Алексей Баталов: «Меняется всё, кроме людей. Иначе незачем было бы читать классику»

Народный артист СССР (1976), профессор ВГИКа, обладатель самых высоких государственных наград и одной неофициальной — любви зрителей.

Неспешная речь, приглушённый голос, внимательный, фиксирующий каждую подробность взгляд и неизменная трубка.

Он родился в 1928 году 20 ноября в семье актёров. Школа-студия при МХАТе. ЦТСА, где проходил службу в армии. Уроки живописи у Роберта Фалька. МХАТ. Кино. Ленинград. Снова Москва… Первую роль в кино сыграл мальчишкой в 1944 году. Это был крошечный эпизод в фильме «Зоя» Лео Арнштама. Первую серьёзной ролью стал Алексей Журбин из «Большой семьи» (1954) Иосифа Хейфица.

В его актёрской биографии не один десяток фильмов, которые стали классикой кинематографа: «Летят журавли» (1957), «Дама с собачкой» (1960), «Девять дней одного года» (1961), «Дорогой мой человек» (1958)… Его снимали лучшие режиссёры: Иосиф Хейфиц, Михаил Калатозов, Михаил Ромм, Ролан Быков, Александр Алов и Владимир Наумов, Владимир Мотыль, Игорь Таланкин…

В 1959 году он сам дебютировал как режиссёр — в «Шинели». А потом сделал ещё два фильма — «Три толстяка» (1966; совместно с Иосифом Шапиро) и «Игрок» (1972).

Эта беседа с Алексеем Баталовым, которая состоялась в Мемориальной квартире Вл. И. Немировича-Данченко 25 марта 1995 года, впервые публикуется без сокращений.

— Алексей Владимирович, почему именно «Шинель» привела вас в режиссуру в 1959 году и с чем связано теперь желание переснять собственный фильм?

— Решение остановиться на «Шинели» предопределила прежде всего домашняя атмосфера, уклад нашей семьи, жизнь которой была всегда привязана к классике, к каким-то очень интересным для меня и по молодости соображениям о русской литературе. Сценарий по этой повести — его писал Леонид Соловьёв — был готов ещё в 1957 году. По-видимому, он так и остался бы на бумаге, когда бы ни подошёл юбилей писателя — 150 лет со дня рождения (кстати, аналогичная история повторилась у меня в 1972 году с «Игроком» — экранизацией одноимённого романа Достоевского, 150-летие Фёдора Михайловича отмечали в 1971-м). И «Шинель» как диплом запустили на «Ленфильме» в производство. Полнометражную картину — тогда-то я мечтал сделать фильм по всем петербургским повестям Гоголя — мне никогда не дали бы снять. Спасибо и за короткометражку. Главное — открывалась возможность поработать с благодатным материалом. Все мы: актёры Ролан Быков (Акакий Акакиевич) и Юрий Толубеев (портной Петрович), оператор Генрих Маранджян, художники Белла Маневич и Исаак Каплан — им одинаково увлеклись.

​

Кадр из к/ф "Шинель"

Прокат короткометражных фильмов в ту пору был обречён. Осознавал, что делаю картину только для себя. Однако каким-то таинственным образом «Шинель» — фильм шёл лишь один день в «Метрополе», а это всё равно что показать его у себя дома на кухне, — всё-таки оказалась известной. Причём о ней узнали не только в Москве, но и за границей. Совершенно невероятно, но картина была куплена за живые деньги и демонстрировалась в Нью-Йорке, что одновременно и радовало, и сулило неприятности: американцы считались у нас тогда главными врагами.

Снимая этот фильм, я нигде не покривил душой, однако сделать всё так, как задумал, не удалось. Киношное руководство смотрело на эту работу как на шалость, занятие второсортное, денег отпустило в обрез, да и время поджимало. В общем, многое в картине могло быть гораздо выразительнее, кинематографический эмоциональнее. На бумаге остались целые эпизоды. Очень жаль. Понимаю, что это безумие, но иногда мне хочется как бы доработать, доделать то, что было задумано, до конца.

— Так, может быть, стоит попробовать?

— Нет, сегодня это абсолютно нереально. Под новые-то картины с убийствами, переворотами, проститутками нелегко найти денег. Что же говорить о реставрации или, вернее, восстановлении старой киноленты?!. Если только вдруг откопаю клад?..

