Расстрелянный акмеизм

К 130-летию со дня рождения Владимира Нарбута 

Серебряный век русской поэзии. Разные поэтические направления и выдающиеся имена. Анна Ахматова, Сергей Городецкий, Николай Гумилёв, Иосиф Мандельштам, Владимир Нарбут называли себя акмеистами (в переводе с греческого — пик, цветущая пора) и утверждали, что именно они достигли в своём творчестве вершины поэтического Парнаса. 

О реальной жизни, во всей её красе и порочности, нужно говорить точным образным словом, пусть даже грубым, мыслили представители нового литературного течения. А потому осуждали символистов, предтечей которых в русской поэзии были Валерий Брюсов, Зинаида Гиппиус и Дмитрий Мережковский, за внешне красивые, но туманные по смыслу стихи. Никакого словоблудия ради красного словца! Долой неясную словесную вязь! Так кратко можно охарактеризовать поэтическое кредо созданного акмеистами «Цеха поэтов». Один из идейных вдохновителей акмеизма Николай Гумилёв в связи со скандалом, разразившемся вокруг нарбутовского сборника «Аллилуйя», заметил, что через годы об акмеизме будут знать, пожалуй, лишь по стихам Ахматовой и Нарбута. 

Становление Владимира Нарбута как поэта и гражданина пришлось на время, когда душа  русского человека под влиянием марксистских идей медленно, но неуклонно перемалывалась в неистовый образ пролетария-ленинца. Поверив речам «крамольного чуть-чуть раскосого большевика...», он сам стал большевиком, после революции занимал довольно высокие государственные посты. Но рьяно, «задрав штаны, бежать за комсомолом», у него не получилось. Как и многих выдающихся деятелей советской многонациональной культуры, Нарбута под надуманным предлогом репрессировали и расстреляли. Поэзия без грима не нравилась власти, строящей новую светлую жизнь в одной отдельно взятой стране. 

Анна Ахматова узнав о смерти Владимира Нарбута, посвятила ему строки:

Это — выжимки бессонниц,
Это — свеч кривых нагар,
Это — сотен белых звонниц
Первый утренний удар,
Это — тёплый подоконник
Под черниговской луной,
Это — пчёлы, это — донник,
Это — пыль, и мрак, и зной… 

Шесть раз повторённое Ахматовой «это» ярко характеризует творчество Нарбута. Вымученное бессонными ночами, чистое и светлое, звеневшее как утренний колокольный звон. Но иногда «пыль, и мрак, и зной» его строчек жгли душу, казалось, дотронься до них — и обожжёшься, погрузишься в пучину мрачного и гнетущего. Константин Паустовский, когда впервые услышал стихи «сухорукого человека с умным, желчным лицом», сказал, что они вызывали «впечатление чего-то зловещего».

Валентин Катаев в книге «Алмазный мой венец» назвал Нарбута Колченогим. Вольно или невольно, но такой уничижительный отзыв заставлял читателя, совсем незнакомого с творчеством Владимира Нарбута, относиться к нему скептически. Хотя имя его по праву можно поставить рядом с именами таких выдающихся поэтов Серебряного века, как Александр Блок, Анна Ахматова, Валерий Брюсов, Николай Гумилёв, Иосиф Мандельштам, Сергей Есенин. И многих-многих других замечательных русских поэтов той непростой поры.

***

Владимир Иванович Нарбут родился 14 апреля 1888 года на хуторе Нарбутовка недалеко от городка Глухова в Черниговской губернии (ныне Сумская область Украины). Корни отца уходили в дворянскую литовскую старину, его предки осели в тихом украинском местечке ещё в 17 веке. О глуховском казаке Романе Нарбуте говорилось в универсале гетмана Ивана Мазепы (1694). Мать была из семьи священника, именно она занималась воспитанием детей, а их в семье было аж семеро. «У меня было четыре брата и две сестры», — вспоминал брат поэта известный украинский художник Георгий Нарбут (1886-1920). 

Жизнь в детские годы не баловала. Через неумную шутку отца (тихо подкрался и громко крикнул в ухо) мальчик стал заикаться. Подростком угораздило наступить на заржавленный гвоздь. Из-за боязни, что может наступить гангрена, врач основательно порезал пятку. С тех пор парень захромал на левую ногу. 

Владимир крепко сдружился со своим старшим братом Георгием, в глуховской гимназии они даже учились в одном классе. Оба стремились к знаниям, но осваивали гимназическую науку по-разному. В итоге у Георгия в аттестате оказались одни «трояки», что, впрочем, совсем не помешало ему стать известным художником-графиком. Сегодня его работы (иллюстрации сказок, басен Крылова, первые банкноты и марки Украинской Народной Республики /УНР/ считаются библиографической редкостью). Владимир основательно «грыз» науку и окончил гимназию с «золотом». Дальше путь братьев лежал в Санкт-Петербург. Они поступили в университет на факультет восточных языков, а жили у известного русского художника Ивана Билибина (1876-1942), оказавшего огромное влияние на их творческий путь. 

