набрякшие капли росы на травинках играют самоцветно-радужно в лучах подымающегося солнышка, как ни странно – словно драгоценные камни в восточной сказке…
Именно на покосе, через картину всеобщего труда с чувством праздника закладыва-лась на уровне ощущений, эмоций многовековая связь поколений, этическая и эстетиче-ская преемственность, то качество, которое, по словам Анатолия Гребнева, можно назвать русскость, формировалось стихийное понимание того, что крестьянство – становая жила России. Это уж потом всё проклюнулось на уровне слов, понятий, было осмыслено и отлилось в стихотворные строчки.
Если человек талантлив и выпала ему судьба родиться в России, он – так мне дума-ется – не может не любить Россию, в противном случае – он не талантлив.
И куда меня только не мчало!
Но тогда я не думал,
юнец:
Всем дорогам моим
здесь начало,
Всем дорогам моим
здесь конец! («Бессмертник»).
Поэзия Гребнева насквозь пропитана любовью к родине, к её основам, уважением к истории, какую Бог послал, к человеку, к людям, которые, жертвуя всем, прожили жизнь ради страны, а нередко и потеряли эти жизни, как отец Гребнева на войне. В судьбе поэта – судьба России, а в судьбе России – его судьба. И потому в гражданской лирике Гребнева – боль за народ, за его духовное и культурное достояние. Такая поэзия дорогого стоит.
Конечно, поэзия – пирог многослойный! Так вот, в том слое, в котором находится творчество Анатолия Гребнева, ему равных нет. У поэзии Гребнева е́сть будущее (ведь мы отталкиваемся от убеждения, что душа бессмертна).
Обнародовался со своими стихами Анатолий впервые в 10-м классе, напечатавшись в районной газете «Колхозная стройка». Это были непосредственные впечатления как раз о летнем сенокосном труде в лугах…
Вот в такой атмосфере вырастал и формировался наш будущий поэт.
Если пристальней в детство вглядеться,
Никого ни за что не виня, –
Не припомню я всё-таки в детстве
Ни единого чёрного дня… («Бессмертник»).
После окончания школы-десятилетки, конечно же, появилась проблема, куда пойти учиться, какую специальность-кормилицу приобретать. В Пермском медицинском инсти-туте (в Вятке такого не было) учились старший брат Гребнева – Леонид и сестра Нина.
Вот сюда же и решил восемнадцатилетний Анатолий поступать.
Я на вилах последнее лето
поднимаю зелёным пластом .
Деревенская песенка спета.
До свиданья,
родительский дом!
Было это в 1959 году. Приехал в Пермь, к брату Лёне, который был ему вместо отца. Самоуверенности и апломба хоть отбавляй. Говорит брату: «Только институт или завод! В медучилище – ни в какую!»
Почему завод? А потому, что для деревни того времени слово «завод» было настолько магическим, что воспринималось в сознании юноши равнозначным слову «институт».
Итак, Гребнев поступил на стоматологический факультет и стал учиться. Это была судьба, Бог вёл его, Анатолий любит повторять эти слова.
Самое поразительное для меня то, с какой ответственностью за судьбу своих детей прожила Анна Антоновна свою нелёгкую жизнь. Она без остатка – впрочем, как и подобает всякой матери! – принесла себя в жертву детям. Все дети Анны Антоновны получили медицинские специальности. И трое из них нашли работу в Перми, только Лёня вернулся обратно в Кировскую область, где и проработал врачом до 77 лет. Это великая женщина! Низкий ей поклон и вечная память. Ибо мать, как сказал Анатолий в поэме «Голос матери»:
…вовеки не заменит
Ни друг,
ни брат
и ни жена.
Этой поэмой Анатолий исполнил свой сыновний долг перед матерью.
Будучи студентом Пермского медицинского института, Анатолий стал часто печатать свои стихи в институтской газете «Медик Урала». Газета ежегодно проводила поэтиче-ский конкурс с присуждением премии победителям: первая премия составляла 15 рублей, вторая – 10 рублей, третья – 5. Гребнев побеждал в этих конкурсах, равных ему здесь не было. И остальные участники на фоне его таланта смотрелись настолько бледно, что по-сле третьего участия Гребнева в конкурсе газета отказались проводить их, мотивируя тем, что пока тут Гребнев учится, конкурсы проводить бессмысленно.
В те годы пермские писатели были частыми гостями студенческой аудитории, высту-пали в общежитиях. Леонид, брат Анатолия, однажды рассказывал ему, ещё только-только начинающему поэту-студенту, что у них выступали поэты Радкевич и Ширшов и устроили между собой состязание, сочиняя стихи на ходу, экспромты. И было это и уди-вительно, и весело. Анатолия такое сообщение поразило необыкновенно: как это можно стихи так сочинять мгновенно?..
В 1963 году Анатолий побывал на выступлении Виктора Астафьева, жившего тогда уже в Перми, и познакомился с ним. А через год, когда Анатолий учился на пятом курсе, он присутствовал на встрече с поэтом Владимиром Радкевичем, который выступал у них в общежитии, и познакомился с ним, жадно внимая каждому живому слову по-настоящему талантливого поэта.
Редактор газеты «Медик Урала» предлагал Анатолию перейти на филологический фа-культет Пермского госуниверситета, у него была возможность устроить это Гребневу да-же без вступительных экзаменов. И Анатолий чуть было не поддался такому соблазну, но брат Лёня отсоветовал ему переходить на филфак. «А если не будет писаться? – так по-ставил он вопрос. – А врач есть врач… Кусок хлеба будет всегда». И поэт вовремя отка-зался от своей затеи.
Тем более что, по признанию Анатолия,  слово «врач» для деревни, для его матери звучало и воспринималось очень весомо, сверхавторитетно; оно и понятно: сама она кре-стьянка, деревенщина, а сын – врач. Выучился, хорошую профессию получил.
По окончании в 1965 году мединститута молодой специалист-стоматолог Анатолий Гребнев был по его желанию распределён в родную Кировскую область.
Кичма́. В той глухомани не было стоматолога, и постоянно допекали отдел здраво-охранения просьбами его сюда прислать. И облздрав попросил Анатолия поехать на два месяца в Кичму, поработать в сельской участковой больнице. Он дал согласие.
Гребневу сразу давали там дом, целую усадьбу. Он подумал: а зачем ему, холостяку, усадьба, да тем более на пару месяцев? И согласился жить при больнице, в комнате для приезжих, а от усадьбы отказался великодушно в пользу семейной сотрудницы больницы. Как она была благодарна Анатолию, как она была счастлива!
Комната оказалась вполне приличных размеров, примерно четыре на пять метров. И прожил он здесь, в отдалении от городской суеты, вместо двух месяцев – целых четыре года. И это уединение для начинающего врача и начинающего поэта оказалось пусть и нелёгким, но своевременным и благотворным. В Кичме, вспоминает Анатолий, имелась потрясающая библиотека, и, естественно, он много читал, не скупясь – покупал хорошие книги, много и сочинял, писал…
И звон прошёл по заводям и рекам!
И вмёрзло в лёд рыбацкое весло.
Оранжевые лиственницы снегом,
Покровским снегом за ночь занесло.
И стало так торжественно и пусто
В больничном белом замершем саду.
И я по хрусткой тропочке с дежурства
В халате белом медленно иду.
Мне хорошо,
Светясь, душа стремится
На звон и свет
начавшегося дня.
Ещё ты письма пишешь.
И в больнице
Ещё никто не умер у меня.
В Кичме не только читалось, думалось, писалось; здесь через собственный труд про-исходили важные открытия – постигалась жизнь и её мудрость; подобно зерну в колосе, душа взрослела, наливалась зрелостью. А во врачебной практике тут случались и такие эпизоды, которые достойны Булгаковских «Записок молодого врача». К примеру, как женщина не могла разродиться и вывезти её невозможно ни на чём, даже на самолёте – весеннее половодье, разлив…
Бреду я,
виноватый без вины.
Слеза бессилья закипит и скатится.
Горят снега
стерильной белизны.
Сверкает месяц,
как осколок скальпеля.
А по селу,
живой огонь гася,
зеницы окон
тихо закрываются,
как женщины покорные глаза,
что умерла сейчас на операции…
Целая бездна внутренних переживаний сокрыта в этом небольшом, но пронзительном стихотворении. А какое неожиданное, острое сравнение месяца с осколком скальпеля!
В те годы существовало периодическое издание всесоюзного значения – четырёхпо-лосная «Медицинская газета». В году примерно 1966-м или 1967-м в этой газете была опубликована подборка стихов врача Анатолия Гребнева. И после этого автору неожи-данно хлынул поток проникновенных читательских отзывов, шёл просто невероятный об-вал писем: из Киева, Риги, Барнаула и так далее. Что говорить, народ был другой, совсем другой…
В двадцати пяти километрах от Кичмы расположено марийское село Се́рнур, где ро-дился большой русский поэт Николай Заболоцкий. И Гребнев ездил специально в Сернур, чтоб посмотреть родину Заболоцкого, личность которого и философская пронзительная поэзия которого имели очень сильное воздействие на душу Гребнева.
…А если это так, то что́ есть красота
И почему её обожествляют люди?
Сосуд она, в котором пустота,
Или огонь, мерцающий в сосуде?
И на этот вопрос-загадку Заболоцкого предстояло самому найти для себя ответ, выно-сить в душе. Поэт своим творчеством учил глубине мысли и эмоциональной напряжённо-сти…
Сегодня Гребнев признаёт, что Николай Алексеевич Заболоцкий очень помог ему то-гда в духовном становлении. И это, на мой взгляд, ещё раз свидетельствует о том, что учиться поэзии нужно у хороших национальных поэтов.
Из Кирова в Кичму (в лётную пору) ежедневно прилетал самолёт местных авиалиний АН-2, билет стоил 4 рубля 50 копеек, при зарплате Гребнева от полутора ставок (около 140 рублей) – это была мелочь. Сорок минут – и ты в Кирове; Анатолий летал туда часто и какую-то особую оторванность от культурной жизни областного центра, в общем-то, перестал со временем ощущать.
В Кирове у него завелись очень хорошие, творчески одарённые друзья. Один из них – Олег Киби́тов, журналист областной молодёжной газеты «Комсомольское племя», с кото-рой Гребнев активно сотрудничал, печатая в ней свои стихи. Олег, у которого вышла кни-га с предисловием писателя Юрия Казакова (что само по себе – красноречивейшее свиде-тельство о степени таланта Олега), оказал сильное благотворное влияние на творческий рост Гребнева. Жизнь его, к сожалению, рано оборвалась… Он помог Анатолию войти в тогдашнюю литературную жизнь Кирова. Здесь Гребнев познакомился с Маргаритой Че-бышевой, поэтом, Надеждой Перминовой, поэтом и прозаиком, выпускницей Высших ли-тературных курсов при Литинституте, с Тамарой Николаевой, поэтом.
У Маргариты и Тамары в то время уже вышло по книге стихов. Бывало, читали друг другу стихи, обмениваясь впечатлениями, до четырёх часов утра. Это общение давало Анатолию неоценимые знания в постижении тонкостей, неуловимых тайн поэтического творчества.
Живя и работая в Кичме, Анатолий периодически посещал литературное объединение «Молодость» при писательской организации Кирова. Кстати сказать, Кировский обком ВЛКСМ и редакция областной молодёжной газеты «Комсомольское племя», очень в те годы известной, периодически выпускало поэтические сборники под общим названием «Молодость» , в которые были собраны стихи, опубликованные в молодёжной газете, стихи пробующих силы в поэзии – лесорубов, студентов, библиотекарей, рабочих, инже-неров, курсантов, юристов, врачей, клубных работников…
В третьем выпуске «Молодости» (1969 год) среди двух с половиной десятков авторов мы находим и стихи Анатолия Гребнева. Поразительно, что тираж областного поэтиче-ского сборника составлял 10 тысяч экземпляров!
В июне 1969 года Анатолия Гребнева, младшего лейтенанта медицинской службы за-паса, призвали на двухмесячные сборы в УралВО, для обучения военно-полевой хирур-гии. Первый месяц – теоретических занятий – он провёл в Свердловске (ныне Екатерин-бург), а на второй месяц – практику – напросился в свой студенческий город Пермь, в гос-питаль для ветеранов Великой Отечественной войны.
В Перми он встретился с другом студенческих лет Виктором Широковым, тоже по-этом, работающим врачом-окулистом. В годы учёбы в мединституте Виктор Широков был президентом институтского поэтического клуба. Обсуждали, к примеру, повесть Ва-силия Аксёнова «Коллеги», напечатанную в журнале «Юность». Аксёнов сам был медик, его повесть о врачах оказалась в тему, обсуждали её бурно, с восторгом: добро побеждает зло…
Почти ни один номер «Юности» тогда не выходил без стихов Евтушенко, Вознесен-ского, Ахмадулиной, Роберта Рождественского. Эти четыре имени были постоянно на слуху. Позже появились стихи Анатолия Передреева, который Гребнева «по сердцу уда-рил», Станислава Куняева, Новеллы Матвеевой. Благодаря своей чудесной памяти на сти-хи, которой одарила его природа, Гребнев запоминал их множество.
Мысль перебраться работать в Пермь уже гнездилась в голове Анатолия. И Виктор Широков очень помог в этом; его мама, Галина Григорьевна, работала главным врачом в медсанчасти № 6 в Орджоникидзевском районе Перми, в микрорайоне Молодёжном. Сю-да и устроился по завершении сборов Анатолий Гребнев хирургом-травматологом, пройдя специализацию на базе хирургической медсанчасти.
К этой поре у поэта накопилось изрядное количество стихов, поэзия требовала выхо-да, нуждалась в квалифицированной оценке со стороны… И самое главное, что у Анато-лия за эти годы не прервались поэтические связи с Пермью. Здесь его поддержал поэт с абсолютным слухом Владимир Радкевич , с которым у Анатолия были самые дружеские отношения.
Сразу же после переезда в Пермь Анатолий пошёл в литературное объединение, кото-рое вели Николай Домовитов, Борис Ширшов, Лев Кузьмин, последний особенно хвалил молодого поэта. А вскоре состоялся областной семинар для начинающих поэтов, которым руководили те же Н. Домовитов, Б. Ширшов, Л. Кузьмин. Поэтический дар А. Гребнева здесь был и замечен и отмечен.
В сборнике «Семицветье» (1970), составленном по итогам работы семинара, и в кото-рый включены произведения семи молодых авторов (отсюда и названье), – у Гребнева оказалась самая большая подборка стихов. В апреле 1971 года на заседании СП РСФСР, в Совете по работе с молодыми литераторами, обсуждались сборники, изданные в провин-ции. Пермское «Семицветье» получило очень высокую оценку Марка Соболя, Сергея Ор-лова (заседание проходило под его председательством) и Алексея Смольникова и прогре-мело тогда на всю Россию как лучшее издание молодых поэтов провинции. На том обсуждении выступал поэт Дмитрий Ковалёв, преподаватель Литературного института. А Марк Соболь хвалил Гребнева за стихотворение, которое очень понравилось ему.
