Вам привет… от Константина Райкина

Есть у меня добрый приятель – Олег Акулов. Тоже – журналист, тоже – стихотворец. Русский в Бог знает каком поколении, родившийся неподалеку от толстовской Ясной Поляны, живет он нынче в Лейпциге. И каждый год летом непременно наезжает в Евпаторию – просолиться как следует в Мойнаках, да в море, прокалить тело солнцем. На собственном опыте удостоверился и теперь всех горячо убеждает, что более действенной панацеи от псориаза не существует, что методично, упорно загорать и плавать гораздо полезнее и приятнее, нежели, следуя советам народной медицины, поедать ради избавления от изматывающего нервы недуга доверчивых ёжиков…
Познакомила нас поэзия. Как-то зазвонил в очередной раз телефон:
- Татьяна? Мне тут в руки книжечка ваша попала. Не позволите зайти минут на пятнадцать? Может быть, заинтересуетесь моим предложением…

Прообщавшись с гостем «с ходу» часа три, предложением редактора выходящего в Германии ежегодного литературного альманаха «Пенаты» я, естественно, прельстилась, и уже лет семь являюсь постоянным автором этого весьма приличного издания. Досотрудничались до мистики. Не успела, к примеру, однажды показать сотоварищу только-только вылупившиеся строчки: «Грузною старухой-приживалкой, призраком мечты о человеке доживала век свой скудно, жалко женщина Серебряного века…», как через пару дней фантом Ахматовой и его посетил настойчиво: «Ах, Анна Андреевна, что ж вы затеяли склоку с самою собой на исходе большого пути? Не верите больше ни людям, ни чёрту, ни богу. И лёгкость строки не надеетесь больше спасти…» А наговориться – мы не способны по определению. Даже лето теперь планирую так, чтобы все вечера двадцати пяти дней пребывания Акулова на «берегу муз» оставались свободны. Случалось, подходил проверить документы милицейский патруль, ошарашенный милой картиной: далеко за полночь, на скамейке в скверике молодая, в общем-то, парочка увлеченно обсуждает… роль Лаврентия Павловича Берия в победе советского народа над фашизмом. Но, конечно, не только эрудицией друг перед другом блистаем – частенько и собственными, накопившимися за полжизни задушевными историями-приключениями делимся.
В один из этих «разговорных» вечеров к слову пришлась давняя встреча с Константином Райкиным.

…Я тогда еще внештатником числилась в «Евпаторийской здравнице». Золотое время было: никакой тебе обязаловки, пиши, чего душа пожелает! Вот и интервью брать у народного нынче артиста России Константина Райкина мне никто не поручал. Душа пожелала, азарт погнал. Желание оценить масштаб личности. Любопытство: каковы они, талантливые дети гениев? Ну – «Свой среди чужих, чужой среди своих» на тот момент в восприятии провинции, ну – «Труффальдино из Бергамо»… А за душой – что?
Договорилась о встрече без проблем: в конце 80-х не то что взвода накачанных секъюрити – тщедушного милиционера возле артистической гримерки в зале «Отдых» не было. Постучалась тихонько, представилась чин чином мгновенно распахнувшему дверь невысокому скромному человеку (в котором известного артиста еще требовалось угадать!), и мы мгновенно условились пообщаться на следующий день незадолго до концерта.
Только утром следующего дня позвонил тогдашний наш редактор Мельников:
- Танечка, мы тут через областной Союз журналистов достали тебе пропуск на выступление Кашпировского. Представление состоится сегодня, в пять часов, в ялтинском зале «Юбилейный»…
- Господи, Илья Борисович, какой Кашпиировский, зачем Кашпировский?! – буквально охнула я растерянно. – У меня же интервью с Райкиным!
- Ну, придумай что-нибудь! Интервью – это здорово, но и пропуск мы еле выцарапали!.. – больше, чем я, огорчился заботливый начальник. И, решив, что неразумный ребенок противится, не сознавая собственного блага, набрал рабочий телефон моей мамы: «Зинаида Тихоновна, Татьяна непременно должна посетить сеанс Кашпировского! Вдруг он сможет ей помочь…»
Однако по части «придумать что-нибудь» всегда считался спецом мой папа. Он как раз заскочил зачем-то домой. И мигом придумал:
- Где остановился Райкин? Как это - ты не знаешь? Бери трубку и, пока я попью кофе, обзвони-ка все гостиницы, пансионаты…

