Евгений Леонов: «Вызвать юмор через слёзы необычайно сложно…»

…Сорок семь лет из неполных шестидесяти восьми он играл, точнее, проживал на сцене и съёмочной площадке жизнь других. По той отдаче, что вкладывал в каждую свою роль, иначе не скажешь.

Ролей много. Очень много. Из них более семидесяти только в кино. Вот самые-самые: Старый год («Снежная сказка»), Шулейкин («Полосатый рейс»), Яков Шибалок («Донская повесть»), Король («Снежная королева» и «Обыкновенное чудо»), и фотограф Орешников («Зигзаг удачи»), бывший командир разведки Иван Приходько («Белорусский вокзал»), Леднёв («Большая перемена»), Потапов «(Премия»), штукатур Коля («Афоня»), Сарафанов («Старший сын»), Ламме Гудзак («Легенда о Тиле»), сосед Бузыкина («Осенний марафон»), Бургомистр («Убить дракона»).

На сцене — Креон («Антигона») у Бориса Львова-Анохина, Ванюшин («Дети Ванюшина»), Санчо Панса («Человек из Ламанчи») у Андрея Гончарова, Вожак («Оптимистическая трагедия»), Тевье-молочник («Поминальная молитва») у Марка Захарова…

Убеждённый в том, что «актёр должен уметь играть всё — никакого актёрского амплуа вообще нет и не было никогда», органично и естественно «вписывался» в любой жанр: драму, комедию, сказку, фантастику… Но считал себя драматическим актёром.

Коллеги называли его человеком безмерной судьбы. А он сказал так: «Я свою профессию выстрадал».

В июне 2001 года, в рамках ХХIII Московского международного кинофестиваля, на Площади звёзд российского кинематографа, напротив «Мосфильма», народному артисту СССР Евгению Леонову установили памятник — в образе вора-рецидивиста по кличке Доцент, главного героя комедии «Джентельмены удачи» (1971).

В октябре 2015 года памятник с Мосфильмовской улицы украли, распилили и сдали на металлолом — видимо, те, кто имел такую же слабость, как Доцент и его «подельники» Косой и Хмырь.

В День города, 10 сентября 2016 года, — а 2-го Евгению Леонову исполнилось бы девяносто лет! — памятник, заново отлитый в бронзе, установили снова. На том же месте и в том же образе.

Нет, речь вовсе не о художественных достоинствах этой скульптуры. Отнюдь нет.

Наколки, растопыренные пальцы, спущенная с плеч майка… Правда, лысина — впрочем, что с того? — как у заведующего детским садом Евгения Ивановича Трошкина. Как известно, Леонов сыграл здесь — и, как всегда, убедительно — их обоих. Кстати, сам артист эту роль как особо удачную, кажется, не выделял.

Понятно, у каждого времени свои герои. И в том, что на «пьедестале» — преступный «элемент», есть своя логика. И может быть, невольная проговорка, и просто констатация факта.

И всё же…

«Вырванный» из контекста фильма, этот кинообраз разве не та же «выстриженная» из любого литературного источника цитата? Потеряв свой первоначальный смысл, она неизбежно превратно истолковывается.

И неужели именно Доцент и есть та самая знаковая, известная, дорогая роль Великого артиста? Та единственная, что олицетворяет его исключительный, уникальный талант? Та, что требует такого увековечивания? Та, что в память о нём и «для облегченья памяти» (Владимир Даль) зрителей, нынешних и будущих?

Как воспринял бы такой художественный «жест» сам Евгений Леонов? Остаётся лишь строить догадки. Однако остались фильмы и записи спектаклей с его ролями, документальные кадры, его письма сыну Андрею, интервью, в которых, кажется, «скрыт» ответ на этот вопрос. Но прежде чем предложить вниманию читателей одну из таких бесед, небольшое отступление.