Запылала июльская просинь,
закачалась река в берегах,
золотые певучие косы
зазвенели
в тяжёлых руках.
Ой, цветы-первоцветы густые,
вам теперь
головы не сносить!
Хорошо,
что в ракетной России
и вручную умеют кость.
Точно в танце
медлительно-древнем,
чуть качаясь, идут косари –
словно к нам поразмяться,
сквозь время,
вышли русские богатыри.
Всех врагов с порубежья отбросив,
сняв доспехи, оружье своё,
разошлись –
позахватистей косы
да покрепче витое косьё!
Ходуном ходят медные плечи
с жарким придыхом – ух да ух!
…В переплёски баянные вечером
они выскочат лихо на круг.
И, хмелея от запахов травных,
от косьбы,
от гульбы,
от любви,
на колени своим Ярославнам
буйны головы склонят свои.
Примерно, в 1973 году в журнале «Урал» – в те годы очень авторитетном на литера-турных просторах России – у Гребнева вышла большая подборка стихов, предисловие к которой дал Владимир Радкевич.
Писалось в те годы Анатолию хорошо, легко. Он вспоминает, как выйдет из медсанча-сти на улицу – а там берёзы над головой шумят-шелестят… «И стихи пёрли только так».
Талантливый поэт Николай Домовитов в Пермь приехал на постоянное жительство в августе 1969 года. Человек уникальной судьбы: фронтовик, имеющий тяжёлые ранения, осуждённый по трагически знаменитой 58-й статье, по которой загремел прямо с госпи-тальной койки; после десятилетнего заключения в сталинских лагерях пять лет отработал на шахтах Донбасса: проходчиком, монтажником, побывал в завале. После разоблачения в 1956 году культа личности Сталина и реабилитации трудился в газете. В 1961 году окончил Литературный институт имени А.М. Горького. Но, несмотря на перипетии судьбы, был он человеком весёлым, лёгким в общении.
Анатолий Гребнев и Николай Домовитов подружились, как говорится, мгновенно, Николай Фёдорович полюбил молодого весёлого поэта. Он и посоветовал Гребневу по-ступить в Литературный институт, без этого «не быть ему поэтом». Он убеждал, что Ли-тинститут поставит кругозор, даст широту виденья мира, круг знакомств и ни с чем не сравнимое общение, поможет на фоне других увидеть себя со стороны – даст всё то, без чего не может состояться поэт.
По совету своего друга Гребнев поступает в 1970 году в Литературный институт, на заочное отделение, где оказывается в семинаре упомянутого уже поэта Дмитрия Ковалёва.
Когда у Гребнева книжка «Приволье» увидела в Перми свет и он привёз её в Москву и с благодарностью подарил своему учителю, Дмитрий Михайлович долго вертел сборник в руках и листал его, а потом сказал, что у него так издана была примерно лишь восьмая книга... Хотя книжка «Приволье» была и небольшая по объёму, всего 112 страниц, форма-том 8,5 на 11 см, но издана десятитысячным тиражом и сделана на высоком полиграфиче-ском уровне: с заставками внутри блока, твёрдая обложка в коленкоре, с суперобложкой, на клапане которой был изображён портрет автора.
В Литературном институте Анатолий познакомился и подружился с поэтами Никола-ем Полотнянко, Анатолием Передреевым, Станиславом Куняевым. Позже – с Николаем Дмитриевым.
При отъезде Гребнева в Москву на сессию 1974 года жена вручила супругу двести рублей на покупку ему зимнего пальто. В Перми купить что-либо стоящее было весьма затруднительно.
Когда поэты оказались в ЦДЛ (Центральный дом литератора), то пошли в ход, конеч-но же, деньги, предназначенные на покупку пальто, образ которого в этот вечер стал предметом застольных шуток. А собралась компания: Анатолий Передреев, Вадим Кожи-нов с женой; однокурсники Гребнева – Николай Полотнянко (ныне главный редактор «Литературного Ульяновска») и Александр Чере́вченко. И в определённые моменты По-лотнянко шутливо констатировал, какую часть пальто сейчас они пропивают: воротник, правый рукав, полы, хлястик и так далее…
Читал Анатолий Гребнев постоянно, с неиссякаемым интересом и много. Причём па-мять у него была феноменальная, фотографическая. Он до сих пор помнит множество чу-жих стихов, прочитанных когда-то давно. При случае цитирует их, и в ответ на моё иногда невольно вырывающееся изумление всегда говорит, что хорошие стихи – они сами запоминаются. Это тем более изумительно, что некоторые претенциозные авторы, любящие первенствовать с потугами на гениальность, не знают наизусть и трёх своих стихотворений, не говоря уж о чужих стихах…
Перефразируя известные слова классика, можно сказать: у поэта должно быть поэти-ческим всё: и лицо, и одежда, и душа, и мысли… И поступки, конечно.
Окончил Анатолий Гребнев Литинститут в 1976 году, а в марте следующего, 1977 го-да Дмитрия Михайловича не стало.
Книга «Зелёный колокол» (96 стр.) вышла в издательстве «Молодая гвардия» (отделом поэзии заведовал Вадим Кузнецов) по тем временам очень быстро. Уже в 1978 году она увидела свет.
Но прежде этого в 1977 году в Пермском книжном издательстве у Гребнева была из-дана ещё одна симпатичная книжка стихов «Родословная». И по этой книге поэт был уже принят в Союз писателей СССР. Произошло это событие в 1978 году.
В жизнь писательской организации Перми тех лет поэт Гребнев сразу влился без про-блем, человек талантливый, коммуникабельный и весёлый, он легко сошёлся и подружил-ся со многими писателями.
В 1981 году хирург-поэт Анатолий Гребнев перешёл работать в психиатрическую больницу в Байболовке, пройдя специализацию, переквалифицировался в психиатра и получил должность заведующего отделением. Рассказывая об этом, Анатолий обронил, что его Бог вёл – попал он работать в психиатрию, да ещё в такое местечко... Невозможно даже предположить, как другую медицинскую квалификацию и в другом месте удалось бы ему совместить с поэтическим творчеством.
Нам не дано предугадать, какие условия и для каких будущих событий возникают в той действительности, в которой мы живём в настоящий момент. И только когда про-ходят годы, и мы окидываем мысленным взором свой жизненный путь, то начинаем дога-дываться о некоей промыслительности звеньев в цепи обстоятельств, где нет случайных сцеплений, но всё связано прочной внутренней логикой и поступков наших и устремлений нашей души.
В 1984 году в московском издательстве «Молодая гвардия» у Анатолия Гребнева вы-ходит сборник стихов «Задевая за листья и звёзды». В следующем году объёмный сборник издаётся в Перми – «Берёза. Иволга. Звезда». В 1988 году появляются сразу две книги стихов: одна в Перми – «Черёмуховый холод», другая в московском издательстве «Совре-менник» – «Чистополье». Урожайным на книги оказался и 1991 год, были изданы: в Пер-ми большой сборник «Возвращение» и в московском издательстве «Советский писатель» (почитаемом среди писателей за самое престижное) – «Храм», тиражом аж в 25 тысяч эк-земпляров, фантастика! Если смотреть из сегодняшней «эпохи» однотысячных, полуты-сячных, а то и меньших тиражей. Эта книга чудом вышла в год, когда уже всё рушилось и разваливалось, как на картине Карла Брюллова «Последний день Помпеи». Издана она была Фондом славянской письменности и культуры. Печатали её аж в Кишинёве. А в Пермь «Храм» доставили бескорыстными заботами благородного предпринимателя Игоря Васильева. Из Кишинёва до Перми всего-то 6 тонн везли аж на «КамАЗе», другой воз-можности на тот момент не оказалось. И ни копейки за это Игорь Васильев не взял с Гребнева. Ну как за такого человека не молиться!?
Ну а далее был четырёхлетний «перестроечный» перерыв. И только в 1995 году уви-дела свет следующая книжка «Колокольчика вятского эхо», изданная в Кирове объёмом в 320 страниц и тиражом 3 тысячи экземпляров. Надо с печалью заметить, что с 1991 года в Перми Анатолий Гребнев не издавался аж до 2003 года, пока не увидела свет книга стихов – «Берег Родины», тиражом всего 500 экземпляров. А следующая книга в Перми была издана только в 2008 году, это избранные стихи и поэмы и тоже под названием «Берег Родины».
Летом 1991 года редактор областной газеты «Звезда» Сергей Трушников предложил Гребневу стать ведущим конкурса частушки, который газета готова объявить и провести, если он согласится. Анатолий Гребнев согласился. Конкурс был объявлен. Гребнев пред-послал ему небольшую статью, в которой поразмышлял о частушке, её значении в народ-ной жизни, для запала привёл с десяток разных по содержанию частушек. Газета открыла рубрику «Конкурс частушки. Ведёт поэт А. Гребнев».
Газетный волк Трушников безошибочно определил историческую точку народного настроения «талонного» времени: обнищания, безысходности, всеохватного беспредела, жажды отдушины, – каковой и явился этот конкурс для многих и многих наших граждан, истерзанных разрухой, перестроечной жизнью.
По талонам – горькое,
По талонам – сладкое.
До чего нас довела
Голова с заплаткою!
Ну как тут не умилишься тонким двойным смыслом последней строки: и переносным, и прямым – у Михаила Горбачёва на голове было огромное родимое пятно, действительно похожее очень на «заплатку».
Мамка выкупила мыло,
Кое-что себе помыла.
Мне головку, папе кончик –
Вот и кончился талончик!
Сейчас такой конкурс, пожалуй, имел бы лишь жалкое подобие того, что произошло тогда. Народ откликнулся, да как: частушки пошли потоком, их слали письмами, бандеролями со всех концов Советского Союза, от беспомощных и неуклюжих авторских попыток до народных шедевров. Поэт Гребнев, назвавший после этот конкурс «настоящим частушечным университетом», едва успевал всё прочитывать, отбирал лучшее, оригинальное, остроумное, талантливое, поэтическое, юмористическое, злободневное и публиковал в газете. Конкурс, продемонстрировав «необъятный частушечный эпос», продолжался четыре месяца, но за это время он получил в народе такую широкую популярность, что даже подписка на газету заметно подскочила, тираж её увеличился. Субботние выпуски газеты, в которых печатались внушительные подборки частушек, вызывали живейший интерес не только у подписчиков, но выпуски эти прочитывала, можно сказать, вся область.
Разве омертвело сегодня содержание, к примеру, такой частушки?
Перестройка, перестройка –
Год за годом тянется.
Перестройщики уйдут,
А бардак останется.
Или:
Проводили референдум,
Опросили весь народ,
А когда узнали мненье –
Сделали наоборот.
Шесть с лишним тысяч почтовых отправлений пришло в редакцию за это время. В де-кабре 1991 года были подведены итоги конкурса. И точку в нём решено было поставить во Дворце имени Ф. Дзержинского при самой возможно широкой публичности. Людей на этот вечер собралось столько, что всех желающих дворец и вместить не смог. Даже не-скольких друзей-писателей поэт с трудом сумел провести через служебный вход.
Победителей конкурса ждала награда: за первое, второе и третье места им вручались гармошки.
Об этом конкурсе хорошо отозвались тогда братья Заволокины, знатоки и мастера-исполнители частушки под гармошку, и писатель Виктор Астафьев.
По результатам конкурса был издан в 1992 году 60-тысячным (!) тиражом сборник «Ты играй, гармонь моя!»,
В последние годы в Союз писателей устремился поток людей, которые всю свою жиз-ненную энергию и весь свой талант вложили в то, чтобы обустроить свою личную жизнь, сделать карьеру в избранной профессии. И в этом нет ничего предосудительного, наобо-рот – это хорошо. Но в часы досуга они занимались (или развлекались?) литературным творчеством, даже книжки выпускали. И вот, достигнув определённого устойчивого по-ложения, или пенсионного возраста, решили послужить теперь уже литературе. А ей надо такое служение? И можно ли представить в таком положении, к примеру, Ф. Достоевского или А. Чехова, И. Бунина, М. Шолохова, М. Булгакова, безраздельно служивших литературе?..
Вот если у Гребнева призвание было, так и судьба его устроилась чудным образом, позволяя служить призванию.
Союз писателей, к сожалению горькому, за последние полтора десятка лет скомпро-метировал себя тем, что невероятно снизил требования к качеству литературных произве-дений, к творчеству и стал всё более превращаться в пристанище графоманов.
А ведь это – судьба, быть писателем! Судьбой обеспечивается это высокое и ответ-ственное звание.
Кто давно знаком с творчеством Анатолия Гребнева, тот отметит, сколь тонко развито у него чутьё слова, это ему дар свыше, дар Божий! Свободно, непринуждённо и легко льётся слово в стихах этого удивительного поэта. Какое богатство лексики, какое разно-образие словаря поэтического, чувств, ощущений, переживаний!.. Всё это придаёт им неповторимость и совершенно особую энергию и динамичность.
О стихотворении Гребнева «Метельный вальс», написанном в 1990 году, Алексей Ре-шетов – мастер преимущественно короткого стиха – сказал: «Надо же, такое длинное сти-хотворение – и ни одного лишнего слова! – И пошутил: – Если б я полетел в космос, взял бы это стихотворение». Действительно, это потрясающее стихотворение, пронзительной силы и глубины, такой выплеск души, что читаешь – и мороз по коже.
И мы покаянно итожим
Всё то, что ушло навсегда:
Мы даже заплакать не можем,
Как в юные наши года…
А с какой силой выразил поэт Гребнев детскую чистоту и невинность, тоску по их безвозвратной утрате. В стихах разного творческого периода Анатолия мы встретим образ мальчика, бегущего полем. Почему и материал называется «Вон парнишка бежит боси-ком».
Вон парнишка бежит босиком
Дальним полем, тропой луговою.
Он с былинкою каждой знаком,
Золотой весь от солнца и воли…
Или:
Не в те ль времена Святослава
В моём древнерусском краю
Я вижу,
Как мальчик кудрявый
Бежит босиком по жнивью.
Бескрайней подхваченный волей,
Держа в узелочке обед,
Бежит он по жёлтому полю,
Которому тысячи лет…
По сути-то, этот пронзительный образ мальчика «пробегает» через всё творчество по-эта, через всё историческое поле России со времён Святослава, через Бородинское поле; мальчика, теряющего своего отца в цепи бесконечных и жестоких войн. В стихотворении «На берегу пустом» глазами этого мальчика, тоже пребывающего в тот миг на поле – на пашне, воспринимается следующая картинка:
А ближе подойди –
расслышал бы сейчас я,
О чём на пашне дед беседуют с отцом.