— Несуразный, по сути недалёкий, чиновник Башмачкин вызывает довольно противоречивые чувства: сочувствие, досаду из-за его неприспособленности к жизни, которая над ним словно смеётся, жалость — как к расплакавшемуся ребёнку…

— Это верно. Но, если бы этот герой вызывал умиление, не поразило бы столь властно это маленькое странное сочинение самых искренних и честных людей в русском обществе. И Достоевский бы не написал: «Все мы вышли из гоголевской “Шинели”».

— Будто бы только предполагают, что именно Достоевский — автор этой фразы, ставшей крылатой после перевода на русский язык книги «Le roman russe» («Русский роман», 1886) французского критика и историка литературы Эжена Вогюэ. Впрочем, это не суть важно…

— Рядом с Башмачкиным стоят два старичка — пушкинский станционный смотритель Самсон Вырин из «Повестей покойного Ивана Петровича Белкина» и титулярный советник Макар Девушкин из романа «Бедные люди» Достоевского. Они как раз такие, какие публике нравятся, — милые, обаятельные, располагающие к себе… Гоголь же, ставший ещё при жизни недостижимым патриархом русской литературы, позволил себе вывести человека, который никаких симпатий вызвать не может: «…чиновник <…> низенького роста, несколько рябоват, несколько рыжеват, несколько даже на вид подслеповат, с небольшой лысиной на лбу, с морщинами по обеим сторонам щёк и цветом лица что называется геморроидальным» (выделено интонационно А. Б. — Е. К.)! То сеть ни малейшего желания ошельмовать читателя этим персонажем у Гоголя нет и в помине. Слава Богу, Роман Быков это очень точно передал на экране — он вовсе не пытается украсить своего героя, хотя до этого, в других фильмах, прекрасно сыграл прелестных, очаровательных людей. Тут-то речь совсем не о том! Ну прямо никак не о том!

Мне кажется, за этой историей стоит нечто гораздо более важное, вечное, драгоценное, что имеет особое значение и смысл и выделяет «Шинель» из всей русской литературы. В этой повести ясно и твёрдо сказано: как христианин, вы должны в каждом видеть человека, любить любого человека и в каких бы «низах» он ни обретался, и любой человек, а не только тот, кто «пондравился», достоин счастья и внимания. Так написать под силу было только ему — Гоголю…

— Выходит, дискуссии по поводу того, личность ли Башмачкин, лишены смысла?

— Башмачкин — человек. А личность или не личность — все эти вопросы выдуманы теперь, с тем чтобы как-то украсить более или менее нечестную жизнь… «Да, он расстреливал людей, но зато какая это была личность!», «Да, украл, но зато какой он талантливый директор!» У нас что-то слишком много «зато». По Гоголю, никакого «зато» нет! Есть вы и ваше отношение к миру вообще и к человеку в частности. Если ухаживать за тем, кого обожаешь, ничего, кроме удовольствия, в этом нет. Это же ваше собственное развлечение! А как же?!. Какое это имеет отношение к человеческой сущности, самопожертвованию, состраданию? И так — и далее. Вплоть до «Шинели», заставляющей оглянуться на себя и попробовать понять, как мы относимся к совершенно забитому, никем не защищённому, никому не дорогому, даже не обратившему «на себя внимание и естествонаблюдателя, не пропускающего посадить на булавку обыкновенную муху и рассмотреть ёё в микроскоп», глупому, еле-еле живущему на свете су-щест-ву.

— Однако на фоне нынешних исторических событий даже заикнуться о праве на счастье отдельного человека вроде как и некстати. Чьё сердце — уж точно не чиновника, живущего по незыблемому правилу «чин чина почитай», — может взволновать современный Акакий Акакиевич?