Сорок лет назад, в один год, Евгений Леонов сыграл абсолютно разных персонажей — регента Алексея Алексеевича в комедии «Смешные люди!» (по мотивам ранних рассказов А. П. Чехова) Михаила Швейцера, фронтовика Ивана Сергеевича Волохова в «Мимино» Георгия Данелии, лейтенанта в отставке Бальтазара Бальтазаровича Жевакина в «Женитьбе» (по одноимённой комедии Н. В. Гоголя) Виталия Мельникова и капитана милиции Александра Матвеевича Прохорова в телесериале «И это всё о нём» (по одноимённому роману Виля Липатова) Игоря Шатрова. А в 1967 году — колоритного Степана Николаевича Росомахина, под началом которого работал в маленьком провинциальном городке фокусник Виктор Михайлович Кукушкин (Зиновий Гердт). Эта была драма «Фокусник», снятая по сценарию Александра Володина Петром Тодоровским.

«Рисуя» в письмах сыну портреты трёх из этих режиссёров, актёр, по сути, невольно написал и свой собственный.

«Вот чего бы тебе желал действительно — это счастья работать с настоящим режиссёром. Хотя в кино всё быстро, не как в театре, и многое приходится самому делать, но один фильм с Михаилом Швейцером или с Гией Данелия* — это неоценимая школа. Я, когда у них снимаюсь, сам себе завидую, а последний съёмочный день — самый грустный для меня. Это при загруженности моей! Казалось бы, сняли — радуйся, что свободен, а меня тоска берёт. С Гией мы друзья, конечно, он и сам, по-моему, грустит, когда работа близится к завершению. И ведь интересно не только когда они с тобой репетируют, интересно следить за чужими репетициями, потому что видишь, как оживает текст, очеловечивается характер, возникает движение.

Поверь, я до сих пор считаю редкой удачей своей жизни, что моя первая чеховская роль была сделана со Швейцером — монолог Шохина «О вреде табака» в фильме «Карусель»**, по чеховским рассказам и дневникам.

Чехов, этот великий открыватель добра в человеческих душах, этот «человек с молоточком», который всем счастливым и довольным хотел напомнить о несчастных, — мой любимый писатель. Человек создан для больших трудов и больших радостей, считал Чехов, и потому так важно было писателю показать несообразность жизни, которая мешает человеку реализовать богатство своих возможностей. Он любил человека горькой, но верной любовью. Гуманизм — не декларация чеховской литературы, а самая её суть.

Пристально вглядываясь в будничное течение жизни, подмечая пошлость, глупость и мелочность житейских страстей человека, Чехов умел выявить сокровенное существо характера. И по Чехову всегда выходило, что и самый плохой, никчёмный человек — не вовсе плох, есть в нём человеческое. Потому и горевал Чехов, потому и жалел своих персонажей.

Не все современники понимали, что Чехов писал о мелочах жизни не потому, что не видел ничего крупнее, а потому, что ставил себе задачу изучить и показать Россию всю как она есть.

Внимательность к мелочам быта, житейского поведения, доверие к правде жизни, вера в выразительность детали — вот что особенно дорого и близко мне у Чехова. Его персонажи крепко-накрепко привязаны к земле, земным делам и эмоциям. Перемешанность высокого и низкого.

Многие чеховские герои, погрязшие в житейской тине, окутанные мелочами, сами чувствовали скуку и нелепость своей жизни. Это-то ощущение «трагизма мелочей» Швейцер хотел передать в своём, моём Шохине. Я его понял. Как мы работали! Кинематографически монолог Шохина был задуман аскетично. Большой мастер создания атмосферы, красноречивого антуража, Швейцер оставлял меня одного перед камерой. В павильоне изобразили сцену провинциального клуба, заставили её столами, завесили диаграммами, на столах какие-то пробирки, спиртовки, колбочки, и среди всего этого хлама мечется, топчется, суетится Шохин. Тех, кто пришёл слушать его лекцию о табаке, на экране нет, а для меня единственным слушателем был сам Михаил Швейцер.

И так мы с ним сыграли эту сцену. «Учтите, — говорил мне режиссёр, — Иван Иванович Шохин, муж своей жены, содержательницы музыкальной школы и женского пансиона, вовсе не клоуничает и не думает собственной персоной развлекать людей, просто с непосредственностью недалёкого человека он рассказывает незнакомым людям кое-что о себе и своей жизни.

Смех и слёзы, натуральность и гротеск — отсюда и рождается трагикомедия.