Он только что с войны.
Он был убит под Ржевом…
Образом этого мальчика светлого, выбежавшего из страшного сорок первого военного года, прямо или косвенно (ассоциативно) освещается каждое стихотворение Гребнева. Мальчонка несёт отблеск жизни каждого человека, у которого самое светлое и чистое осталось в безвозвратном детстве. Это болевая точка утрат и потерь.
Мальчик, бегущий полем, историческим полем России, – это невероятно удачный об-раз. Я считаю, – это поэтическое открытие Анатолия Гребнева. Поэт восходит до библей-ского понимания детства во всей жизни человека.
Ещё раз прочувствуем смысл и глубину этих строк:
Вон парнишка бежит босиком
Дальним полем, тропой луговою.
Он с былинкою каждой знаком,
Золотой весь от солнца и воли.
Это я – на заре бытия –
Мне понятны и глуби, и выси,
Птичий щебет и пенье ручья,
Трав и листьев зелёные мысли.
За привычным и зрелым трудом
И за поиском призрачных истин
Мне всю жизнь будут сниться потом
Этот луг,
Это солнце
И листья…
В переходе между второй и третьей строфой – целый мир.
Как сильно в этом стихотворении выражены образ невинности и чистоты, тоска по их безвозвратной утрате. Иисус Христос говорил о детях, что их есть Царствие Небесное, подчёркивая этим величие детской невинности и чистоты.
Это же можно сказать о стихотворении «Помню, в детстве упал я в траву…»
И ещё один очень значимый образ создал А. Гребнев в своих стихах – образ Поля. Этот образ тоже проходит через всё творчество поэта. Поле как основа жизни, как корми-лец, как открытая арена бытия, на которой разыгрываются и исторические – России, народа – и личные лирического героя и бытовые, и трудовые, и любовные драмы, и радость, праздник. Поле – это поле брани за независимость, за выживание и сохранение народа («На поле Куликовом»). Или в поэме «Бессмертник»:
Поле русское,
кровное полюшко.
Ты Бедой и Победой взошло.
Поле – как место и философского созерцания мира. Поле – это место, где зарожда-лась, где формировалась жизнь; оно кормит, оно радует, оно огорчает, оно приносит праздник коллективного труда, счастье знакомств, познание сущностного. Поле в поэзии А.Гребнева – это философский образ, порождённый высоким крестьянским происхожде-нием поэта. Образ, с которым прочно связано мировоззрение той части народа, которую величают крестьянством, которое всегда было главной опорой христианства на Руси. И значит неспроста Мальчик-то бежит по Полю:
Бескрайней подхваченный волей,
Держа в узелочке обед,
Бежит он по жёлтому полю,
Которому тысячи лет…
И в пору своей творческой зрелости поэт сохранил тягу к жизни, многосторонность и глубину интересов. Имея Божий дар Слова, он по-прежнему творит замечательные стихи. В нашей организации он сегодня – самый искромётный талант, разрабатывающий в поэ-зии глубокие и важные темы. Это духовно богатая личность, многогранный и тонкий ли-рик, человек на редкость щедрой души. У него лёгкий компанейский характер, он – ост-роумный, весёлый, бескорыстный, беззлобный и независтливый человек, и, наверное, по-этому – у него бессчётное количество друзей.
Гребнев оказался в числе первых поэтов нашего времени, кто в своём творчестве стал возрождать стихи духовной тематики, поэтической традиции, безжалостно разрушенной безбожными большевиками. До революции лучшие поэты России в своём творчестве уде-ляли место стихам духовного содержания: М. Ломоносов, Г. Державин, А. Пушкин, М. Лермонтов, А.К. Толстой, Ф. Тютчев и многие другие. И не от дореволюционного же ску-доумия отдавались они размышлениям о смысле жизни, о вере в Бога.
Нет человека – и вся беспредельная и даже разумом необъятная Вселенная теряет смысл и значение.
Без души Вселенная окажется пустой. Вот почему душа человека дороже всех сокро-вищ мира – мир без неё теряет смысл. Божие могущество теряет смысл.
Надо отметить, что стихи духовной тематики составляют в творчестве Гребнева целый поэтический пласт, и стихи эти не дань моде, не тематическое бренчание словесами, а опять же – глубокое созидательное осмысление темы.
…Прозреваем теперь понемногу
В тупике, на глухом рубеже.
Запрещали нам веровать в Бога,
Но молитва звучала в душе!
Это было сказано в 1991 году. И не к оплакиванию камней призывает поэт, а к их со-биранию, к созиданию того, что было порушено-разрушено:
Мы теперь над погибельным краем,
Отметя фарисейскую гнусь,
На обломках святынь собираем,
Поднимаем соборную Русь!
Даже в стихах, написанных с юмором или иронией, Гребнев остаётся самим собой, как в «Синайском воробье», где мы находим в соседстве с упомянутым юмором совсем не смешные, а очень серьёзные и глубокие мысли.
…Наверняка по-русски разумея,
Чирикая, он сел на пляжный тент.
Да ты не из России ли, земеля?
Или с двойным гражданством, диссидент?
Спасибо, ты мне Родину напомнил!
Пускай она отсюда не видна,
Хочу я, чтоб и ты душою понял:
У нас от Бога Родина одна…
«У нас от Бога Родина одна…» – нам нечего делить: Земля всё быстрее становится слишком маленькой, чтоб делить человеку её алчно и губительно из-за его неодолимой тяги к богатству, к власти, которые всегда были и остаются в основе всей вражды народов и наций.
Понимаем ли мы, что земля наша – святыня? На ней мы стоим ногами, она кормит нас, на ней живём, реализуемся как люди, в неё уходим, туда, где бессчётное число лежит наших предков. Без неё, без почвы-то, мы – ничто! Даже не пыль! Как же можно отно-ситься к ней с брезгливостью, без уважения? Только безумцы в состоянии наркотического угара могут так поступать! Нам бы надлежало у китайцев поучиться тому, как следует относиться к земле с могилами предков. Таким «почвенничеством» можно только гордиться. В нём – неписанный закон самосохранения народа и его выживания.
Своим образом жизни, поведением, поступками Гребнев даёт нам урок, что талант – это не только умение сочинять хорошие стихи, умение владеть чувствами, а нечто бо́льшее. Это натура, это качества души, характера. Это образ жизни. Это щедрость и ши-рота души во всех смыслах. Он задаёт высоту мировосприятия, масштабность отноше-ния к жизни, к людям, атмосферу цельности. Отсюда восприятие людьми самого Гребне-ва, его личности, его творчества. Он – щедр во всём. Конечно, главное, что подкупает в нём – это талант, ум, острый, быстрый, находчивый ум, юмор, и поразительная память на стихи.
Анатолий Гребнев очень открытый человек, редкого жизнелюбия, наверное, это и притягивает к нему людей, наверное, потому и не перечесть у него друзей и в Перми, и в Вятке, и в Москве, и в других городах. У него широчайший круг знакомств, которые он поддерживает, помнит товарищей.
Наблюдая за жизнью Гребнева, я удивляюсь, когда он всё успевает. Никто в нашей писательской организации не читает так много, как он. Анатолий перечитывает классику, всегда следит за новинками в толстых журналах: «Нашем современнике», «Новом мире», «Москве» и других, в газетах «Литературная Россия», «Литературная газета»… Читает он быстро и усваивает прочитанное глубоко. Он писатель – по призванию, по образу жизни, и литература для него, конечно же, никакая не любовница (вспомним ещё раз слова А. Чехова), а – мать родная.
Гребнев никогда не превозносится своими достижениями в поэзии; зная себе цену, не страдает от высокого самомнения, он скромен, умеет прислушиваться к чужому таланту и по достоинству оценить его и порадоваться. А умение радоваться чужому таланту – это большой и редкий подарок Божий человеку.
Древо поэзии Гребнева многоветвисто, могуче, а корни достигают самых глубинных пластов народной жизни. Древо сие формировалось и произрастало на протяжении всего творческого периода поэта; с простеньких поначалу стихов он поднялся до вещей, про-диктованных исключительно масштабом его души, свидетельствующих о величии этой души, её болью за народ и Отечество. О том, каких размеров достигло древо его поэзии, на мой взгляд, свидетельствует главное стихотворение Анатолия Григорьевича «На берегу пустом»:
Болит моя душа в постылом отдаленьи
От материнских мест –
Уж столько лет подряд!
И вот хожу-брожу
В забытых снах деревни,
Шатаюсь по лугам куда глаза глядят.
Стою, смотрю до слёз
На синь озёрных плёсов,
И упаду в траву,
И памятью души
Услышу перезвон весёлых сенокосов –
Вот здесь, на берегу,
Стояли шалаши!
Вот здесь, на берегу,
Я костерок затеплю,
Глаза свои смежу
И в отблесках зари
Увижу, как идут,
Идут косою цепью,
По грудь в траве идут враскачку косари.
А ведренный денёк
Встаёт, дымясь в росинках.
И далеко видать –
Цветасты и легки,
Пестреют на лугу платочки и косынки,
А впереди – в отрыв –
Идут фронтовики.
…Вот здесь, на берегу,
В подлунном свете тонком,
В кругу встречались мы, забыв-избыв дела.
И краше всех в кругу была моя девчонка.
Гармонь моя в кругу
Звончей других была!
…Как отзвук жизни той,
Которой нет успенья,
Доносит до меня, не ведая препон,
Под шелест камыша и волн озёрных пенье
Молитвенный распев
И колокольный звон.
И сердцем этот звон
Вдруг радостно восхитишь,
Воочью разглядишь – до камушка на дне:
Звонит в колокола невидимый град-Китеж
И главами церквей сияет в глубине!
Там всё родное мне!
Вон мать идёт с причастья.
Вон сверстники в лапту играют
Под крыльцом .
А ближе подойди – расслышал бы сейчас я,
О чём на пашне дед беседуют с отцом.
Он только что с войны.
Он был убит под Ржевом,
И на шинели след
от пули разрывной.
Он с дедом говорит –
Дед озабочен севом.
И вот сейчас отец
обнимется со мной!
И вся деревня здесь,
И вся родня – живая!
И вот уже поёт
И плачет отчий дом!..
На берегу пустом,
лица не открывая,
Сижу и плачу я
На берегу пустом…
Это стихотворение, на мой взгляд, (да, думаю, что не только на мой) – вершина поэзии Гребнева, концентрация всего духовно-эстетического опыта поэта, в котором он запечатлел огромный мир, мир, который изменился, ушёл, исчез (подобно граду-Китежу) в короткий исторический отрезок времени. В это стихотворение он вложил все накопления души своей.
Поэт представил в своём творчестве весь нравственный, мироощущенческий, эстети-ческий, трудовой комплекс деревенского космоса. Разумеется, не замыкаясь только в нём.
Осмелюсь заявить, что до Анатолия Гребнева в поэзии никто так глубоко и всео-хватно не сумел осмыслить и выразить в поэтическом слове распад и гибель Крестьян-ского космоса, который формировался, может быть, тысячелетиями (если смотреть в корень), а был уничтожен за каких-то, да, в общем-то, – полвека. Трагическое мироощу-щение уходящего деревенского мира, его бытия, жизни, уклада, судьбы никто сегодня в поэзии не воспроизводит и масштабно не осмысливает. Да уже и не сумеет никто, по-тому что для этого надо и самому сформироваться в этом космосе, а его уже нет… И вершина этого осмысления у Анатолия Гребнева – стихотворение «На берегу пустом». Сказать словами великого Фёдора Тютчева, он «посетил сей мир в его минуты роко-вые…»
Он – последний поэт деревни. В том смысле, что с такой всеохватной глубиной и си-лой, с такой болью о деревенском мире, крестьянской цивилизации сегодня уже никто не пишет, и мир этот, погибший, повторяю, уже не в состоянии дать нового подобного певца. Причём, гибель, распад Крестьянского космоса не просто зафиксированы, запечатлены в поэзии Гребнева, но оплодотворены личной темой, личным участием и отношением масштабного таланта поэта.
Глаза свои смежу
И в отблесках зари
Увижу, как идут,
Идут косою цепью,
По грудь в траве идут враскачку косари.
Потрясающая воображение поэтическая картина, равная большому батальному полот-ну. Ведь идёт, шла, запечатлена на этом полотне битва за жизнь, которая Крестьянским миром, увы, проиграна, по причине подлого предательства…
Проиграна в силу того, что государство после катастрофы 1917 года оказалось для крестьянства страшнее татаро-монгольского ига для Руси и всех войн, вместе взятых за последние лет, может быть, пятьсот. Этого злого и невиданно преступного отношения родного государства к своему народу – народ не вынес: подорван оказался потенциал, и Берег опустел. Опустел закономерно. Рассыпался Крестьянский мир, как рассыпается с годами крестьянская изба, хозяйство, брошенное сыном, промотавшим огромное наслед-ство отца, добытое в поте лица тяжким, долгим и упорным трудом родителя.
Я бы дерзнул назвать стихотворение «На берегу пустом» одним из лучших стихов на эту тему в современной поэзии.
Когда-то философ Иван Александрович Ильин – любимый философ Гребнева – сказал замечательные слова: «Иметь родину есть счастье, а иметь её можно только любовью».
Мне кажется, всё творчество Анатолия Гребенева – а с особенной силой стихотворе-ние «На берегу пустом» – как раз подтверждает эти слова Ивана Ильина и свидетельству-ет об истинной и неподдельной любви поэта к родному краю, о верности ему и преданно-сти до мозга костей – прошу извинить за банальность сравнения, но оно точно передаёт глубину натуры поэта. Сколько в его поэзии уважения к человеку труда земледельческо-го, к отчей земле-кормилице, к родной природе, питающей сердце поэта. Это дорогого стоит.
И не квасной трёхкопеечный патриотизм, свести к которому всё пытаются недобро-желатели, а опять же – прочувствованная и осознанная любовь к отечеству. Ведь у поэта не идёт речь о том, чтобы утопически вернуть ушедшее, тот мир, в который нет возврата. Он прекрасно понимает, что сие уже невозможно.
Более того, однажды он сказал, в глубокой задумчивости: «Деревня – это страшная штука!» И он совершенно прав. Мы её, деревню, порой идеализируем, а там и невежество, и деградация жуткая, и жестокость, и подлость – всё есть. Одни бессмысленные драки прошлого – деревня на деревню, село на село, район на район – чего стоят.