Через пару минут я уже знала, что квартирует Константин Аркадьевич не в лучших в те годы в Евпатории номерах «Украины», а в пансионате «Приморье». Еще минут пять спустя, уговорила администратора пансионата пропустить отцовскую машину на закрытую для посторонних территорию здравницы.
«Жди здесь!» – распорядился тогда простой инженер-строитель Дугиль, выгрузив любимое чадо на скамейку в тенистом парке. И отправился «в разведку», из которой вернулся весьма быстро – в сопровождении вчерашнего моего знакомого: белые джинсы, голый торс, с черных кудрей капельки воды срываются… 
- Папик, ты хоть расскажи, где и как Райкина-то нашел! – не выдержала я, когда, одинаково счастливые удавшимся сорокаминутным общением на скамейке в санаторском парке, мчались мы под полуденным крымским солнцем по горному серпантину в сторону Ялты.
- В море! – невозмутимо пожал плечами отец. – Узнать его, сама понимаешь, несложно. Смотрю: он на пляже, только-только на берег вышел. Подхожу: «Извините, Константин Аркадьевич, вы одной девушке обещали интервью…» «Да, - говорит, - обещал. Планы изменились?» И стоило мне заикнуться про Кашпировского и Ялту, он тут же решил: «Хорошо! Пойдемте, сейчас поговорим! Секундочку, только штаны надену…»

- Классный он, правда? – продолжала я отвлекать водителя. – И почему все считают, что некрасивый? По мне – так умница. И очень даже славный!
- Потому, что – человек! – плавно вписался в очередной вираж мой «папа-мама». 
Как на крыльях мы тогда неслись – на ЮБК, домой. Подробности ажиотажного выступления Анатолия Кашпировского в памяти потускнели – не впечатлили, наверное. А отцовский мастер-класс коммуникабельности еще не раз в профессии пригодился. И интервью то еще долго служило камертоном для всего, что писала потом. Цитировала не раз: «Я вообще с некоторых пор стал понимать, что жизнь - гораздо сильнее, и богаче, и важнее искусства», «Привлекает меня, прежде всего, доброта. Ничего ценнее ее нет. Доброта небогатого к бедному, доброта необъяснимая, немотивированная, истинная. Чувство... Не целесообразность: у меня больше - поэтому я делюсь с тем, у кого нет, - а именно чувство». Примеряла к себе: «Замечательно, когда у людей в любом возрасте остаются вопросы к миру. Обычно к зрелости человек уже хочет, чтобы мир его о чем-то спросил...».
Впрочем, вот она, беседа та.

О ТЕАТРЕ, О ВРЕМЕНИ И О СЕБЕ

рассказывает Константин Райкин

Трехдневные гастроли заслуженного артиста РСФСР Константина Райкина прошли в нашем городе «на бис». Он сумел заставить людей выслушать нелицеприятную правду о самих себе и над своими же человеческими и общественными недостатками от души посмеяться... Очень гражданскими и очень личностными были эти концерты.
Интервью, которое мы предлагаем вашему вниманию, тоже очень личностное, вчитайтесь в него - и вы познакомитесь с весьма незаурядным человеком.

- Константин Аркадьевич, почему вы стали артистом? Это семейная традиция?

- Нет, слишком мало здесь от традиции. Можно было бы, наверное, заниматься и любой другой профессией... Но я почувствовал в себе что-то такое... Вы знаете, я очень долго себя проверял, боялся, что меня как бы по инерции втянет в актерское дело. Ведь если «по традиции» им заниматься - сцена отомстит за это. Нужна обязательно природная предрасположенность, нужны способности, талант. Нельзя актерским делом «по традиции» заниматься.

- Имя вашего отца, Аркадия Райкина, стало поистине легендарным. Немногие артисты пользовались такой колоссальной любовью народа. Не мешает вам это? А, возможно, наоборот, помогает?