Шохин — одна из немногих ролей, которые мне самому интересно было смотреть».

«Начинаешь понимать, что нужно время, чтобы освоить материал, скажем, гоголевский текст в «Женитьбе» с ходу не получается. Время нужно, работа, труд».

«На съёмках фильма «И это всё о нём» я фантазировал, как всегда, а режиссёр Шатров говорил, что Леонов тянет одеяло на себя. А я подумал, что значит — тянуть одеяло на себя? Если так называется собственное творчество, всякая актёрская инициатива — тяни одеяло на себя, а другие — на себя. Фантазируй, работай, решай сцену, а режиссёр, который соображает, должен из этих лоскутков скроить то, что ему нужно».

«Вот Данелия берёт каждый раз одних и тех же актёров и каждый раз раскрывает их по-новому. Иногда начал повторяться актёр, он сам, может быть, этого и не понимает, особенно в кино: снимают, без простоя и т. д. И тут Данелия вновь сумел в нём что-то отыскать, растормошить его сердце <…>

<…> у Данелия <…> ты в одном измерении — жизни, и он эту жизнь соединяет с тобой и растворяет тебя в ней. У Данелия ты становишься человеком, у Рязанова — образом <…>

Мне всегда хорошо работается с Данелия. Атмосфера доброты и доверия, а главное, он работает, ощущая целое. Мы можем ошибиться и переснять, но он примечает то, что даёт возможность копать глубже, хоть это и сложно. И мы опять и опять пробуем, но у меня никогда не было ощущения тупого угла — мол, это сделать невозможно. А у некоторых других режиссёров всё время попадаешь в тупик — это не годится, то не нужно <…>

Съёмки у Данелия закончили, несколько дней ещё озвучивания, и всё. Что за фильм получится — не знаю, грусть какая-то в нём сидит, хотя и комедия. Назвали — «Слёзы капали».

Гия всегда о тебе спрашивает, привет передаёт. Когда начинаешь работу с ним, думаешь, сколько мучений! А когда закончили — пустота. Вот бы тебе такого друга, такого режиссёра. Впрочем, всё будет, всё ещё впереди <…> может быть, нам предстоит сниматься в одном фильме. Или спектакль сведёт нас на одной сцене. Я стану за твоей спиной, как живой лес вместо рисованного задника; как старый дуб раскину руки; как орёл подставлю крылья тебе — ничего не бойся, сынок!

Андрюша, комик произносит патетические слова — что делают зрители? Они хохочут!»

— Евгений Павлович, главный режиссёр театра «Ленком», в котором вы играете почти двадцать лет, отметил: «Артист Леонов достиг той редкой для зависимой профессии артиста высоты, когда может делать то, что хочет, с кем хочет, и там, где пожелает». Это действительно так?

— Думаю, нет, не так… Конечно, мне нравится то, как Захаров сказал обо мне. Но он же может сказать и по-другому. Вчера — достиг. Сегодня — уже нет… И потом всё-таки сам актёр не может так говорить о себе. Наша профессия по сути своей несамостоятельна — актёр выступает в качестве проводника идеи режиссёра. Вот, скажем, я хотел бы сыграть короля Лира. Естественно, для этого нужен режиссёр, который бы со мной работал. Но, к сожалению, никто из режиссёров не увидел меня в этой роли.

— Кажется, мечта сыграть короля Лира у вас очень давняя?

— Да, очень давняя. Но теперь — неосуществимая. В сердце много инфарктов — не до короля Лира. Его я уже никогда не сыграю. Но роль такого плана всё же сыграть хочется, потому что я, как мне кажется, ещё не до конца раскрыл себя. А раскрывается актёр не только сам, но и режиссёром.