И мой «плач» по деревне проникнут этим же пониманием. Речь не о том, чтобы любой ценой вернуть невозвратимое. Речь – о другом, чтобы зафиксировать, запечатлеть этот распад, разрушение, гибель, выразить своё отношение к ним, к людям, населявшим тот Космос, к их ценностям, мироустройству, к той жертве, которой они все стали. (Пожалуй, это пострашнее холокоста). Если мы не выразим такого своего отношения, то грех уничтожения крестьянства, применяя слова Святейшего Патриарха Тихона, сказанные им по поводу расстрела Царской семьи, «падёт и на нас»…
Много лет я твержу, где только можно, что крестьянство – это ноги государства, что профессия хлебороба по значимости своей – первая среди всех прочих, что самая страш-ная трагедия в цепи трагедий XX века в России – разрушение Крестьянского космоса, складывавшегося веками.
И упаду в траву,
И памятью души
Услышу перезвон весёлых сенокосов…
Памятью души – вот чем написано это стихотворение. Памятью самой верной, без-ошибочной.
Можно написать великолепные стихи о городе, селении, но если не ухватишь состоя-ние души людей, здесь живущих, и стихи твои не лягут им на душу.
По сути-то всё творчество (а это почти два десятка поэтических книг) Анатолия Греб-нева – это летопись души поколения деревенского человека 41-го года рождения, поколе-ния, потерявшего на войне отцов. И с этим чувством утраты, несостоявшегося прикосно-вения к таинству отцовской любви, не обретённых открытий в сыновней душе лирический герой дожил до наших дней, неся нелёгкое бремя осиротелой души.
Гребнев стал поэтическим голосом своего поколения. Он удивительно органично слит с народным миросозерцанием, которым пронизана стихия его поэтического слова, весь строй поэзии. Отсюда – высокая духовность созданных им произведений, образов, отсюда оценка их в координатах духовности.
Очень важно верить в себя. Гребнев верил. Он в своих исканиях никогда не метался, потому что всегда был сердцем связан с народом, с малой родиной – самой надёжной опорой!
Много слов сказано о поэтической палитре Гребнева, но при этом я не коснулся его изумительно тонких стихов, посвящённых взаимоотношениям мужчины и женщины, их нежным и глубоким чувствам – любви. Говорят, способностью поэта писать о любви определяется его степень таланта. Если это так, то и здесь у Гребнева степень очень высо-кая. Неспроста в книге «Берег родины» (2008 год, издатель Ильдар Маматов) любовная лирика представлена самым большим разделом «Этот свет несгоревшей любви»: в шесть с лишним десятков стихотворений.
Как отметила проживающая в Вятке культуролог, кандидат философских наук Ната-лия Злыгостева, тонкий ценитель и знаток поэзии Гребнева, не раз о нём писавшая, «в его стихах чувственный восторг соединяется с целомудренным любованием женщиной. На этой любви лежит отблеск вечного».
Очерк жизни и творчества к 75-летию поэта Анатолия Гребнева
.
В народном юморе издавна бытует поговорка: «Вятские – ребята хватские!» Для Пермского края употребление этой поговорки чрезвычайно обоснованно: в нашей стороне много живёт выходцев из соседней Вятки; трудятся они в культуре, в медицине, да и во многих других сферах деятельности.
– Ну, а ты-то как сюда попал? – спрашиваю вятича по рождению Анатолия Гребнева.
Он по профессии и призванию как раз связан с упомянутыми культурой и медициной: Анатолий Гребнев известный в России поэт, а работает врачом-психиатром высшей категории. Любит повторять слова Антона Павловича Чехова: «Медицина для меня жена, а литература – любовница». Но если серьёзно, то это человек, который работает психиатром, а живёт исключительно поэзией.
Юмор, стоит заметить, для Гребнева – важнейшая форма самозащиты. Три с полови-ной десятка лет работая с психически нездоровыми людьми, остаться нормальным самому, не стать циником, наверное, было бы невозможно без чувства юмора. Ну, а какой Анатолий Григорьевич балагур, остроумный шутник и заводила – знают многие его друзья, коллеги, знакомые. В компании он всегда центр внимания, особенно когда в руках у него гармошка. Собственно, компания-то всегда на нём и держится, как хомут на гвозде.
Живёт он в Перми, но больница его расположена в местности сельской, в полусотне с небольшим километров от краевого центра, в окружении природы, в живописном и благотворном местечке Байбо́ловка. В одном из своих стихов А. Гребнев пишет:
.
Слывя в Байболовке поэтом,
Я шлю друзьям большой привет.
И акцентирую при этом,
Что все в Байболовке «с приветом»,
А всех приветней – сам поэт.
Ведь не дурак сюда не едет,
Судьбу-злодейку не кляня…
И «крыша едет», «едет», «едет»
У разнесчастного меня.
.
Откуда они берутся, эти поэты, как заводятся? В каких пластах народной глины накапливается, куда просачивается и где начинает бить упругий и звонкий родник их поэзии?
Происхождением своим Анатолий обязан землепашескому роду Гребневых из села Чистопо́лье Котельничского района Кировской области.
.
Вот и станция Котельнич!
Проводник, с ума схожу!
Что меня ты канителишь –
Я в Котельниче схожу!
.
За 15 лет, без преувеличения – счастливой предвоенной жизни, в семье Гребневых, Григория Александровича и Анны Антоновны родилось шестеро детей, двое из которых умерли во младенчестве, тогда это было явлением обычным. Последним в этой шестёрке свет Божий увидел мальчик, родился он, что по-былинному знаменательно – на огромной глинобитной русской печи, 21 марта  1941 года, в день весеннего равноденствия, и был наречён Анатолием.
А ровно через три месяца – грянула Великая Отечественная война, начался мучительный отсчёт долгим голодным, изнурительным, смертельным дням...
.
Только надо же притче случиться –
Бух! – ворона в окно
во весь мах!
Бьётся, каркает,
стуком стучится…
.
Напишет впоследствии Анатолий в поэме «Бессмертник».
Война наложит свой невытравимый отпечаток на творчество поэта Гребнева, к теме войны он будет обращаться много раз, осмысливая её через своё время, через себя в разных возрастах, через близких людей, и в первую очередь – через отца.
Уже в августе 1941 года сорокалетнего Григория Александровича (воина запаса далеко не первого, как видим, разряда) призвали на войну. Уходя из дома, от семейного очага, от «родного пепелища» (А. Пушкин), он нёс пятимесячного сынишку на руках до ро́сстани (перекрёстка дорог), а здесь, прощаясь, передал Толика на руки деду, тестю Антону Ефимовичу; передал, надо полагать, отрывая от сердца, ибо (по свидетельству род-ни) уходил с тяжёлым предчувствием в душе, что домой он больше не вернётся…
Тридцатитрёхлетняя Анна осталась с четвёркой детей, старшему из них, Лёне, было десять лет, Нине – семь, Лиде – три. Не ведала Анна, что всего через год её с детьми ожидает встреча с горькой вдовьей долей, что в долгих, страшных и кровопролитных боях воюющих армий под Ржевом, трижды переходившим из рук в руки, упокоятся навсегда кости её дорогого супруга, отца её детей, сражённого разрывной пулей немецкого снайпера. В семье осталась одна-единственная фотография Григория Александровича. Будучи в марте 1940 года в городе Горьком, они с другом и односельчанином Алексеем Семёновичем Коневым зашли в фотосалон и сделали этот памятный снимок, не ведая, что обоим суждено погибнуть на войне.
Спустя тридцать лет после гибели отца, Анатолий поедет и отыщет под Ржевом (в 12 км), в деревне Полу́нино, братскую могилу, в которой вместе с его отцом уложено двенадцать тысяч (!) наших воинов, срезанных на полях сражений безумным, бешеным серпом войны. И до сих пор идут здесь подзахоронения обретённых на местах былых сражений останков наших воинов.
.
Припаду на коленях к подножью.
Сколько лет
ты прождал меня здесь!
Вот с тобой мы и встретились всё же…
Вот и встретились…
Здравствуй, отец…
.
Так напишет Гребнев об этой встрече с отцом в поэме «Бессмертник». Бессмертник – это цветы, букетик которых он возложил на могилу отца.
.
Словно Вечный огонь,
Полыхает
В подножье
Бессмертник,
Красным светом своим
Он мне душу тревожит и жжёт.
.
В контексте поэмы это слово, бессмертник, приобретает иносказательный, философский смысл.
Нам сейчас (порой, может, и нелегко живущим, но, к счастью, – не знающим всё же голода) трудно представить, что́ могла перенести, пережить и вытерпеть вдова с четвёркой голодных ртов. Положение тридцатичетырёхлетней женщины было такое, что «лучше в петлю, чем жить…»
Тяжело невыносимо пришлось семье Гребневых, довелось вволю горькую отведать суррогатных лепёшек с лебедой и ку́колем – толчёной клеверной соломой.
С фронта, незадолго до гибели, Григорий Александрович писал жене: «Нюра, прода-вай всё: костюм, отрезы, свинью… Только детей сохрани». И всё пришлось постепенно продать, чтоб выжить, чтоб прокормить детей.
Картину голодных сороковых годов поэт осмыслил после в стихотворении «Горох».
.
Под опасливые вздохи
Мчимся в поле чуть заря.
В сумки школьные гороху
Набираем втихаря.
С клеверища лезем краем,
По замежьям хоронясь.
Караулят поле – знаем.
Да поймай попробуй нас!
Для обману – как ни ловок,
Вдруг нарвёшься, попадёшь –
Красных клеверных головок
Вперемешку накладёшь.
И до дому – впробегутки
Да с оглядками, дрожа, –
Ведь шутить не будут шутки
С нашим братом сторожа.
На деревне – голодуха.
Жарит зной. Нейдут дожди.
Бригадир вздыхал Федюха:
«Недороду нонче жди».
И лепёшки в эту пору
С чёрным куколем пекут.
И гороховое поле
Пуще глазу стерегут.
Мне – шесть лет.
Сестре – двенадцать.
Нам бы из поля уйти.
Нам до дому бы добраться,
Наши сумки донести.
И сестра меня торопит –
Дома будет что поесть.
Только слышим сзади – топот!
Догоняют. Так и есть!
Мне бы скрыться, провалиться
Хоть сквозь землю от него,
Словно в сказке, превратиться
Мне в козлёночка того.
До деревни – двои гоны,
До дому – подать рукой.
Только нас он всё ж догонит
И обыщет, гад такой!
И теперь уж не до сказок.
Я от ужаса реву.
Вот с коня объездчик слазит…
Всё из сумок – на траву!
Так и вышло. Без гороха
Мы в слезах домой бредём.
Не во дни царя Гороха,
А в году сорок седьмом.
…Вдруг опять во сне затопит
Детским ужасом меня.
Убегаю.
Сзади – топот,
Топот страшного коня!
.
В очень раннем возрасте, лет с восьми или даже с семи, Толя стал кормильцем семьи, добытчиком, хотя и был в ней самый младший. «Каким образом? – спросите вы удивлённо. – Это чем же такой мальчик мог кормить семью? Какой из него добытчик?» А рыбой, вот чем кормил он семью. Толик был невероятно удачливым рыболовом. И летом перед ним прямо такая обязанность стояла постоянная – снабжать рыбой семью. Задачу эту ему ставила мать, педагогически умно похваливая его именно как кормильца.
.
Ну и парень – весь
в отца, –
мамка удивляется. –
Не бывал пустой ни разу, –
тётке Тане хвалится («Бессмертник»).
.
И это подыгрывание детскому самолюбию оказывалось очень мощным стимулом, подпитывающим трудолюбие, прививающим незаметно привычку к нему. Такой простой педагогический приём был исстари неотъемлемым в крестьянских семьях, ведущих многовековую непрерывную трудовую борьбу за нелёгкое своё существование.
И приносил рыбы столько, что хватало и на уху, и на жарёху. А был исключительный случай, когда за день он надёргал 148 сорожин. Однажды, утром рано, жо́ркий окунь хорошо клевал на навозного червя. Наловил штук тридцать, и каждый по сто – сто пятьдесят граммов. Вот это был улов! Вот это была удача! Рыбой только и спасались тогда.
.
Теплится в тумане зорька,
гнётся удилко
дугой.
Ходит-бьётся
краснопёрка
на лесе волосяной.
Не порвись,
стерпи, леса!
Не сорвись, красавица!
Вытащил,
а сердце тоже
рыбкой трепыхается!

…Потихоньку прибывает,
пестерёк мой полнится.
Хоть задача не проста –
надо штук не меньше ста,
да ведь я
везучий страшно –
знаю рыбные места («Бессмертник»).
.
А какие снасти-то были? Всё самодельное: и грузило, и поплавок, и леска. Её сплетали косичкой из конских хвостовых волоси́н, выбирая, которые подлиннее.
.
Жуткая история произошла с будущим поэтом, когда ему было ещё два года с не-большим, живым он тогда остался чудом. У гребневской коровы по кличке Чернушка рога были острые, как шилья, да ещё с загибом кверху. Грозное оружие, надо заметить, для других коров в стаде. Я два лета пас колхозное стадо, и мне доводилось видеть, как в минуты агрессии коровы с такими рогами пропарывали друг другу бока или, того хуже – вымя. Отец Гребнева всё собирался спилить острые кончики рогов, но так и не успел это сделать, уйдя на войну…
И вот эта корова – атаман стада – в очередной раз отелилась. Через какие-то дни телёночка у неё, как водится, отняли, а её спрова́дили в стадо. В период после отёла идёт очень мощная лактация, организм активно производит молоко, вымя у коровы мучительно распёрло. Она убежала с пастбища, инстинкт гонит её к спрятанному от неё телёночку, который должен отсосать молоко, мчится возбуждённая, злая, буквально как бешеная.
Старшие сёстры Нина и Лида играли в проу́лке, и Толик двухлетний тут же с ними копошился. Увидев взбешённую корову, перепуганные девчонки ветром взметнулись по ступенькам на крылечко, забыв про братика. А разъярённая корова, мотнув сходу головой, насадила оказавшегося на пути ребёнка на острый рог, вонзив его в шею, и подняла мальчишечку над землёй. Люди – кто-то пригодился в улице – увидели, закричали. Корова срони́ла Толика, переступила через него и побежала дальше.
Мать выбежала на крик людей, звавших её, глядь, – а шея у сыночка распорота так, что виднеется «белое горло», трахея. После она рассказывала, как схватила его (сознание он не терял), занесла в дом, положила в зыбку, дала ложечку молока: проглотит, так будет жить, нет, значит…
Видимо, проглотил, коли живёт. И это чудо, что остался жив; ведь рядом сонная артерия, повредил бы коровий рог артерию и всё…
Как только управились вечером по хозяйству, сразу понесли Толю в село Пи́шнур, за лесную и рыбную реку Шембе́ть (названия марийские), за десять километров. Помощь в тамошней больнице какую-то оказали. Но рана вскоре загноилась… Корова занесла инфекцию.
Целых три месяца, лежал Толик в больнице. 1943 год, война, в лекарствах жуткий не-достаток. Шея распухла страшно!..