- Это сложный вопрос. Конечно же, мешало, мешает... Сейчас можно об этом поговорить, потому что я уже взрослый артист. А поначалу имя доставляло мне гораздо больше трудностей, чем облегчения. Во-первых, тебя сравнивают... Моей сестре в этом случае было все-таки легче - она женщина, прямое сравнение невозможно. Да и любое сравнение, я считаю, - неправомерно. Человека с другой фамилией сравнивают как бы с нулем, «с уровнем моря», тебя же... с Эверестом.
Наверное, поэтому еще в институте я себя уверил, что не имею права на ошибку, не имею права ничего сделать плохо. Это сильно осложнило учение, ведь учение само подразумевает делать плохо, потом - лучше и лучше... А я боялся: если вдруг что-то сделаю плохо, сразу все решат, что я «не сам по себе». А я был сам по себе. Папа меня впервые увидел на сцене, когда я уже два года работал в «Современнике». Я просил его - не смотреть. Не люблю этого мещанства, когда со стороны наблюдают, как папа смотрит на сына, возникает нездоровый такой ажиотаж среди публики, который на самом деле к театру никакого отношения не имеет.
Но было бы неверно сказать, что имя мне не помогает. Например, иногда спрашивают: «Если бы ты не был сыном Аркадия Райкина, стал бы ты художественным руководителем «Сатирикона»?» Конечно, не стал бы. Папа рассчитывал, что я продолжу его дело. Другой вопрос, справедливо ли это, повезло ли театру, что художественным руководителем стал именно я?..

- Вы мало снимаетесь в кино. Это случайно или позиция? 

- Это не случайность, но и слово «позиция» - чересчур многозначительно. Вы знаете, мне как-то гораздо интереснее в театре работать. Театр - мой дом. В театре актер больше развивается. А кино требует гораздо меньшего актерского искусства, в кино гораздо легче обмануть. Все эти законы монтажа, крупные планы - играют вместо актера. В театре же - обмануть абсолютно невозможно. Недаром все проверяется в театре...
И потом, долгое время в кино меня просто не снимали. В кино тоже была конъюнктура, очень такая «мафиозная»... Компашка такая, которая никого в свой клан не пускала. Тем более, с моей внешностью... Не то что сниматься - мне даже не давали попробоваться, когда я тянулся к кино.
Существовало такое стереотипное представление о советском человеке, о положительном герое - совершенно, как правило, безграмотное. «Положительный герой» - это вообще, мне кажется, глупость, порожденная застойным периодом, это все равно, что одни светлые краски в полотне. Картина должна вызывать эмоции, ее одноцветными красками глупо писать. Неважно, есть положительный герой в произведении или нет его. Главное - какие ощущения оно вызывает. Произведение искусства может быть великим  - и совершенно мрачным, может вызывать праведный гнев у зрителя. И такое произведение гораздо полезнее и правильнее, чем сладкое умиление, которое вызовет «положительный герой».

Почему говорю об этом? В период застоя в кино доминировала установка, как должен выглядеть советский человек. Я в этот тип явно не вписывался - совершенно не советский человек по этим меркам: непонятный какой-то, странный... Вот и возникали всевозможные преграды.
Сейчас я иногда снимаюсь и, большей частью, жалею об этом. Потому что нет времени, потому что надо все бросать и заниматься ролью. А у меня все время театр съедает. Порой с ужасом думаешь о предстоящих съемках: «Боже мой, ну ведь не до этого мне сейчас!..» Отрывается время от театра, и его назад не отмотаешь.

- Если уж мы заговорили о периоде застоя, давайте коснемся общественных вопросов. Часто говорят: «Зачем мне перестраиваться? Я перестроился еще до Горбачева!» Прокомментируйте это, пожалуйста.