— Пожалуйста, конкретнее…

— Вот в Московском театре им. Вл. Маяковского Андрей Александрович Гончаров уви-дел во мне старика Ванюшина (спектакль «Дети Ванюшина» по одноимённой драме Сер-гея Найдёнова), а ещё раньше, в Экспериментальной театральной студии, хотя я был со-всем мальчишкой, — трогательного старикашку, Максима Кузьмича Ладыжкина, из воде-виля «Жених из долгового отделения» Ивана Чернышова. Говорят, это была хорошая ра-бота, зрители даже плакали… Там же, в студии, Гончаров предложил мне сыграть Яшку в «Мальве».
А в кино вдруг Володя Фетин, снявший меня (повар Шулейкин. — Е. К.) в эксцентриче-ской комедии «Полосатый рейс» (1961), дал мне драматическую роль в фильме «Донская повесть» (1964; по мотивам шолоховских рассказов «Шибалково семя» и «Родинка»), в котором, несмотря на «прорехи», есть живая нота — Яшка Шибалок с ребятёнком, вскормленным кобыльим молоком.
А потом — встреча с Георгием Данелией, у которого я снимался в грустных комедиях: «Тридцать три» (1965), «Не горюй!» (1968), «Афоня» (1975), «Мимино» (1977). «Осенний марафон» (1979), «Слёзы капали» (1982)…
Вызвать юмор через слёзы необычайно сложно и режиссёру, и актёру. Но русскому ис-кусству это всегда было свойственно. И, предав сегодня забвению трагикомедию — са-мый высокий, по-моему, жанр, — мы, быть может, что-то немножко потеряли…
В 1974 году я пришёл из Театра им. Вл. Маяковского в Московский театр им. Ленинского комсомола*** не за карьерой. Шёл к режиссёру — Марку Захарову, прекрасному совре-менному художнику, чувствующему время, умеющему нестандартно его передать. «Лен-ком» — это его театр. Может, работ для раскрытия необыкновенных глубин в себе у меня здесь было маловато, но всё-таки в 1975 году я сыграл Иванова в одноимённой пьесе Че-хова — роль, вызвавшую тогда у нашей безапелляционной критики бурю протеста; в 1978-м — старика-отца в «Воре» Веслава Мысливского; в 1983-м — Вожака в «Оптими-стической трагедии» (1983); в 1989-м — Тевье-молочника в «Поминальной молитве». Это пьеса Григория Горина, написанная по мотивам произведений Шолом-Алейхема.

— В каких спектаклях вы заняты сегодня?

— Только в «Поминальной молитве». Премьера — в октябре 1989 года.
С тех пор мы сыграли этот спектакль много-много раз. Но после каждого — зрители по-прежнему подходят к сцене, кричат «спасибо!» и… плачут. Плачут — вот что самое глав-ное, понимаете? Именно это больше всего меня волнует…
В самом начале «Поминальной молитвы» я выхожу на сцену с такими словами: «В 1915 году Шолом-Алейхем написал “Завещание”: “На моей могиле пусть мой единственный оставшийся сын, а также мои зятья, если пожелают, читают по мне поминальную молит-ву.
Если читать молитву у них не будет особого желания, либо время не позволит, либо это будет против их религиозных убеждений, то они могут ограничиться тем, что будут со-бираться вместе с моими дочерьми, внуками и просто добрыми друзьями и будут читать это моё завещание, а также выберут какой-нибудь рассказ из моих самых весёлых расска-зов и прочитают вслух на любом, понятном им, языке.
И пусть моё имя будет помянуто лучше со смехом, нежели вообще не помянуто…”»
В том же настроении выдержан и весь наш спектакль. Смешные, комические реплики и ситуации, которых действительно много, окрашены в драматические тона. И именно так я стараюсь играть своего Тевье…
Это спектакль о человеке, работающем в поте лица, терпящем муки и лишения, раздол-банном, уничтоженном жизнью — у него отняли всё: жену, дочерей, дом, землю. В то же время спектакль и о любви, счастье, о поиске Бога и своего места в этом мире. Горин очень глубокий писатель…

— Что нового у вас в кино?

— Снова снялся у Данелии — в лирической комедии «Белый танец»****. Он же вместе с Александром Володиным и Александром Адабашьяном — авторы сценария. Играю пять–шесть небольших сцен… А так — роли эпизодические. Понимаю, уже постарел, да и мои внутренние убеждения, жизненные устои не совсем «вписываются» в большинство тех современных сценариев, что предлагают. Прочитаешь — плакать хочется. Но, видно, ка-кие-то фильмы у нас тем не менее появляются, раз в Сочи на «Кинотавре» наши кинема-тографисты призы друг дружке дают, в Москве «Нику» туда-сюда таскают — она же, наверное, тяжёлая… Так ведь просто не дадут, понимаете?..