Столичная «альма-матер» во многом определила жизнь Владимира Нарбута. В студенческом сборнике «Gaudeamus» появляются первые его стихи. Он знакомится со многими  известными петербургскими поэтами, посещает «башню» Вячеслава Иванова, где по средам собирается цвет творческой интеллигенции. Спорили до хрипоты и расходились по домам, когда солнце уже изрядно припекало крыши. К этому времени Владимир Нарбут был уже известным поэтом, о котором благосклонно отзывались собратья по перу.

Первый его сборник с иллюстрациями брата Георгия вышел в 1910 году. В него вошло 77 стихотворений, во многом ещё незрелых, в них чувствовалось подражание Бунину и Брюсову. Но у критиков и читателей книга оставила хорошее впечатление. Второй сборник «Аллилуйя», своеобразный манифест акмеизма, прекрасно иллюстрированный братом и четой Билибиных, вызвал негодование критиков. Они усмотрели в поэзии Нарбута грубую натурфилософию, не понимая, как это можно совместить высокое и низкое. Это оскорбляло, вызвало яростный гнев ревностных сторонников православия. Вот как «объедки огурцов, хрустевших на зубах, // бокатая бутыль сивухи синеватой // и перегар, каким комод-кабан пропах» могут соседствовать с божественными псалмами, написанными церковнославянской вязью? 

Скандал получился огромный, кощунственный сборник изъяли и сожгли, но несколько экземпляров поэт успел подарить друзьям. Нарбута осудили на год, однако не посадили, с университетом пришлось расстаться. Чтобы замять скандал, он уехал на родину, а потом в этнографическую экспедицию в Африку. Когда праздновали 300-летие дома Романовых и объявили амнистию, вернулся в родной Глухов.

Когда «в терновом венке революции» грянул 1917 год, Владимир Нарбут был уже семейным человеком, учился в Киевском университете и продолжал писать стихи. Однако в стороне от революционных событий не остался, вступил в партию эсеров. Но поняв, что «красный конь» большевиков скачет резво, перешёл к ним и возглавил Глуховский совет рабочих и крестьянских депутатов. И тут случилась трагедия. На родовое имение напали неизвестные. Дом спалили, одного из братьев убили. Нарбуту, исколотому штыками, удалось спастись, но кисть левой руки пришлось ампутировать. 

И вот таким изувеченным человеком (хромой и без левой ладони) он всё же ринулся в революцию. В гражданскую воевал на Украине, попал в плен к белогвардейцам, но опять судьба уберегла его от смерти (это ему припомнят, когда арестуют в 1936 году). Инвалидность давала о себе знать, какой уж тут полноценный красный боец? И он занялся   журналистикой и организационной работой.

Ярким эпизодом жизни Владимира Нарбута стала работа в Одессе. Там в 1920 году он заведовал южным отделением Российского Телеграфного Агенства (югРОСТА). Это организация занималась наглядной агитацией, в своих стенгазетах и плакатах бичевала «врагов трудового народа» — буржуев, белогвардейцев и кулаков. В югРОСТА работали талантливые поэты и писатели, ставшие гордостью советской литературы. Это Эдуард Багрицкий, Илья Ильф, Евгений Петров, Юрий Олеша. Сложные взаимоотношения связывали начальника и югростовца Олешу. Несмотря на свою инвалидность, Владимир Нарбут сумел очаровать его жену Серафиму Густавовну Суок и женился на ней. Эта рана долго саднила сердце писателя. Недаром в своих «Трёх Толстяках» девочке-гимнастке он дал имя Суок.

Нарбут занимал высокие посты в Харькове и Воронеже, в Москве стал ответственным работником Агитпропа ЦК РКП(б). Руководил издательством «Земля и фабрика», был главным редактором журналов «Вокруг света» и «30 дней». Вроде всё удачно складывалось в жизни, но совсем неожиданно для него грянула беда. В 1928 году его исключили из партии и отстранили от всех дел. Ещё не арестовали, вроде бы за него заступился сам Сталин, но жить стало трудно, перебивался случайными литературными заработками.

Существует мнение, что подвёл под монастырь Нарбута известный писатель и литературный критик Александр Воронский (Сергей Есенин посвятил ему свою поэму «Анна Снегина»).  Из-за разных взглядов на литературу и творческий процесс у них был конфликт. Якобы он раздобыл компромат, связанный с «тёмным прошлым» Нарбута. В 1919 году, попав к белогвардейцам, тот открестился от большевиков, заявив, что ненавидит их, поэтому его не расстреляли. Хотя вполне возможно, что Воронский оговорил под давлением, годом ранее Нарбута он попал под партийную чистку, был исключён из партии и отправлен в ссылку. Энкаведистам нужен был повод, чтобы добраться до Нарбута — дворянчик всё-таки по крови.