Родившийся от этой коровы бычок был оставлен на выкорм. Со временем он вырос и превратился в чёрно-пёстрого могучего быка. Чтоб этот бычина был управляемый, в ноздри ему вставили кольцо. В трёхлетнем возрасте быка объездили, приучили ходить в упряжи. И стал он бесценным помощником семье. Дети его очень любили. Он был как член семьи. Лошади в колхозе – доходяги, едва на ногах держались, да и таких-то был недостаток, потому что всех хороших лошадей государство забирало на нужды армии. А быка Анна Антоновна холила, ухаживала за ним, кормила. Он так уважал хозяйку, что благодарно слушался и подчинялся ей даже без прикосновения к кольцу.
Бык возил дрова, сено (два конских воза легонько тянул), да любую поклажу, даже землю пахал. В 1945, в 1946 годах Анна Антоновна работала на нём даже по найму, пере-возила всевозможные грузы. В колхоз Анна Антоновна не хотела вступать, жили едино-личным хозяйством, а потому пра́ва пользоваться природными угодьями не имели; даже за выгон (за пастбище) необходимо было платить оброк. Однажды за работу в соседнем колхозе с ней расплатились бочонком солидо́ла (густая техническая смазка желейно-коричневого цвета), там запас его был, видимо, ещё с довоенного времени. А дома, в своём колхозе, она обменяла этот дефицитный и бесценный смазочный продукт на овсяную солому для корма скоту. Солидол был необходим для смазки техники, тележных колёс, без смазки дефицитные в то время и ступицы, и оси изнашивались от трения очень скоро. Да и поговорка даже такая есть в народе: скрипит, как немазаная телега, или ещё: не помажешь – не поедешь.
Благодаря своей ухватистости и оборотистости в работе Анна Антоновна не давала развалиться своему хозяйству, семья жила даже лучше и крепче колхозников. Люди завидовали, роптали: единоличница. Сколько унижений и оскорблений, сколько пересудов пришлось ей вытерпеть и перенести – одному Богу известно. В 1946 году эти зависть и ропот обернулись тем, что быка – кормильца семьи, основу её благополучия, местная власть решила «обобществить». Анна Антоновна не подчинилась, с характером была женщина. Тогда её как единоличницу обложили двойным налогом. А это налогообложение и одинарное-то было кабальным, грабительским. Что же говорить о двойном, ставшем просто смертельной удавкой.
Семь раз Анна Антоновна сходила пешком в Арбаж, в район, за 40 километров (а туда-обратно – 80!), отстаивая право своей семьи на жизнь. Лобастов (предрик) позвонит по телефону, а ей-то в райисполком надо пешком идти. Чего всё это измывательство стоило Анне Антоновне, можно только догадываться. Семь раз! Она, военная вдова, потерявшая мужа, одна воспитывающая детей – будущих защитников и работников Отечества! И стоит ли после всего этого удивляться, что российское крестьянство исчезло с лица земли?..
Глядя на своих старших брата и особенно сестёр, Толик рано пристрастился к чтению книг, и читал с упоением, очень много, но бессистемно (как стало ему понятно впоследствии). Пытался тянуться за старшими сёстрами, за взрослыми.
Учился Толя Гребнев охотно и легко, и в начальных классах вполне прилежно. Особенно хорошо шли у него гуманитарные предметы.
После четвёртого класса, в 1952 году, мать хотела отдать Толю в Суворовское училище, ради устройства его судьбы. Толя отборочную комиссию не прошёл по зрению. Но скорее всего – это как раз и была судьба, что не приняли.
Деревенские мальчишки росли как дети природы. И при этом с самого раннего возраста участвовали в посильном коллективном труде. К примеру, на сенокосе Толя возил на волокуше ко́пны сена, управлял лошадью, сидя на её горячей, потной от зноя спине – верхо́м, на ве́ршной.
Сенокосная пора – это страшно напряжённая и физически тяжёлая работа, когда в короткий срок – до созревания хлебов – предстоит заготовить сено: скосить траву, высушить, сгрести сено, свозить в одно место, смета́ть (уложить) его качественно и надёжно в стога, каждый из которых надо завершить так, чтоб не промокло в ненастье. Причём запасать сено приходилось в самую знойную пору, обливаясь потом, изнемогая от жары, жажды, утолить которую в такой работе невозможно. Кроме того, обилие кровососущего гнуса – паутов, слепней, мух, для которых пот как мёд, – терзает и людей, и особенно истязает лошадей. И бьётся бедное беспокойное животное, пытаясь отогнать кровососов взмахами хвоста, мотаньем головы и движениями ног… Иногда не выдерживает и яростно несётся в кусты в надежде избавиться от гнуса, и малолетний возчик не в силах справиться с обезумевшим и неуправляемым животным…
Но помимо всех этих трудностей были всё же и минуты непередаваемой, а часто и не осознаваемой, радости именно коллективного, общинного труда , который создаёт совершенно особую атмосферу праздничной сопричастности всех к единому делу, общему делу.
А купание в обеденную пору всей ребячьей гурьбой!? А сам обед из общего котла с последующим чаепитием душистого, вскипячённого на костре и заваренного ароматными травами чая! А короткое вечернее веселье молодёжи у костра возле шалашей, расслабляющее после напряжённого дня, подзаряжающее душу хорошим настроением и новыми силами. А гармошка! Её ладная игра так заводит, что ноги, забывая усталость, сами, как неведомой силой волшебной, выносят тебя на плясовой круг. А тайная радость первых поцелуев, урывистых ласк в стороне от людских взглядов… Сам поэт признаётся, что родился он как поэт, можно сказать, на лугах, сложился внутренне здесь…
На Ивановскую (Иванов день – 7 июля) в родном селе Гребнева, всегда проходила ярмарка, люди съезжались в Чистополье с трёх районов. Это празднование с богатыми традициями было освящено как минимум – двумя веками. Готовились к нему основательно. Гуляние шло широко...
Гармошки весь день играли вперегонки десятками. Гармонист всегда бывал в центре праздника, любой гулянки, особенно – хороший гармонист. Без гармони в те годы не обходилось ни одно событие. Как Гребнев говорит, гармонист – это была фигура не ниже председателя. Конечно, мальчик-подросток уже это понимал. И потом, музыка – это же чудо: пальцы бегают по клавиатуре и человек, не глядя, извлекает такие ладные в строй-ном сочетании звуки, от которых душа окрыляется, настроение у людей поднимается. В селе Чистополье играл, как говорится, каждый второй. Но выделялись в общем ряду, разумеется, только игроки-виртуозы.
.
На сто вёрст,
Лады, звените!
Отзывайся
басу бас.
Делал мастер знаменитый
Ту гармошку на заказ.
.
Эх, гармонь,  – душа гулянки,
Самородная краса, –
Басовиты медны планки,
С приговором голоса!
.
А как всякая одарённая и талантливая личность, Толик был наделён определённой долей тщеславия – у него развилась страстная мечта научиться играть на гармошке. Да к тому же ещё родня по отцовской линии – четыре двоюродных брата – все играли на гармошках. Было честолюбию от кого подпитываться…
И скоро Толик свою мечту превратил в реальность. После восьмого и девятого класса он два лета пасту́шил в колхозе «Правда», пас стадо свиней. За два сезона заработал, скопил денег себе на гармошку.
Гармонь была выписана в 1958 году за 650 рублей через посылторг.
Учился на слух. А подобное обучение требует помимо природного дара – ещё невероятной настойчивости и упорства. Анатолий до сих пор, беря в руки гармонь, называет себя «слухачом».
Сегодня Анатолий признаётся, что делал себя сам. Но впечатления детства питают душу до сих пор. Сколько тогда на сельских праздниках звучало частушек, этих уникальных четырёхстрочных художественных творений, каждое из которых целостное и законченное произведение. Частушка выразит состояние души человека в любом его возрасте, настроении, положении:
.
Я на синеньком платочке
Все каёмки выпорю…
Я в глаза пенять не стану,
Всё в частушках выпою.
.
Или:
.
На дубу сидит ворона –
Веточки качаются.
Полюбите кто-нибудь –
Молодость кончается.
.
Среди частушек было множество народнопоэтических шедевров. Женщины на гулянках певали по сотне и более частушек, и причём не в какой попало последовательности, а бывали эти жемчужинки нанизаны по-особому и выстроены со смыслом. «Я стихи сочинять учился у частушки», – признаётся Гребнев.
Я потому говорю обо всём так подробно, что всё это, всё окажет решающее, определяющее влияние на формирование и становление мировоззрения личности Гребнева; на его органичное слияние с народным миросозерцанием, станет впоследствии тем плодородно-духовным слоем, на котором произрастёт и разовьётся древо поэзии Анатолия Гребнева, его ярко выраженная индивидуальность, его эстетика, запечатлевающая атмосферу труда, картину жизни, рисунок чувств, психологию, красоту и духовное величие того Крестьянского космоса, который постепенно и не просто складывался многими веками и был безжалостно и безоглядно разрушен в короткий срок, уложившийся в памяти всего одного поколения.
Крестьян выкосили, выхлестали, уничтожили. За людей их не считали, и рабский труд их не ценился. И расправились с ними не какие-нибудь захватчики-враги ненавистные, а собственное государство. По сути, традиционное крестьянство – основа продовольственной базы, силы и мощи государства – за годы советской власти оказалось истреблено и стёрто с лица русской земли .
В одной из телепередач поэт Юрий Кублановский привёл такие ошеломляющие цифры: за три года коллективизации российских крестьян было уничтожено в полтора раза больше, чем евреев во время холокоста. Какие ещё нужны свидетельства?!
И Анатолий Гребнев в ряду поколения поэтов нашего времени – поэт, кто глазами человека, знающего этот мир изнутри, сумел всеохватно запечатлеть в своих стихах и Величие и трагическую гибель этого Крестьянского космоса. Глазами и чувствами человека, разделяющего сердцем и душой судьбу этого мира, его обречённость, трагедию искоренения памяти о нём. Это была система бытования, существования жизни в специфических условиях. Система разрушена и восстановлению не подлежит ввиду исчезновения носителей знания этой системы и условий её существования.
.
***
.
У Анны Антоновны всё образование укладывалось в четыре класса церковноприходской школы. Но детей своих она, не жалея сил, по словам самого Анатолия – выталкивала учиться. Последние крохи собирала, чтоб только детей выучить, вытащить. Ради детей мать ни с чем не считалась. Доставалось ей, когда двое старших, Лёня и Нина, одновременно учились в мединституте, а Лида в медицинском училище.
Когда старшие были уже «на отлёте», студент Толя оставался главным помощником матери. А работы на сельском подворье, если вы не знаете, – круглый год невпроворот. Из домашнего скота держали корову (молоко, телёнок), овец (носки, валенки, мясо), и на зиму предстояло заготовить немало сена. А поскольку мать, как было сказано, не считалась колхозницей, то косить приходилось в соседнем Арба́жском районе, в совхозе Боровском, и чтобы обеспечить своё хозяйство сеном, необходимо было поставить двадцать стогов. На условиях «и́сполу», то есть половину заготовленного сена требовалось отдать совхозу. А покос был отведён, вот уж воистину у чёрта на куличках, аж в пятнадцати километрах, на реке Боковой, да и эту неудобицу давали по жребию. Кочки, а между ними вода холодная. Сено на возвышенное место выносили на носилках: две палки, концы на плечах…
В 1962 году, когда на шее крестьянства затягивалась уже хрущёвская удавка, на Анну Антоновну в районной газете навели критику за то, что она завела в своём личном хозяйстве вместо двух разрешённых положением поросят – третьего. А ведь мясо от выращенных свиней шло на прокорм детям-студентам. И огород у Гребневых-неколхозников был вдвое меньше – пятнадцать соток, вместо тридцати, как у всех остальных.
«К рифмачеству», как признаётся сам поэт, его стихийно тянуло постоянно уже с пятого класса. Однако сознательно писать стихи начал в восьмом классе, когда брат Леонид привёз из Германии стихи Сергея Есенина, переписанные от руки. Идут по дороге лугами, бором, а брат Лёня читает стихи Есенина. Он их множество знал наизусть. Эти стихи потрясли Толю.
Но формировался будущий поэт в лугах, на покосе, в артельном труде,  здесь напитываясь яркими впечатлениями, которые впоследствии составят основу многих его произведений. Здесь приобщалась его душа и к незабываемой красоте родной природы: выберешься утром из шалаша – туман, восход, набрякшие капли росы на травинках играют самоцветнорадужно в лучах подымающегося солнышка, как ни странно – словно драгоценные камни в восточной сказке…
Именно на покосе, через картину всеобщего труда с чувством праздника закладывалась на уровне ощущений, эмоций многовековая связь поколений, этическая и эстетическая преемственность, то качество, которое, по словам Анатолия Гребнева, можно назвать русскость, формировалось стихийное понимание того, что крестьянство – становая жила России. Это уж потом всё проклюнулось на уровне слов, понятий, было осмыслено и отлилось в стихотворные строчки.
Если человек талантлив и выпала ему судьба родиться в России, он – так мне думается – не может не любить Россию, в противном случае – он не талантлив.
.
И куда меня только не мчало!
Но тогда я не думал,
юнец:
Всем дорогам моим
здесь начало,
Всем дорогам моим
здесь конец! («Бессмертник»).
.
Поэзия Гребнева насквозь пропитана любовью к родине, к её основам, уважением к истории, какую Бог послал, к человеку, к людям, которые, жертвуя всем, прожили жизнь ради страны, а нередко и потеряли эти жизни, как отец Гребнева на войне. В судьбе поэта – судьба России, а в судьбе России – его судьба. И потому в гражданской лирике Гребнева – боль за народ, за его духовное и культурное достояние. Такая поэзия дорогого стоит.
Конечно, поэзия – пирог многослойный! Так вот, в том слое, в котором находится творчество Анатолия Гребнева, ему равных нет. У поэзии Гребнева е́сть будущее (ведь мы отталкиваемся от убеждения, что душа бессмертна).
Обнародовался со своими стихами Анатолий впервые в 10-м классе, напечатавшись в районной газете «Колхозная стройка». Это были непосредственные впечатления как раз о летнем сенокосном труде в лугах…
Вот в такой атмосфере вырастал и формировался наш будущий поэт.
.
Если пристальней в детство вглядеться,
Никого ни за что не виня, –
Не припомню я всё-таки в детстве
Ни единого чёрного дня… («Бессмертник»).
.
После окончания школы-десятилетки, конечно же, появилась проблема, куда пойти учиться, какую специальность-кормилицу приобретать. В Пермском медицинском институте (в Вятке такого не было) учились старший брат Гребнева – Леонид и сестра Нина.
Вот сюда же и решил восемнадцатилетний Анатолий поступать.
.