— На любую идиотскую книгу, заметил когда-то Чехов, найдётся один читатель-идиот. Но верно и то, что на одну глубокую книгу непременно отыщутся несколько читателей. И неизвестно, что будет потом. Это зависит от того, кто её прочитает. Современники очень редко угадывают, что же на самом деле значительного останется от их века. Это вовсе не русская забывчивость, как полагают, а свойство всего человечества во все времена. В том числе и в тихие. Ведь «современники» со всей их фанаберией, знаниями, наглостью не угадали Баха. Не поддержали Бетховена… Где же они, выдающиеся умы, со всем их вкусом, вместе взятым, были? Никто не сообразил, кто такой Эдгар По. Как же так? Что же нищим умер нынешний классик американской литературы, автор «Моби Дика» Мелвилл? Промахнулись мимо Кандинского! Боже мой, мимо каких ещё великих!... Однако от громкости и бесстыдства современных критиков, позволяющих себе безапелляционно судить обо всём, исходя из своего опыта, и сбивающих с толку и самих себя, и, может быть, ту горстку, которая их читает, ничуть, к счастью, не зависят ценности искусства — они имеют ценность сами по себе и обретают вечность без «протекции» «современников».

Сейчас разгул посредственности, что естественно. Вскипятили гигантский котёл, со дна наверх поднялась муть, опустилась пена… Либеральные реформы 1992 года, призванные обеспечить преодоление экономического кризиса в России, стали событием, которое потрясло, начисто перепутало всё общество — сильнее, интенсивнее, чем Великая Отечественная война, хотя горя и страданий тогда было, бесспорно, больше.

— Башмачкин, «вечный титулярный советник», выслуживший лишь «пряжку в петлицу», тем не менее «с четырьмястами жалованья умел быть довольным своим жребием», что весьма разумно?

— Да, несомненно. Ведь это единственная возможность по-человечески прожить жизнь…

Единственная возможность быть счастливым — это быть счастливым сейчас, в данной реальной ситуации. Нельзя ждать, когда наконец обустроится перестройка. Бог дал вам это, только это время. И в этом настоящем всё: житейские радости и невзгоды, любовь, рождение детей, борьба с самим собой и с тем, что в данный момент предъявляет ход событий, и так далее. Все игры в «светлое будущее» сегодня обернулись трагедией.

И, обратите внимание, многие уверены в том, что они лишь пока убивают, пока воруют, пока продают близких, пока покупают одно, второе, третье, а потом отстегнут деньги на храм и станут хорошими. Никаких метаморфоз не произойдёт! Потому что это «пока» и есть наша жизнь во всей её полноте.

Равновесие с собой и миром — это и даёт истинно верующим людям невероятную ясность, покой, свет, непреходящее доброжелательство и сострадание ко всему, с чем они встречаются.

А что касается творчества, то талантливые, великие рождаются опять же вне зависимости от эпох, правителей, благополучия, сытости, достатка, что легко доказуемо. Если же подобная связь действительно существует, то почему не в Швеции, где с закуской и демократией всё решено, а здесь родились и работали Фаина Раневская, Анна Ахматова. Михаил Булгаков, Михаил Зощенко, Дмитрий Шостакович и многие-многие другие? Почему, казалось бы, в совершенно неподходящее время родился Леонардо да Винчи? Почему Петрарка был диссидентом? Почему «Дон Кихот» — между прочим, так же, как и «Один день Ивана Денисовича» Александра Солженицына, — начат в неволе? Разве тюрьма — подходящее место для писательства или, быть может, жизнь за решёткой — выигрышное время для возникновения таланта?.. Свобода, безусловно, необходима. Но и тогда, когда её нет, наперекор всему, Мандельштам пишет стихи.

Уверен: непризнанные гении есть и среди нас. Отрицать, что сию минуту нет нового Модильяни или Моцарта — чудовищная глупость, недомыслие… Повторяю, меняется всё, кроме людей. Теперь это уже очевидно. Два шага назад — то же самое ждёт и нас. Иначе незачем было бы читать классику.

— В общем, как сказал когда-то один из значительных поэтов первой волны эмиграции барон Анатолий Штейгер: «Пройдёт угар ненужной суеты, / Что было тайно, снова станет явно». Что вас поддерживает сегодня?