Когда в стране начался большой террор, до Нарбута таки добрались. В октябре 1936 года его арестовали, обвинив в «украинском буржуазном национализме», и присудили к пяти годам лагерей. Отбывать наказание отправили на Колыму. Сохранились полные оптимизма одиннадцать писем поэта к жене. Он верил, что пройдёт через эту свою Голгофу и обязательно вернётся к нормальной жизни. Однако «надежды юношей питают», а Владимиру Нарбуту было уже 50 лет. К тому же он был инвалидом. 

Лагерному начальству известный русский поэт был обузой, чтобы избавиться от него, ему вменили в вину организацию лагерных беспорядков, повторно судили и приговорили к расстрелу. Существует несколько версий смерти Владимира Нарбута. По одной из них его расстреляли в день рождения 14 апреля 1938 года. Вполне возможно, что и так. Это только подчёркивает весь ужас сталинских лагерей, издевательский «подарок» преподнесло гулаговское начальство Владимиру Нарбуту в день 50-летия. Годом ранее в застенках Лубянки расстреляли и якобы написавшего донос на него Александра Воронского, а его жену и дочь отправили в лагеря. 

***

В своих стихах Владимир Нарбут не раз вспоминал месяц своего рождения. «Земля гудела от избытка // Дождей, рассеянных в апреле...». Или вот такие строчки: «Над озером не плачь, моя свирель. // Как пахнет милой долгая ладонь!.. // Благословение тебе, апрель. // Тебе, небес козленок молодой». В апреле он впервые радостно глянул на белый свет. Неброская природа родного полесского края сызмала затронула его душу. «Ой, левада несравненная // Украинския земли! // Что мне Рим? // И что мне Генуя, // Корольки и короли?» Счастья, простого человеческого счастья и радостного бытия так хотелось мальчугану из Нарбутовки.

А мир оказался к нему жестоким. Через много лет стылым апрельским днём последнее, что увидел в своей жизни искалеченный больной человек, это колымский лагерь, расстрельное место и дуло винтовки, заставившее его закрыть глаза навсегда. Неужели поэт предчувствовал свою смерть, что она придёт за ним в апреле? Не хотел этому верить, а потому счастливо улыбался дождям, обещающим обильный урожай сыроежек, подставлял грудь и лицо навстречу свежему апрельскому ветерку и неяркому солнцу, радуясь такому скоротечному своему бытию.

Николай Гумилёв сказал, что Владимир Нарбут «…возненавидел не только бессодержательные красивые слова, но и все красивые слова, не только шаблонное изящество, но и всякое вообще. Его внимание привлекало всё подлинно отверженное, слизь, грязь и копоть мира… Это галлюцинирующий реализм». 

Реальная жизнь оказалась похлеще «галлюцинирующего реализма» Нарбута. «Слизи, грязи и копоти» в советской действительности оказалось так много, что она затянула поэта в Гулаг. Выбраться из него Владимиру Нарбуту уже не удалось. 

Николая Гумилёва большевики расстреляли в 1921 году. Немногим позже Владимира Нарбута умер в лагере Иосиф Мандельштам. Как-то он перевёл стихотворение грузинского поэта Н. Мицишвили, в нём есть такие слова: «Я вежливо тихо уйду. // Незаметно смешаюсь с тенями... // И собаки меня пожалеют, целуя под ветхой оградой. // Не будет процессии. Меня не украсят фиалки, // И девы цветов не рассыплют над черной могилой…».

Это о них, расстрелянных и умерших не своей смертью русских поэтах Серебряного века. И конечно, о Владимире Нарбуте. 

Закачусь в родные межи,
чтоб поплакать над собой,
над своей глухой, медвежьей,
черноземною судьбой.
Разгадаю вещий ребус –
сонных тучек паруса:
зноем (яри на потребу)
в небе копится роса.
Под курганом заночую,
в чебреце зарей очнусь.
Клонишь голову хмельную,
надо мной калиной, Русь!
Пропиваем душу оба,
оба плачем в кабаке.
Неуемная утроба,
нам дорога по руке!
Рожь, тяни к земле колосья!
Не дотянешься никак?
Будяком в ярах разросся
заколдованный кабак.

И над ним лазурной рясой
вздулось небо, как щека.
В сердце самое впилася
пьявка, шалая тоска...

Это просто здорово, что поэзия замечательного русского поэта Владимира Нарбута в наши дни вернулась к читателям.