Я на вилах последнее лето
поднимаю зелёным пластом .
Деревенская песенка спета.
До свиданья,
родительский дом!
.
Было это в 1959 году. Приехал в Пермь, к брату Лёне, который был ему вместо отца. Самоуверенности и апломба хоть отбавляй. Говорит брату: «Только институт или завод! В медучилище – ни в какую!»
Почему завод? А потому, что для деревни того времени слово «завод» было настолько магическим, что воспринималось в сознании юноши равнозначным слову «институт».
Итак, Гребнев поступил на стоматологический факультет и стал учиться. Это была судьба, Бог вёл его, Анатолий любит повторять эти слова.
Самое поразительное для меня то, с какой ответственностью за судьбу своих детей прожила Анна Антоновна свою нелёгкую жизнь. Она без остатка – впрочем, как и подобает всякой матери! – принесла себя в жертву детям. Все дети Анны Антоновны получили медицинские специальности. И трое из них нашли работу в Перми, только Лёня вернулся обратно в Кировскую область, где и проработал врачом до 77 лет. Это великая женщина! Низкий ей поклон и вечная память. Ибо мать, как сказал Анатолий в поэме «Голос матери»:
.
…вовеки не заменит
Ни друг,
ни брат
и ни жена.
.
Этой поэмой Анатолий исполнил свой сыновний долг перед матерью.
Будучи студентом Пермского медицинского института, Анатолий стал часто печатать свои стихи в институтской газете «Медик Урала». Газета ежегодно проводила поэтический конкурс с присуждением премии победителям: первая премия составляла 15 рублей, вторая – 10 рублей, третья – 5. Гребнев побеждал в этих конкурсах, равных ему здесь не было. И остальные участники на фоне его таланта смотрелись настолько бледно, что после третьего участия Гребнева в конкурсе газета отказались проводить их, мотивируя тем, что пока тут Гребнев учится, конкурсы проводить бессмысленно.
В те годы пермские писатели были частыми гостями студенческой аудитории, выступали в общежитиях. Леонид, брат Анатолия, однажды рассказывал ему, ещё только-только начинающему поэту-студенту, что у них выступали поэты Радкевич и Ширшов и устроили между собой состязание, сочиняя стихи на ходу, экспромты. И было это и удивительно, и весело. Анатолия такое сообщение поразило необыкновенно: как это можно стихи так сочинять мгновенно?..
В 1963 году Анатолий побывал на выступлении Виктора Астафьева, жившего тогда уже в Перми, и познакомился с ним. А через год, когда Анатолий учился на пятом курсе, он присутствовал на встрече с поэтом Владимиром Радкевичем, который выступал у них в общежитии, и познакомился с ним, жадно внимая каждому живому слову по-настоящему талантливого поэта.
Редактор газеты «Медик Урала» предлагал Анатолию перейти на филологический факультет Пермского госуниверситета, у него была возможность устроить это Гребневу даже без вступительных экзаменов. И Анатолий чуть было не поддался такому соблазну, но брат Лёня отсоветовал ему переходить на филфак. «А если не будет писаться? – так по-ставил он вопрос. – А врач есть врач… Кусок хлеба будет всегда». И поэт вовремя отказался от своей затеи.
Тем более что, по признанию Анатолия,  слово «врач» для деревни, для его матери звучало и воспринималось очень весомо, сверхавторитетно; оно и понятно: сама она крестьянка, деревенщина, а сын – врач. Выучился, хорошую профессию получил.
По окончании в 1965 году мединститута молодой специалист-стоматолог Анатолий Гребнев был по его желанию распределён в родную Кировскую область.
Кичма́. В той глухомани не было стоматолога, и постоянно допекали отдел здраво-охранения просьбами его сюда прислать. И облздрав попросил Анатолия поехать на два месяца в Кичму, поработать в сельской участковой больнице. Он дал согласие.
Гребневу сразу давали там дом, целую усадьбу. Он подумал: а зачем ему, холостяку, усадьба, да тем более на пару месяцев? И согласился жить при больнице, в комнате для приезжих, а от усадьбы отказался великодушно в пользу семейной сотрудницы больницы. Как она была благодарна Анатолию, как она была счастлива!
Комната оказалась вполне приличных размеров, примерно четыре на пять метров. И прожил он здесь, в отдалении от городской суеты, вместо двух месяцев – целых четыре года. И это уединение для начинающего врача и начинающего поэта оказалось пусть и нелёгким, но своевременным и благотворным. В Кичме, вспоминает Анатолий, имелась потрясающая библиотека, и, естественно, он много читал, не скупясь – покупал хорошие книги, много и сочинял, писал…
.
И звон прошёл по заводям и рекам!
И вмёрзло в лёд рыбацкое весло.
Оранжевые лиственницы снегом,
Покровским снегом за ночь занесло.
.
И стало так торжественно и пусто
В больничном белом замершем саду.
И я по хрусткой тропочке с дежурства
В халате белом медленно иду.
.
Мне хорошо,
Светясь, душа стремится
На звон и свет
начавшегося дня.
Ещё ты письма пишешь.
И в больнице
Ещё никто не умер у меня.
.
В Кичме не только читалось, думалось, писалось; здесь через собственный труд про-исходили важные открытия – постигалась жизнь и её мудрость; подобно зерну в колосе, душа взрослела, наливалась зрелостью. А во врачебной практике тут случались и такие эпизоды, которые достойны Булгаковских «Записок молодого врача». К примеру, как женщина не могла разродиться и вывезти её невозможно ни на чём, даже на самолёте – весеннее половодье, разлив…
.
Бреду я,
виноватый без вины.
Слеза бессилья закипит и скатится.
Горят снега
стерильной белизны.
Сверкает месяц,
как осколок скальпеля.
.
А по селу,
живой огонь гася,
зеницы окон
тихо закрываются,
как женщины покорные глаза,
что умерла сейчас на операции…
.
Целая бездна внутренних переживаний сокрыта в этом небольшом, но пронзительном стихотворении. А какое неожиданное, острое сравнение месяца с осколком скальпеля!
В те годы существовало периодическое издание всесоюзного значения – четырёхполосная «Медицинская газета». В году примерно 1966-м или 1967-м в этой газете была опубликована подборка стихов врача Анатолия Гребнева. И после этого автору неожиданно хлынул поток проникновенных читательских отзывов, шёл просто невероятный обвал писем: из Киева, Риги, Барнаула и так далее. Что говорить, народ был другой, совсем другой…
В двадцати пяти километрах от Кичмы расположено марийское село Се́рнур, где родился большой русский поэт Николай Заболоцкий. И Гребнев ездил специально в Сернур, чтоб посмотреть родину Заболоцкого, личность которого и философская пронзительная поэзия которого имели очень сильное воздействие на душу Гребнева.
.
…А если это так, то что́ есть красота
И почему её обожествляют люди?
Сосуд она, в котором пустота,
Или огонь, мерцающий в сосуде?
.
И на этот вопрос-загадку Заболоцкого предстояло самому найти для себя ответ, выносить в душе. Поэт своим творчеством учил глубине мысли и эмоциональной напряжённости…
Сегодня Гребнев признаёт, что Николай Алексеевич Заболоцкий очень помог ему тогда в духовном становлении. И это, на мой взгляд, ещё раз свидетельствует о том, что учиться поэзии нужно у хороших национальных поэтов.
Из Кирова в Кичму (в лётную пору) ежедневно прилетал самолёт местных авиалиний АН-2, билет стоил 4 рубля 50 копеек, при зарплате Гребнева от полутора ставок (около 140 рублей) – это была мелочь. Сорок минут – и ты в Кирове; Анатолий летал туда часто и какую-то особую оторванность от культурной жизни областного центра, в общем-то, перестал со временем ощущать.
В Кирове у него завелись очень хорошие, творчески одарённые друзья. Один из них – Олег Киби́тов, журналист областной молодёжной газеты «Комсомольское племя», с которой Гребнев активно сотрудничал, печатая в ней свои стихи. Олег, у которого вышла книга с предисловием писателя Юрия Казакова (что само по себе – красноречивейшее свидетельство о степени таланта Олега), оказал сильное благотворное влияние на творческий рост Гребнева. Жизнь его, к сожалению, рано оборвалась… Он помог Анатолию войти в тогдашнюю литературную жизнь Кирова. Здесь Гребнев познакомился с Маргаритой Чебышевой, поэтом, Надеждой Перминовой, поэтом и прозаиком, выпускницей Высших литературных курсов при Литинституте, с Тамарой Николаевой, поэтом.
У Маргариты и Тамары в то время уже вышло по книге стихов. Бывало, читали друг другу стихи, обмениваясь впечатлениями, до четырёх часов утра. Это общение давало Анатолию неоценимые знания в постижении тонкостей, неуловимых тайн поэтического творчества.
Живя и работая в Кичме, Анатолий периодически посещал литературное объединение «Молодость» при писательской организации Кирова. Кстати сказать, Кировский обком ВЛКСМ и редакция областной молодёжной газеты «Комсомольское племя», очень в те годы известной, периодически выпускало поэтические сборники под общим названием «Молодость» , в которые были собраны стихи, опубликованные в молодёжной газете, стихи пробующих силы в поэзии – лесорубов, студентов, библиотекарей, рабочих, инженеров, курсантов, юристов, врачей, клубных работников…
В третьем выпуске «Молодости» (1969 год) среди двух с половиной десятков авторов мы находим и стихи Анатолия Гребнева. Поразительно, что тираж областного поэтического сборника составлял 10 тысяч экземпляров!
В июне 1969 года Анатолия Гребнева, младшего лейтенанта медицинской службы за-паса, призвали на двухмесячные сборы в УралВО, для обучения военно-полевой хирургии. Первый месяц – теоретических занятий – он провёл в Свердловске (ныне Екатеринбург), а на второй месяц – практику – напросился в свой студенческий город Пермь, в госпиталь для ветеранов Великой Отечественной войны.
В Перми он встретился с другом студенческих лет Виктором Широковым, тоже по-этом, работающим врачом-окулистом. В годы учёбы в мединституте Виктор Широков был президентом институтского поэтического клуба. Обсуждали, к примеру, повесть Василия Аксёнова «Коллеги», напечатанную в журнале «Юность». Аксёнов сам был медик, его повесть о врачах оказалась в тему, обсуждали её бурно, с восторгом: добро побеждает зло…
Почти ни один номер «Юности» тогда не выходил без стихов Евтушенко, Вознесенского, Ахмадулиной, Роберта Рождественского. Эти четыре имени были постоянно на слуху. Позже появились стихи Анатолия Передреева, который Гребнева «по сердцу ударил», Станислава Куняева, Новеллы Матвеевой. Благодаря своей чудесной памяти на стихи, которой одарила его природа, Гребнев запоминал их множество.
Мысль перебраться работать в Пермь уже гнездилась в голове Анатолия. И Виктор Широков очень помог в этом; его мама, Галина Григорьевна, работала главным врачом в медсанчасти № 6 в Орджоникидзевском районе Перми, в микрорайоне Молодёжном. Сюда и устроился по завершении сборов Анатолий Гребнев хирургом-травматологом, пройдя специализацию на базе хирургической медсанчасти.
К этой поре у поэта накопилось изрядное количество стихов, поэзия требовала выхода, нуждалась в квалифицированной оценке со стороны… И самое главное, что у Анатолия за эти годы не прервались поэтические связи с Пермью. Здесь его поддержал поэт с абсолютным слухом Владимир Радкевич , с которым у Анатолия были самые дружеские отношения.
Сразу же после переезда в Пермь Анатолий пошёл в литературное объединение, которое вели Николай Домовитов, Борис Ширшов, Лев Кузьмин, последний особенно хвалил молодого поэта. А вскоре состоялся областной семинар для начинающих поэтов, которым руководили те же Н. Домовитов, Б. Ширшов, Л. Кузьмин. Поэтический дар А. Гребнева здесь был и замечен и отмечен.
В сборнике «Семицветье» (1970), составленном по итогам работы семинара, и в который включены произведения семи молодых авторов (отсюда и названье), – у Гребнева оказалась самая большая подборка стихов. В апреле 1971 года на заседании СП РСФСР, в Совете по работе с молодыми литераторами, обсуждались сборники, изданные в провинции. Пермское «Семицветье» получило очень высокую оценку Марка Соболя, Сергея Орлова (заседание проходило под его председательством) и Алексея Смольникова и прогремело тогда на всю Россию как лучшее издание молодых поэтов провинции. На том обсуждении выступал поэт Дмитрий Ковалёв, преподаватель Литературного института. А Марк Соболь хвалил Гребнева за стихотворение, которое очень понравилось ему.
.
Запылала июльская просинь,
закачалась река в берегах,
золотые певучие косы
зазвенели
в тяжёлых руках.
Ой, цветы-первоцветы густые,
вам теперь
головы не сносить!
Хорошо,
что в ракетной России
и вручную умеют кость.
Точно в танце
медлительно-древнем,
чуть качаясь, идут косари –
словно к нам поразмяться,
сквозь время,
вышли русские богатыри.
Всех врагов с порубежья отбросив,
сняв доспехи, оружье своё,
разошлись –
позахватистей косы
да покрепче витое косьё!
Ходуном ходят медные плечи
с жарким придыхом – ух да ух!
…В переплёски баянные вечером
они выскочат лихо на круг.
И, хмелея от запахов травных,
от косьбы,
от гульбы,
от любви,
на колени своим Ярославнам
буйны головы склонят свои.
.
Примерно, в 1973 году в журнале «Урал» – в те годы очень авторитетном на литературных просторах России – у Гребнева вышла большая подборка стихов, предисловие к которой дал Владимир Радкевич.
Писалось в те годы Анатолию хорошо, легко. Он вспоминает, как выйдет из медсанчасти на улицу – а там берёзы над головой шумят-шелестят… «И стихи пёрли только так».
Талантливый поэт Николай Домовитов в Пермь приехал на постоянное жительство в августе 1969 года. Человек уникальной судьбы: фронтовик, имеющий тяжёлые ранения, осуждённый по трагически знаменитой 58-й статье, по которой загремел прямо с госпитальной койки; после десятилетнего заключения в сталинских лагерях пять лет отработал на шахтах Донбасса: проходчиком, монтажником, побывал в завале. После разоблачения в 1956 году культа личности Сталина и реабилитации трудился в газете. В 1961 году окончил Литературный институт имени А.М. Горького. Но, несмотря на перипетии судьбы, был он человеком весёлым, лёгким в общении.
Анатолий Гребнев и Николай Домовитов подружились, как говорится, мгновенно, Николай Фёдорович полюбил молодого весёлого поэта. Он и посоветовал Гребневу по-ступить в Литературный институт, без этого «не быть ему поэтом». Он убеждал, что Литинститут поставит кругозор, даст широту виденья мира, круг знакомств и ни с чем не сравнимое общение, поможет на фоне других увидеть себя со стороны – даст всё то, без чего не может состояться поэт.