— Бесконечный интерес к чему бы то ни было. Ведь время-то, что ни говори, всё равно замечательное! Человечество стоит на пороге величайших открытий, каких не было тысячелетие или около того. Никогда ещё вера, духовный мир не имели такого даже научного обоснования чудес и открытий, как сейчас. Многое из того, что было под замком не только при коммунистах, но и до них, стало откровением. А уж о человеческой истории и говорить нечего…

Безусловно, век коммуникаций чреват многими соблазнами, искушениями. Довести до абсурда можно всё, что угодно. То же телевидение, без которого сегодняшняя жизнь немыслима, целый мир хлебает из этой «чашки» всё, что ему преподносится, во что превратилось? «Snikers», «Twix», «Uncle Ben’s»…

— И в жизни, и в кино вы играли всегда первые роли, не так ли?

— Вот так здрасьте! Никогда! За исключением «Дамы с собачкой» (Дмитрий Дмитриевич Гуров; 1960) и «Девяти дней одного года» (физик-ядерщик Дмитрий Гусев; 1961) — вечно вторые. «Большая семья» (1954) — Алексей Журбин, самый младшенький из братьев, это даже третья роль. «Летят журавли» (1957) — Борис Бороздин, из полуторачасового фильма «занят» на экране всего восемнадцать минут. «Москва слезам не верит» (1979) — Георгий Иванович, вообще, роль на «кончике» всей картины и так далее.

​

Кадр из к/ф "Москва слезам не верит"

Однако ни величина, ни длина той или иной роли для меня значения не имеют. Главное, чтобы роль была живая. Например, тот же юноша из фильма «Летят журавли» мне бесконечно дорог потому, что для меня он реальный, я видал таких мальчиков в жизни, да и сам я родом из войны… Мыльные оперы из пятисот-шестисот серий мне задаром не нужны, сниматься в них — бредовое занятие. Возможно, только с горя или от безденежья буду участвовать в подобной «говориловке».

— Театр, точнее, Московский Художественный академический театр* — кстати, в его внутренний двор выходило крыльцо вашего дома — у вас в генах. Актёрами были ваши родители — Нина Ольшевская и Владимир Баталов, дядя — Николай Баталов, тётя — Ольга Андровская. Однако, поступив в «свой» театр в 1953-м — прежде окончив «мхатовскую» Школу-студию им. В. И. Немировича (мастерская Сергея Блинникова и Виктора Станицына; 1950) и пройдя службу в Центральном театре Советской Армии, — вы после нескольких сезонов с ним расстаётесь. Почему?

— Актёрская судьба так сложилась. Именно актёрская. Личную-то я всю переломал, из дома уехал… Но всему тому, что имею, — знаниям, ощущениям, представлениям, даже образованию — обязан прежде всего именно дому, близким.

​

Кадр из к/ф "Звезда пленительного счастья"

Пробиться в Московском Художественном театре молодому актёру было очень непросто. Разумеется, я играл бы что-то в театре, но такой путь восхождения очень медленный, и Бог знает к чему бы я пришёл в итоге. Актёру рано или поздно стоит проверить себя и в другой ипостаси.

Конечно, можно всю жизнь играть, стоя сбоку, и держаться за кулисы. Ничего дурного в этом нет — просто любишь театр, делаешь своё маленькое дело. Но, если пытаешься выяснить, что, в сущности, сам собой представляешь, необходимы иные действия. Бревно, коли есть силы, надо, подняв, нести одному. А если идти с ним вшестером, как Ленин на субботнике в Кремле на известной картине Михаила Соколова, то непонятно, кто же его, собственно, несёт…

Значительные роли я сыграл в кино — и за это вечно благодарен Иосифу Ефимовичу Хейфицу, он мой папа Карло.

— На ваш взгляд, актёр — это…

— …человек, способный жить чужой жизнью, произносить чужие слова как свои. Умение переселиться в чужое «я» и есть актёрство. Актёр должен заставить поверить зрителя в то, что перед ним действительно Гамлет или король Лир, а не ряженый шутник.

— Каждую новую киноработу, будь то Фёдор Протасов в «Живом трупе» (1968), приват-доцент Петроградского университета Голубков в «Беге» (1970), доктор Ботвинк в «Чисто английском убийстве» (1974) или князь Сергей Трубецкой из «Звезды пленительного счастья» (1975), Красков в «Зонтике для новобрачных» (1986) — и, кстати, каждая из них всё-таки тоже главная, — ваши поклонники встречали весьма благожелательно. А критики?