— Вообще, как вам живётся в это суматошное время?

— У Юрия Олеши в пьесе «Список благодеяний», написанной в 1930 году, сказано: «…в эпоху быстрых темпов художник должен думать медленно». Прекрасные слова! Мне ка-жется, нам не хватает обстоятельности. Суетясь, мы только оттягиваем возможность воз-вращения утраченного, в частности культуры.
Вот слушаешь беседы с нашими деятелями культуры и вдруг отмечаешь: почти все они стали людьми деловыми… Похоже, сегодня уже никто, вживаясь в роль, не мучается го-ловной болью, не налетает на улицах на столбы. Может, прозвучит нескромно, но мне в своё время случалось налетать… В те, увы, далёкие времена, наверное, многие так же налетали…

— Студентом третьего курса авиационного техникума, сделав крутой вираж, вы пере-шли на другую «взлётную дорожку» — сцену. К каким театральным работам мысленно возвращаетесь и почему?

— Есть роли, которые оказываются решающими для актёра на всю жизнь. Таким остался для меня Лариосик из «Дней Турбиных» (1954), которого я сыграл в Московском драма-тическом театре им. К. С. Станиславского около тысячи раз. Роль далёкая, бесконечно любимая и дорогая. В работе над этой ролью рядом со мной был мой главный учитель — замечательный русский актёр и режиссёр Михаил Михайлович Яншин. И именно он был первым исполнителем Лариосика в спектакле «Дни Турбиных» в Московском Художе-ственном театре в 1926 году…
Казалось, всё, что я делаю на сцене, вызывало в Михаиле Михайловиче протест. Репети-руя, он требовал, чтобы актёр пропускал роль через сердце, срастался с ней. И быть мо-жет, отсюда рождалось то неповторимое действо, которое вдруг возникало изнутри пове-дения артиста. Искусство простоты и правды самое трудное искусство.
Так что стать хоть каким-то актёром мне помогли наша глубокая, необыкновенно талант-ливая литература и педагоги, которые и крутились вокруг нас, и ругали, и звали куда-то…

— Хранить с благодарностью память о них, ушедших, — это потребность души?

— Думаю, каждый актёр должен уважать и вспоминать добрым словом своих учителей. Я — Михаила Михайловича Яншина и Андрея Александровича Гончарова. Они — вероят-но, Константина Сергеевича Станиславского и Владимира Ивановича Немировича-Данченко, Андрея Михайловича Лобанова. И быть может, так и возникает круговая по-рука, не позволяющая нашему искусству, в том числе театральному, опуститься ниже того эстетического уровня, на который подняли его когда-то наши великие мастера.
Сейчас возникает много вопросов типа: умрёт ли искусство? Да разве может оно умереть в стране с таким огромным духовным и нравственным потенциалом, оставленным ХIX веком?..

— По вашему мнению, те «нити», что соединяли разные поколения актёров, ещё не обо-рваны?

— В чём-то, увы, они прервались. Вероятно, при той ауре, что окружала нас десятилетия, это было неизбежным. Но связующие «кровеносные сосуды», пусть небольшие, всё равно остались. Они тянутся к нам, повторяю, из ХIХ века, когда сорок писателей, среди кото-рых Достоевский, Лев Толстой, Чехов, сумели перевернуть мир! До сих пор их книги чи-тают, их пьесы ставят, о них дискутируют. Сейчас у нас в стране вроде бы сорок тысяч писателей. Однако не все из них читаемы, хотя многие были печатаемы.
Да, сегодня что-то не так с нашей нравственностью. Слово «дай!» звучит со всех сторон громче всех остальных. Но мне не хотелось бы анализировать, почему это произошло. Искусство всегда было отражением жизни общества. Какое искусство — такое и обще-ство. Какое общество — такая и культура. Какая культура — такая и нравственность. Ка-кая нравственность — такая и экономика.
Может, это и звучит смешно: «Доброе сердце, доброе сердце!..» Но начинать надо именно с доброго сердца. Доброта — начало всех начал. И эту истину, как бы смешно для кого-то она ни звучала, необходимо повторять.
Думаю, с детства каждый человек должен уяснить, что выше закона может быть только Любовь, выше правосудия — Милость, выше справедливости — Прощение…
И что свобода — это вовсе не значит живи, как хочешь, и делай, что хочешь. И что без доброго сердца, интеллигентности, здравого смысла свобода — страшная штука.