По совету своего друга Гребнев поступает в 1970 году в Литературный институт, на заочное отделение, где оказывается в семинаре упомянутого уже поэта Дмитрия Ковалёва.
Когда у Гребнева книжка «Приволье» увидела в Перми свет и он привёз её в Москву и с благодарностью подарил своему учителю, Дмитрий Михайлович долго вертел сборник в руках и листал его, а потом сказал, что у него так издана была примерно лишь восьмая книга... Хотя книжка «Приволье» была и небольшая по объёму, всего 112 страниц, форма-том 8,5 на 11 см, но издана десятитысячным тиражом и сделана на высоком полиграфическом уровне: с заставками внутри блока, твёрдая обложка в коленкоре, с суперобложкой, на клапане которой был изображён портрет автора.
В Литературном институте Анатолий познакомился и подружился с поэтами Николаем Полотнянко, Анатолием Передреевым, Станиславом Куняевым. Позже – с Николаем Дмитриевым.
При отъезде Гребнева в Москву на сессию 1974 года жена вручила супругу двести рублей на покупку ему зимнего пальто. В Перми купить что-либо стоящее было весьма затруднительно.
Когда поэты оказались в ЦДЛ (Центральный дом литератора), то пошли в ход, конечно же, деньги, предназначенные на покупку пальто, образ которого в этот вечер стал предметом застольных шуток. А собралась компания: Анатолий Передреев, Вадим Кожинов с женой; однокурсники Гребнева – Николай Полотнянко (ныне главный редактор «Литературного Ульяновска») и Александр Чере́вченко. И в определённые моменты Полотнянко шутливо констатировал, какую часть пальто сейчас они пропивают: воротник, правый рукав, полы, хлястик и так далее…
Читал Анатолий Гребнев постоянно, с неиссякаемым интересом и много. Причём па-мять у него была феноменальная, фотографическая. Он до сих пор помнит множество чужих стихов, прочитанных когда-то давно. При случае цитирует их, и в ответ на моё иногда невольно вырывающееся изумление всегда говорит, что хорошие стихи – они сами запоминаются. Это тем более изумительно, что некоторые претенциозные авторы, любящие первенствовать с потугами на гениальность, не знают наизусть и трёх своих стихотворений, не говоря уж о чужих стихах…
Перефразируя известные слова классика, можно сказать: у поэта должно быть поэтическим всё: и лицо, и одежда, и душа, и мысли… И поступки, конечно.
Окончил Анатолий Гребнев Литинститут в 1976 году, а в марте следующего, 1977 го-да Дмитрия Михайловича не стало.
Книга «Зелёный колокол» (96 стр.) вышла в издательстве «Молодая гвардия» (отделом поэзии заведовал Вадим Кузнецов) по тем временам очень быстро. Уже в 1978 году она увидела свет.
Но прежде этого в 1977 году в Пермском книжном издательстве у Гребнева была из-дана ещё одна симпатичная книжка стихов «Родословная». И по этой книге поэт был уже принят в Союз писателей СССР. Произошло это событие в 1978 году.
В жизнь писательской организации Перми тех лет поэт Гребнев сразу влился без проблем, человек талантливый, коммуникабельный и весёлый, он легко сошёлся и подружился со многими писателями.
В 1981 году хирург-поэт Анатолий Гребнев перешёл работать в психиатрическую больницу в Байболовке, пройдя специализацию, переквалифицировался в психиатра и получил должность заведующего отделением. Рассказывая об этом, Анатолий обронил, что его Бог вёл – попал он работать в психиатрию, да ещё в такое местечко... Невозможно даже предположить, как другую медицинскую квалификацию и в другом месте удалось бы ему совместить с поэтическим творчеством.
Нам не дано предугадать, какие условия и для каких будущих событий возникают в той действительности, в которой мы живём в настоящий момент. И только когда про-ходят годы, и мы окидываем мысленным взором свой жизненный путь, то начинаем догадываться о некоей промыслительности звеньев в цепи обстоятельств, где нет случайных сцеплений, но всё связано прочной внутренней логикой и поступков наших и устремлений нашей души.
В 1984 году в московском издательстве «Молодая гвардия» у Анатолия Гребнева выходит сборник стихов «Задевая за листья и звёзды». В следующем году объёмный сборник издаётся в Перми – «Берёза. Иволга. Звезда». В 1988 году появляются сразу две книги стихов: одна в Перми – «Черёмуховый холод», другая в московском издательстве «Современник» – «Чистополье». Урожайным на книги оказался и 1991 год, были изданы: в Перми большой сборник «Возвращение» и в московском издательстве «Советский писатель» (почитаемом среди писателей за самое престижное) – «Храм», тиражом аж в 25 тысяч экземпляров, фантастика! Если смотреть из сегодняшней «эпохи» однотысячных, полутысячных, а то и меньших тиражей. Эта книга чудом вышла в год, когда уже всё рушилось и разваливалось, как на картине Карла Брюллова «Последний день Помпеи». Издана она была Фондом славянской письменности и культуры. Печатали её аж в Кишинёве. А в Пермь «Храм» доставили бескорыстными заботами благородного предпринимателя Игоря Васильева. Из Кишинёва до Перми всего-то 6 тонн везли аж на «КамАЗе», другой возможности на тот момент не оказалось. И ни копейки за это Игорь Васильев не взял с Гребнева. Ну как за такого человека не молиться!?
Ну а далее был четырёхлетний «перестроечный» перерыв. И только в 1995 году увидела свет следующая книжка «Колокольчика вятского эхо», изданная в Кирове объёмом в 320 страниц и тиражом 3 тысячи экземпляров. Надо с печалью заметить, что с 1991 года в Перми Анатолий Гребнев не издавался аж до 2003 года, пока не увидела свет книга стихов – «Берег Родины», тиражом всего 500 экземпляров. А следующая книга в Перми была издана только в 2008 году, это избранные стихи и поэмы и тоже под названием «Берег Родины».
Летом 1991 года редактор областной газеты «Звезда» Сергей Трушников предложил Гребневу стать ведущим конкурса частушки, который газета готова объявить и провести, если он согласится. Анатолий Гребнев согласился. Конкурс был объявлен. Гребнев предпослал ему небольшую статью, в которой поразмышлял о частушке, её значении в народной жизни, для запала привёл с десяток разных по содержанию частушек. Газета открыла рубрику «Конкурс частушки. Ведёт поэт А. Гребнев».
Газетный волк Трушников безошибочно определил историческую точку народного настроения «талонного» времени: обнищания, безысходности, всеохватного беспредела, жажды отдушины, – каковой и явился этот конкурс для многих и многих наших граждан, истерзанных разрухой, перестроечной жизнью.
.
По талонам – горькое,
По талонам – сладкое.
До чего нас довела
Голова с заплаткою!
.
Ну как тут не умилишься тонким двойным смыслом последней строки: и переносным, и прямым – у Михаила Горбачёва на голове было огромное родимое пятно, действительно похожее очень на «заплатку».
.
Мамка выкупила мыло,
Кое-что себе помыла.
Мне головку, папе кончик –
Вот и кончился талончик!
.
Сейчас такой конкурс, пожалуй, имел бы лишь жалкое подобие того, что произошло тогда. Народ откликнулся, да как: частушки пошли потоком, их слали письмами, бандеролями со всех концов Советского Союза, от беспомощных и неуклюжих авторских попыток до народных шедевров. Поэт Гребнев, назвавший после этот конкурс «настоящим частушечным университетом», едва успевал всё прочитывать, отбирал лучшее, оригинальное, остроумное, талантливое, поэтическое, юмористическое, злободневное и публиковал в газете. Конкурс, продемонстрировав «необъятный частушечный эпос», продолжался четыре месяца, но за это время он получил в народе такую широкую популярность, что даже подписка на газету заметно подскочила, тираж её увеличился. Субботние выпуски газеты, в которых печатались внушительные подборки частушек, вызывали живейший интерес не только у подписчиков, но выпуски эти прочитывала, можно сказать, вся область.
Разве омертвело сегодня содержание, к примеру, такой частушки?
.
Перестройка, перестройка –
Год за годом тянется.
Перестройщики уйдут,
А бардак останется.
.
Или:
.
Проводили референдум,
Опросили весь народ,
А когда узнали мненье –
Сделали наоборот.
.
Шесть с лишним тысяч почтовых отправлений пришло в редакцию за это время. В декабре 1991 года были подведены итоги конкурса. И точку в нём решено было поставить во Дворце имени Ф. Дзержинского при самой возможно широкой публичности. Людей на этот вечер собралось столько, что всех желающих дворец и вместить не смог. Даже не-скольких друзей-писателей поэт с трудом сумел провести через служебный вход.
Победителей конкурса ждала награда: за первое, второе и третье места им вручались гармошки.
Об этом конкурсе хорошо отозвались тогда братья Заволокины, знатоки и мастера-исполнители частушки под гармошку, и писатель Виктор Астафьев.
По результатам конкурса был издан в 1992 году 60-тысячным (!) тиражом сборник «Ты играй, гармонь моя!»,
.
В последние годы в Союз писателей устремился поток людей, которые всю свою жизненную энергию и весь свой талант вложили в то, чтобы обустроить свою личную жизнь, сделать карьеру в избранной профессии. И в этом нет ничего предосудительного, наоборот – это хорошо. Но в часы досуга они занимались (или развлекались?) литературным творчеством, даже книжки выпускали. И вот, достигнув определённого устойчивого положения, или пенсионного возраста, решили послужить теперь уже литературе. А ей надо такое служение? И можно ли представить в таком положении, к примеру, Ф. Достоевского или А. Чехова, И. Бунина, М. Шолохова, М. Булгакова, безраздельно служивших литературе?..
Вот если у Гребнева призвание было, так и судьба его устроилась чудным образом, позволяя служить призванию.
Союз писателей, к сожалению горькому, за последние полтора десятка лет скомпрометировал себя тем, что невероятно снизил требования к качеству литературных произведений, к творчеству и стал всё более превращаться в пристанище графоманов.
А ведь это – судьба, быть писателем! Судьбой обеспечивается это высокое и ответственное звание.
Кто давно знаком с творчеством Анатолия Гребнева, тот отметит, сколь тонко развито у него чутьё слова, это ему дар свыше, дар Божий! Свободно, непринуждённо и легко льётся слово в стихах этого удивительного поэта. Какое богатство лексики, какое разнообразие словаря поэтического, чувств, ощущений, переживаний!.. Всё это придаёт им неповторимость и совершенно особую энергию и динамичность.
О стихотворении Гребнева «Метельный вальс», написанном в 1990 году, Алексей Решетов – мастер преимущественно короткого стиха – сказал: «Надо же, такое длинное стихотворение – и ни одного лишнего слова! – И пошутил: – Если б я полетел в космос, взял бы это стихотворение». Действительно, это потрясающее стихотворение, пронзительной силы и глубины, такой выплеск души, что читаешь – и мороз по коже.
.
И мы покаянно итожим
Всё то, что ушло навсегда:
Мы даже заплакать не можем,
Как в юные наши года…
.
А с какой силой выразил поэт Гребнев детскую чистоту и невинность, тоску по их безвозвратной утрате. В стихах разного творческого периода Анатолия мы встретим образ мальчика, бегущего полем. Почему и материал называется «Вон парнишка бежит босиком».
.
Вон парнишка бежит босиком
Дальним полем, тропой луговою.
Он с былинкою каждой знаком,
Золотой весь от солнца и воли…
.
Или:
.
Не в те ль времена Святослава
В моём древнерусском краю
Я вижу,
Как мальчик кудрявый
Бежит босиком по жнивью.
.
Бескрайней подхваченный волей,
Держа в узелочке обед,
Бежит он по жёлтому полю,
Которому тысячи лет…
.
По сути-то, этот пронзительный образ мальчика «пробегает» через всё творчество по-эта, через всё историческое поле России со времён Святослава, через Бородинское поле; мальчика, теряющего своего отца в цепи бесконечных и жестоких войн. В стихотворении «На берегу пустом» глазами этого мальчика, тоже пребывающего в тот миг на поле – на пашне, воспринимается следующая картинка:
.
А ближе подойди –
расслышал бы сейчас я,
О чём на пашне дед беседуют с отцом.
.
Он только что с войны.
Он был убит под Ржевом…
.
Образом этого мальчика светлого, выбежавшего из страшного сорок первого военного года, прямо или косвенно (ассоциативно) освещается каждое стихотворение Гребнева. Мальчонка несёт отблеск жизни каждого человека, у которого самое светлое и чистое осталось в безвозвратном детстве. Это болевая точка утрат и потерь.
Мальчик, бегущий полем, историческим полем России, – это невероятно удачный об-раз. Я считаю, – это поэтическое открытие Анатолия Гребнева. Поэт восходит до библейского понимания детства во всей жизни человека.
Ещё раз прочувствуем смысл и глубину этих строк:
.
Вон парнишка бежит босиком
Дальним полем, тропой луговою.
Он с былинкою каждой знаком,
Золотой весь от солнца и воли.
.
Это я – на заре бытия –
Мне понятны и глуби, и выси,
Птичий щебет и пенье ручья,
Трав и листьев зелёные мысли.
.
За привычным и зрелым трудом
И за поиском призрачных истин
Мне всю жизнь будут сниться потом
Этот луг,
Это солнце
И листья…
.
В переходе между второй и третьей строфой – целый мир.
Как сильно в этом стихотворении выражены образ невинности и чистоты, тоска по их безвозвратной утрате. Иисус Христос говорил о детях, что их есть Царствие Небесное, подчёркивая этим величие детской невинности и чистоты.
Это же можно сказать о стихотворении «Помню, в детстве упал я в траву…»
И ещё один очень значимый образ создал А. Гребнев в своих стихах – образ Поля. Этот образ тоже проходит через всё творчество поэта. Поле как основа жизни, как кормилец, как открытая арена бытия, на которой разыгрываются и исторические – России, народа – и личные лирического героя и бытовые, и трудовые, и любовные драмы, и радость, праздник. Поле – это поле брани за независимость, за выживание и сохранение народа («На поле Куликовом»). Или в поэме «Бессмертник»:
.
Поле русское,
кровное полюшко.
Ты Бедой и Победой взошло.
.
Поле – как место и философского созерцания мира. Поле – это место, где зарождалась, где формировалась жизнь; оно кормит, оно радует, оно огорчает, оно приносит праздник коллективного труда, счастье знакомств, познание сущностного. Поле в поэзии А.Гребнева – это философский образ, порождённый высоким крестьянским происхождением поэта. Образ, с которым прочно связано мировоззрение той части народа, которую величают крестьянством, которое всегда было главной опорой христианства на Руси. И значит неспроста Мальчик-то бежит по Полю:
.