— Нет ни одного фильма в моей жизни, за который бы меня не обругали. Почему? Ну людям же надо как-то зарабатывать на жизнь, они обязаны иметь своё суждение… Тем не менее как в магазине всегда прав покупатель, так в театре прав зритель. Это объяснили мне ещё во дворе — туда выходило крыльцо нашего дома — Московского Художественного театра когда мне было четыре года. Так что я надёжно усвоил: прав тот, кто сидит в зрительном зале, а не тот, кто рассуждает, находясь около него, или даже выходит на сцену. А за кулисами свой счёт…

— Вернёмся всё-таки к зрителю — его мнение оказывалось решающим, наверное, в те давние времена?

— Что вы, теперь это правило ещё более чем справедливо!.. Любой, для того чтобы к нему на стадион, на любую сценическую площадку пришло побольше народа, что бы ни говорили на сей счёт критики, разденется догола и привяжет козью ногу к уху.

— Понятно, вы иронизируете. Но какое отношение подобные «навороты», эта «экспрессия образов и каскад событий», как сказано, правда, по другому поводу в фильме «В городе С.» (1966) Иосифа Хейфица, где у вас и правда эпизодическая роль — пьяница-бродяга Шергов, имеют к театру?

— Точно такое же, как и раньше. Какая разница? Это же взаимоотношение актёра с публикой и деньгами!.. Разве театр не завлекает сейчас зрителя Бог знает чем? Кем отмечен тот рубеж, где кончается театр? Где эта грань? Её нет и не будет. Как только появится — вернётся социалистический реализм.

— Ещё недавно вас называли последователем этого направления…

— Марк Донской с его кондовым реализмом — вспомните его трилогию «Детство Горького» (1938), «В людях» (1938), «Мои университеты» (1939) или «Радугу» (1943) — у итальянцев считается родоначальником неореализма… Все определения выдумывают умные служители власти. Одни из тех сторонних наблюдателей частью умерли, другие пишут сегодня уже по-другому. Очевидно, занимаю какое-то определённое место в кино. Но ни в коей мере не считаю себя обманутым и не завидую тем, кто захватил ещё три соседние дырки. Я пережил и «новое», и «интеллектуальное», и «экспрессивное», и тому подобное кино. И как бы они ни обзывали тот или иной стиль, я-то остался одним и тем же. А «болтаюсь» и здесь и там. Куда же мне изволите примкнуть? Наверное, могу, в зависимости от самолюбия или собеседника, поставить себя то туда, то сюда. Но зачем? Это же чушь! И что это рядом с реальной жизнью?

— Если писатели, которым не давали возможности издавать свои книги, уходили в переводы, то вы в сумрачный период своей творческой жизни — поступив почти аналогично — нашли крышу на радио, благодаря чему появились ваши инсценировки по произведениям Л. Толстого («Казаки», 1975), Куприна («Поединок», 1977), Лермонтова («Герой нашего времени», 1979), Достоевского («Белые ночи», 1980), Шекспира («Ромео и Джульетта», 1985), Бунина («В кругу Бунина», 1989)…

— Да, в те годы радио меня выручило, предоставив право делать что хочу и каким-то образом стоять всё-таки в стороне от того, что было уж совсем омерзительно. Осознавал, что круг радиослушателей довольно узок, не сравним по охвату ни с кино, ни с телевидением. Но работал — и как автор, и как режиссёр, и как актёр — с удовольствием. Соприкосновение с желанным и любимым материалом влияет на настрой души. Не говоря об очевидном его воздействии: ведь если человек имеет дело с железом — у него одни руки, с шёлком — другие, но из этого вовсе не следует, что те руки — лучше, а вот те — хуже.

Меня окружали чудесные, обожаемые мной актёры. Мы ставили спектакли по-настоящему, «как в театре». И актёрам это нравилось. Иначе чем объяснить их каждодневные мучения, которые не оплатить никакими деньгами? Скажем, «Герой нашего времени», в котором были заняты Михаил Глузкий, Александр Кайдановский, Наталья Аринбасарова, Нина Дробышева, Евгения Симонова, Всеволод Абдулов, Александр Лазарев (перечислил далеко не всех), — это год и три месяца репетиций, записей, повторов, переделок, доделок.

— Цензура не вмешивалась?