— К зрителю у вас есть претензии?

— Мне кажется, что зритель и разный, и — поскольку по-прежнему приходит в театр — одинаковый. Почти всё в театре зависит от режиссёра и особенно от игры актёра. Ты же своими нервами — а они на сцене у каждого обязательно «включены» — чувствуешь, ка-кой зритель в тот или иной вечер в зале.
Думаю, мы не все ещё дотянулись до уровня перевоплощения наших великих мастеров: Юрия Александровича Завадского, Николая Дмитриевича Мордвинова, Бориса Георгие-вича Добронравова, Цецилии Львовны Мансуровой, Сергея Владимировича Лукьянова, Николая Павловича Хмелёва, Веры Петровны Марецкой. Какие фамилии!.. Пожалуй, сейчас так много и не назовёшь! Но обвинять в этом самих актёров боюсь.
Повторяю, всё связано с жизнью общества, с той атмосферой, что сложилась вокруг нас. А где пьесы?.. Мы же, актёры, если на то пошло, «второсоздатели» — опираемся на лите-ратуру. Вот разберутся литераторы со своими писательскими союзами — закроют или от-кроют их окончательно*****, отставят «попутные» заботы, может, и вернутся к письмен-ным столам?

— Но: «В России две напасти: / Внизу — власть тьмы, / А наверху — тьма власти». И так, похоже, извечно?

— Мне не хотелось бы впутываться в политическую лексику. Убивать одних, судить дру-гих — не по моему характеру. Вот кто-то собирает «дело» против Михаила Горбачёва, кто-то — против Бориса Ельцина. Однако ни злоба, ни ненависть не прибавят нам ни хлеба, ни культуры, не продвинут дело вперёд. Напротив, вызовут в ответ только злобу и ненависть. Думаю, надо верить — хотя бы в тех, кого выбрали. Я верю во Время, которое всё-таки за наше общество. Вопрос, пропадёт или не пропадёт наше государство, как и те опасения по поводу умирания искусства, на мой взгляд, пустой. Как ни назови нашу страну, а Родина наша, Россия наша, пропасть не может.

— Ваша удивительная, покоряющая всех улыбка — своего рода защитная маска?

— По-моему, в последнее время я перестал улыбаться. Да и все мои знакомые при встрече говорят: «Мрачный ты очень».
А улыбка — это никакая не маска. Моя мама научила нас с братом относиться к жизни радостно. И то, что, может, она не смогла сформулировать, но было для неё «делом» при-вычным и естественным, повторили затем мои педагоги: «Отдавая, человек становится богатым». Даже если у тебя ничего нет, всегда можно поделиться кусочком теплоты свое-го сердца…

Июнь, 1993 год (беседа состоялась в «Ленкоме» перед началом спектакля «Поминальная молитва»).

*Здесь и далее в отрывках из «Писем сыну» Е. П. Леонова сохранена авторская орфография.
**«Карусель. Из рассказов и записных книжек А. П. Чехова» — первый фильм из своеобразной дилогии (вто-рой — «Смешные люди!») Михаила Швейцера, поставлен в 1970 году на киностудии «Мосфильм». Среди актёров, занятых кроме Евгения Леонова и в том, и в другом фильмах, — Владимир Басов, Виктор Сергачёв, Леонид Куравлёв, Юрий Волынцев.
***С 1990 года — «Ленком».
****Рабочее название фильма «Настя» (1993), снятого на базе киноконцерна «Мосфильм» студией «Ритм».
*****В 1991 году произошло разделение единого Союза писателей СССР на Союз российских писателей («демократы»), Союз писателей Москвы и Союз писателей России («патриоты»).