Бескрайней подхваченный волей,
Держа в узелочке обед,
Бежит он по жёлтому полю,
Которому тысячи лет…
.
И в пору своей творческой зрелости поэт сохранил тягу к жизни, многосторонность и глубину интересов. Имея Божий дар Слова, он по-прежнему творит замечательные стихи. В нашей организации он сегодня – самый искромётный талант, разрабатывающий в поэзии глубокие и важные темы. Это духовно богатая личность, многогранный и тонкий лирик, человек на редкость щедрой души. У него лёгкий компанейский характер, он – остроумный, весёлый, бескорыстный, беззлобный и независтливый человек, и, наверное, по-этому – у него бессчётное количество друзей.
Гребнев оказался в числе первых поэтов нашего времени, кто в своём творчестве стал возрождать стихи духовной тематики, поэтической традиции, безжалостно разрушенной безбожными большевиками. До революции лучшие поэты России в своём творчестве уделяли место стихам духовного содержания: М. Ломоносов, Г. Державин, А. Пушкин, М. Лермонтов, А.К. Толстой, Ф. Тютчев и многие другие. И не от дореволюционного же скудоумия отдавались они размышлениям о смысле жизни, о вере в Бога.
Нет человека – и вся беспредельная и даже разумом необъятная Вселенная теряет смысл и значение.
Без души Вселенная окажется пустой. Вот почему душа человека дороже всех сокровищ мира – мир без неё теряет смысл. Божие могущество теряет смысл.
Надо отметить, что стихи духовной тематики составляют в творчестве Гребнева целый поэтический пласт, и стихи эти не дань моде, не тематическое бренчание словесами, а опять же – глубокое созидательное осмысление темы.
.
…Прозреваем теперь понемногу
В тупике, на глухом рубеже.
Запрещали нам веровать в Бога,
Но молитва звучала в душе!
.
Это было сказано в 1991 году. И не к оплакиванию камней призывает поэт, а к их собиранию, к созиданию того, что было порушено-разрушено:
.
Мы теперь над погибельным краем,
Отметя фарисейскую гнусь,
На обломках святынь собираем,
Поднимаем соборную Русь!
.
Даже в стихах, написанных с юмором или иронией, Гребнев остаётся самим собой, как в «Синайском воробье», где мы находим в соседстве с упомянутым юмором совсем не смешные, а очень серьёзные и глубокие мысли.
.
…Наверняка по-русски разумея,
Чирикая, он сел на пляжный тент.
Да ты не из России ли, земеля?
Или с двойным гражданством, диссидент?
.
Спасибо, ты мне Родину напомнил!
Пускай она отсюда не видна,
Хочу я, чтоб и ты душою понял:
У нас от Бога Родина одна…
.
«У нас от Бога Родина одна…» – нам нечего делить: Земля всё быстрее становится слишком маленькой, чтоб делить человеку её алчно и губительно из-за его неодолимой тяги к богатству, к власти, которые всегда были и остаются в основе всей вражды народов и наций.
Понимаем ли мы, что земля наша – святыня? На ней мы стоим ногами, она кормит нас, на ней живём, реализуемся как люди, в неё уходим, туда, где бессчётное число лежит наших предков. Без неё, без почвы-то, мы – ничто! Даже не пыль! Как же можно относиться к ней с брезгливостью, без уважения? Только безумцы в состоянии наркотического угара могут так поступать! Нам бы надлежало у китайцев поучиться тому, как следует относиться к земле с могилами предков. Таким «почвенничеством» можно только гордиться. В нём – неписанный закон самосохранения народа и его выживания.
Своим образом жизни, поведением, поступками Гребнев даёт нам урок, что талант – это не только умение сочинять хорошие стихи, умение владеть чувствами, а нечто бо́льшее. Это натура, это качества души, характера. Это образ жизни. Это щедрость и ши-рота души во всех смыслах. Он задаёт высоту мировосприятия, масштабность отношения к жизни, к людям, атмосферу цельности. Отсюда восприятие людьми самого Гребнева, его личности, его творчества. Он – щедр во всём. Конечно, главное, что подкупает в нём – это талант, ум, острый, быстрый, находчивый ум, юмор, и поразительная память на стихи.
Анатолий Гребнев очень открытый человек, редкого жизнелюбия, наверное, это и притягивает к нему людей, наверное, потому и не перечесть у него друзей и в Перми, и в Вятке, и в Москве, и в других городах. У него широчайший круг знакомств, которые он поддерживает, помнит товарищей.
Наблюдая за жизнью Гребнева, я удивляюсь, когда он всё успевает. Никто в нашей писательской организации не читает так много, как он. Анатолий перечитывает классику, всегда следит за новинками в толстых журналах: «Нашем современнике», «Новом мире», «Москве» и других, в газетах «Литературная Россия», «Литературная газета»… Читает он быстро и усваивает прочитанное глубоко. Он писатель – по призванию, по образу жизни, и литература для него, конечно же, никакая не любовница (вспомним ещё раз слова А. Чехова), а – мать родная.
Гребнев никогда не превозносится своими достижениями в поэзии; зная себе цену, не страдает от высокого самомнения, он скромен, умеет прислушиваться к чужому таланту и по достоинству оценить его и порадоваться. А умение радоваться чужому таланту – это большой и редкий подарок Божий человеку.
Древо поэзии Гребнева многоветвисто, могуче, а корни достигают самых глубинных пластов народной жизни. Древо сие формировалось и произрастало на протяжении всего творческого периода поэта; с простеньких поначалу стихов он поднялся до вещей, про-диктованных исключительно масштабом его души, свидетельствующих о величии этой души, её болью за народ и Отечество. О том, каких размеров достигло древо его поэзии, на мой взгляд, свидетельствует главное стихотворение Анатолия Григорьевича «На берегу пустом»:
.
Болит моя душа в постылом отдаленьи
От материнских мест –
Уж столько лет подряд!
И вот хожу-брожу
В забытых снах деревни,
Шатаюсь по лугам куда глаза глядят.
.
Стою, смотрю до слёз
На синь озёрных плёсов,
И упаду в траву,
И памятью души
Услышу перезвон весёлых сенокосов –
Вот здесь, на берегу,
Стояли шалаши!
.
Вот здесь, на берегу,
Я костерок затеплю,
Глаза свои смежу
И в отблесках зари
Увижу, как идут,
Идут косою цепью,
По грудь в траве идут враскачку косари.
.
А ведренный денёк
Встаёт, дымясь в росинках.
И далеко видать –
Цветасты и легки,
Пестреют на лугу платочки и косынки,
А впереди – в отрыв –
Идут фронтовики.
.
…Вот здесь, на берегу,
В подлунном свете тонком,
В кругу встречались мы, забывизбыв дела.
И краше всех в кругу была моя девчонка.
Гармонь моя в кругу
Звончей других была!
.
…Как отзвук жизни той,
Которой нет успенья,
Доносит до меня, не ведая препон,
Под шелест камыша и волн озёрных пенье
Молитвенный распев
И колокольный звон.
.
И сердцем этот звон
Вдруг радостно восхитишь,
Воочью разглядишь – до камушка на дне:
Звонит в колокола невидимый град-Китеж
И главами церквей сияет в глубине!
.
Там всё родное мне!
Вон мать идёт с причастья.
Вон сверстники в лапту играют
Под крыльцом .
А ближе подойди – расслышал бы сейчас я,
О чём на пашне дед беседуют с отцом.
.
Он только что с войны.
Он был убит под Ржевом,
И на шинели след
от пули разрывной.
Он с дедом говорит –
Дед озабочен севом.
И вот сейчас отец
обнимется со мной!
.
И вся деревня здесь,
И вся родня – живая!
И вот уже поёт
И плачет отчий дом!..
На берегу пустом,
лица не открывая,
Сижу и плачу я
На берегу пустом…
.
Это стихотворение, на мой взгляд, (да, думаю, что не только на мой) – вершина поэзии Гребнева, концентрация всего духовно-эстетического опыта поэта, в котором он запечатлел огромный мир, мир, который изменился, ушёл, исчез (подобно граду-Китежу) в короткий исторический отрезок времени. В это стихотворение он вложил все накопления души своей.
Поэт представил в своём творчестве весь нравственный, мироощущенческий, эстетический, трудовой комплекс деревенского космоса. Разумеется, не замыкаясь только в нём.
Осмелюсь заявить, что до Анатолия Гребнева в поэзии никто так глубоко и всеохватно не сумел осмыслить и выразить в поэтическом слове распад и гибель Крестьянского космоса, который формировался, может быть, тысячелетиями (если смотреть в корень), а был уничтожен за каких-то, да, в общем-то, – полвека. Трагическое мироощущение уходящего деревенского мира, его бытия, жизни, уклада, судьбы никто сегодня в поэзии не воспроизводит и масштабно не осмысливает. Да уже и не сумеет никто, по-тому что для этого надо и самому сформироваться в этом космосе, а его уже нет… И вершина этого осмысления у Анатолия Гребнева – стихотворение «На берегу пустом». Сказать словами великого Фёдора Тютчева, он «посетил сей мир в его минуты роковые…»
Он – последний поэт деревни. В том смысле, что с такой всеохватной глубиной и силой, с такой болью о деревенском мире, крестьянской цивилизации сегодня уже никто не пишет, и мир этот, погибший, повторяю, уже не в состоянии дать нового подобного певца. Причём, гибель, распад Крестьянского космоса не просто зафиксированы, запечатлены в поэзии Гребнева, но оплодотворены личной темой, личным участием и отношением масштабного таланта поэта.
.
Глаза свои смежу
И в отблесках зари
Увижу, как идут,
Идут косою цепью,
По грудь в траве идут враскачку косари.
.
Потрясающая воображение поэтическая картина, равная большому батальному полотну. Ведь идёт, шла, запечатлена на этом полотне битва за жизнь, которая Крестьянским миром, увы, проиграна, по причине подлого предательства…
Проиграна в силу того, что государство после катастрофы 1917 года оказалось для крестьянства страшнее татаро-монгольского ига для Руси и всех войн, вместе взятых за последние лет, может быть, пятьсот. Этого злого и невиданно преступного отношения родного государства к своему народу – народ не вынес: подорван оказался потенциал, и Берег опустел. Опустел закономерно. Рассыпался Крестьянский мир, как рассыпается с годами крестьянская изба, хозяйство, брошенное сыном, промотавшим огромное наследство отца, добытое в поте лица тяжким, долгим и упорным трудом родителя.
Я бы дерзнул назвать стихотворение «На берегу пустом» одним из лучших стихов на эту тему в современной поэзии.
Когда-то философ Иван Александрович Ильин – любимый философ Гребнева – сказал замечательные слова: «Иметь родину есть счастье, а иметь её можно только любовью».
Мне кажется, всё творчество Анатолия Гребенева – а с особенной силой стихотворение «На берегу пустом» – как раз подтверждает эти слова Ивана Ильина и свидетельствует об истинной и неподдельной любви поэта к родному краю, о верности ему и преданности до мозга костей – прошу извинить за банальность сравнения, но оно точно передаёт глубину натуры поэта. Сколько в его поэзии уважения к человеку труда земледельческого, к отчей земле-кормилице, к родной природе, питающей сердце поэта. Это дорогого стоит. И не квасной трёхкопеечный патриотизм, свести к которому всё пытаются недоброжелатели, а опять же – прочувствованная и осознанная любовь к отечеству. Ведь у поэта не идёт речь о том, чтобы утопически вернуть ушедшее, тот мир, в который нет возврата. Он прекрасно понимает, что сие уже невозможно. Более того, однажды он сказал, в глубокой задумчивости: «Деревня – это страшная штука!» И он совершенно прав. Мы её, деревню, порой идеализируем, а там и невежество, и деградация жуткая, и жестокость, и подлость – всё есть. Одни бессмысленные драки прошлого – деревня на деревню, село на село, район на район – чего стоят.
И мой «плач» по деревне проникнут этим же пониманием. Речь не о том, чтобы любой ценой вернуть невозвратимое. Речь – о другом, чтобы зафиксировать, запечатлеть этот распад, разрушение, гибель, выразить своё отношение к ним, к людям, населявшим тот Космос, к их ценностям, мироустройству, к той жертве, которой они все стали. (Пожалуй, это пострашнее холокоста). Если мы не выразим такого своего отношения, то грех уничтожения крестьянства, применяя слова Святейшего Патриарха Тихона, сказанные им по поводу расстрела Царской семьи, «падёт и на нас»…
Много лет я твержу, где только можно, что крестьянство – это ноги государства, что профессия хлебороба по значимости своей – первая среди всех прочих, что самая страшная трагедия в цепи трагедий XX века в России – разрушение Крестьянского космоса, складывавшегося веками.
.
И упаду в траву,
И памятью души
Услышу перезвон весёлых сенокосов…
.
Памятью души – вот чем написано это стихотворение. Памятью самой верной, без-ошибочной.
Можно написать великолепные стихи о городе, селении, но если не ухватишь состояние души людей, здесь живущих, и стихи твои не лягут им на душу.
По сути-то всё творчество (а это почти два десятка поэтических книг) Анатолия Гребнева – это летопись души поколения деревенского человека 41-го года рождения, поколения, потерявшего на войне отцов. И с этим чувством утраты, несостоявшегося прикосновения к таинству отцовской любви, не обретённых открытий в сыновней душе лирический герой дожил до наших дней, неся нелёгкое бремя осиротелой души.
Гребнев стал поэтическим голосом своего поколения. Он удивительно органично слит с народным миросозерцанием, которым пронизана стихия его поэтического слова, весь строй поэзии. Отсюда – высокая духовность созданных им произведений, образов, отсюда оценка их в координатах духовности.
Очень важно верить в себя. Гребнев верил. Он в своих исканиях никогда не метался, потому что всегда был сердцем связан с народом, с малой родиной – самой надёжной опорой!
Много слов сказано о поэтической палитре Гребнева, но при этом я не коснулся его изумительно тонких стихов, посвящённых взаимоотношениям мужчины и женщины, их нежным и глубоким чувствам – любви. Говорят, способностью поэта писать о любви определяется его степень таланта. Если это так, то и здесь у Гребнева степень очень высокая. Неспроста в книге «Берег родины» (2008 год, издатель Ильдар Маматов) любовная лирика представлена самым большим разделом «Этот свет несгоревшей любви»: в шесть с лишним десятков стихотворений.
Как отметила проживающая в Вятке культуролог, кандидат философских наук Наталия Злыгостева, тонкий ценитель и знаток поэзии Гребнева, не раз о нём писавшая, «в его стихах чувственный восторг соединяется с целомудренным любованием женщиной. На этой любви лежит отблеск вечного».
Средняя оценка: 2.85552
Проголосовало: 353