— Она отказывалась принимать сценарий до тех пор, пока не скорректирую его, согласно её разумению. Но я ей не уступал. Вот и лежали все сценарии подолгу.

— И ваша фамилия не помогала?

— Никакого значения для идеологического отдела партии моя фамилия не имела. Тем более что сопряжена с чудовищными «врагами народа». Все мои: и бабушка, и дедушки — сидели по 58-й статье…

Я ведь никогда не был членом партии. Любопытно, партийный билет — единственный со времён Рима на Земле документ, который имеет двойную силу. Получив его, человек мог стать и молодцом, и начальником на всю жизнь. А потом, разорвав — он же оказывается и молодцом, и начальником, и передовым снова.

— Как вам удалось оградить себя от коммунистов?

— О, это была неприятная история. Всё было совсем непросто, да и иначе и быть не могло. Ведь все звания и награды, которые только могут присниться, у меня есть, а это очень неприятно тому большинству, которое ради одной медали с готовностью поступилась бы всем. Однако мои переживания по сравнению с настоящими страданиями и преследованиями тех, кто пережил их, ничто. Поэтому говорить на эту тему не хочу.

— Среди коллег чаще всего чувствуете себя…

— Наверное, кого-то раздражаю… К сожалению, сейчас у меня мало возможности для общения — нет ни сил, ни времени.

— Вы возглавляете** кафедру актёрского мастерства во ВГИКе им. С. А. Герасимова. Легко ли находите общий язык со своими студентами?

— Кажется, да, легко. Хотя, думаю, они всё-таки считают меня старомодным идиотом… В сущности, это та же режиссёрская работа — только с очень молодыми людьми, с большой примесью педагогики и обязанностями наставника.

Вновь вернусь к «Шинели». Всё, что вершится там, в ХIX веке, с поразительной точностью относится к тому, что происходит в наши дни. Жаль тех, кто думает, что, став богатым, вырвавшись на круги завидной жизни, они тем самым имеют счастье навечно запечатлеться в истории.

— В одном из писем 1846 года Гоголь, утешая свою знакомую, Александру Осиповну Смирнову-Россет, изнывающую в провинции от недостатка общения, утраты привычной культурной среды и с раздражением воспринимающую местных жителей, которые погрязли в бытовых заботах, советует ей «глядеть на Калугу, как на лазарет <…> уверьте себя, что больные в этом лазарете ваши родные, близкие сердцу вашему, и тогда всё перед вами изменится: вы с ним примиритесь и будете враждовать только с их болезнями». Такой трезвый взгляд на окружающую далёкую от совершенства жизнь дан, увы, не каждому…

— Да ведь и Гоголь — человек. Начал Николай Васильевич с того, что в Нежинской гимназии высших наук, куда родители отдали его на учёбу, играл, и с неизменным успехом, в любительском театре, почти в каждом спектакле, кстати, и женские роли, например госпожу Простакову в «Недоросле», — он же знал, что актёров, чьё ремесло церковью считалось греховным, хоронили только за оградой кладбища. А окончил тем, что, достигнув необозримых творческих вершин, сжёг, в трезвом уме и при светлой памяти, свои рукописи — второй том «Мёртвых душ»…

Божественный дар даётся человеку вместе с ногами, руками, потребностью есть, пить, общаться и так далее и тому подобное. И вот тут-то люди начинают путаться. Безусловно, живая плоть и живая жизнь обладают невероятной силой. Порой она непреодолима. Представьте, как страшно какому-нибудь благородному, красивому юноше, умеющему писать стихи, признать, что какой-то кудрявый эфиоп с синими ногтями — гений, а сам он как сочинитель пустое место?!. Надо быть или актёром, или сумасшедшим, чтобы на минуточку встать туда — между прочим, это гениально умела Анна Ахматова. Иногда у меня такое впечатление, что статьи и заметки о Пушкине она писала как его современница, то есть оттуда. А не отсюда — туда…

Что поделаешь, лишь после того как человек покинет этот мир, становится более понятным, кто есть кто. Теперь многое надо в обратную сторону пересчитать. Но это не беда, а жизнь. Та самая, которая дана нам с вами.

*С 2004 года — Московский Художественный театр им. А. П. Чехова (МХТ им. А. П. Чехова).

**В настоящее время — художественный руководитель актёрского факультета этого института.