- Не обязательно быть подлецом, чтобы перестроиться в порядочного человека. Я, кстати, не верю в превращение нехорошего типа в хорошего. И раньше можно было быть в меру порядочным человеком: на Красной площади не орать, не вести каких-то революционных разговоров, но и не совершать подлостей. Можно было жить на таком «уровне» порядочности.
Но если взять, скажем, искусство или более конкретно - театр, сатиру... Когда наступило то, что мы называем перестройкой, - здесь потребовалась колоссальная работа. Мы часто слышим: нынче пора шедевров, а театр не успевает за временем, в театр стало меньше ходить народу... Закономерно это! Театр жил в своеобразной «тюремной атмосфере» - потому и не успевает сейчас за обществом. Жили в тюрьме: в большой камере - зрители, в маленькой - артисты. И... перестукивались - меняя азбуку, разгадывая новую «морзянку». Потом камеры эти вдруг порушили и сказали: давайте-ка все летайте. Ну не можем мы еще летать - мы по камере только недавно ходили, у нас крылья атрофировались! Не время сейчас для шедевров - надо сперва летать научиться. Заяц, которого долго держали в неволе, сразу не побежит - у него может случиться разрыв сердца.
Прежде мы какой театр имели? Так называемый «театр при Госплане». Папа, великий артист, выходил на сцену и, очень себя обедняя, лишая себя прекрасных каких-то ролей, говорил о гайках и винтах, о вещах, ничего общего с театром, с искусством не имеющих, - занимался непосредственно ассенизацией. И указать на что-то, назвать это своим именем - было уже гражданским подвигом.
Сейчас все вокруг все называют. Искусству постепенно возвращается его истинная функция - не просто называть, а заниматься истоками происхождения порока, искусство начинает выполнять свою непосредственную задачу, театр перестает быть «госплановским». И ему совсем не нужно соперничать в скорости с периодической печатью, с литературой. Он должен говорить, наверное, о перестройке, но - средствами искусства. А какие они, средства эти, за короткий период времени никому еще ясно не стало. Скажем, есть у нас спектакль «Служанки». Мрачный, очень красивый спектакль. Никакого отношения к перестройке, никакого отношения впрямую к жизни страны, к сессии Верховного Совета он вроде бы не имеет, но на него невозможно попасть, его закупили иностранные фирмы. Так какие нужны средства?
Я говорю пространно, такими большими кругами, чтобы показать: перестройка должна быть каждодневной, потому что задачи меняются, ситуация меняется.
Мы сменили название: был Театр миниатюр, теперь – «Сатирикон». Эстрадная миниатюра уже не может отразить те сложные коллизии жизни, которые нужно исследовать. Миниатюра - это такая локальная зарисовка. А нам уже мала эта форма. Жизни она мала, понимаете? Самая страшная проверка - когда говорят: можно все. Самая страшная проверка - на состоятельность.

- Гласность поубавила работы сатирикам. Верно ли это?

- Я бы так не сказал. Просто гласность заставляет сатириков быть более изобретательными, заставляет делать акцент на глубину, заставляет беспокоиться.
Повторяю: сейчас идет проверка на истинную ценность. Например, как бы времена ни менялись, Михаил Жванецкий всегда находит себе работу. Он - хороший писатель. А других я слушаю с трудом. Так, как они пишут, писать легко, не нервно, не опасно. Сатира - огнеопасный жанр. Если она неопасна - это не сатира. Жванецкий работает опасно, он все время находится в оппозиции... Сатира не имеет права быть неопасной. Так мне кажется.

- Константин Аркадьевич, кроме театра у вас есть увлечения, кумиры?

- Ну, конечно, есть. Только я бы не назвал это кумирами - такое молодежное слово... Скорее, есть люди, которые на меня влияли, без которых я бы не стал самим собой.
В литературе для меня все начинается и все завершается на русском XIX веке. Гоголь, Достоевский, Толстой - вот три автора, которые меня определили, с помощью которых я образовался как человек. ХХ век для меня - это Булгаков. Потом - поэты. Я очень увлекаюсь поэзией, люблю Пушкина, Лермонтова, Мандельштама, Заболоцкого, люблю очень Рубцова... Люблю и других поэтов, но эти мне наиболее близки.
Очень много людей на меня влияло. В профессии - отец. У него никогда не было педагогических способностей, но он был человеком колоссального достоинства и одухотворенности. Второго такого я не знаю.
Режиссеры на меня влияли. Валерий Фокин - ныне главный режиссер ермоловского театра; Олег Павлович Табаков, у которого я преподавал в студии шесть лет; Галина Волчек - главный режиссер «Современника». Я там десять лет работал, сыграл 38 ролей, из них 15 - главных. Это очень много для актера моих данных. Повлиял на меня Йозеф Гросовский - прекрасный польский режиссер, один из столпов современного театра, один из двух-трех людей, которые определяют направление мирового театра. Определили меня и некоторые артисты кино. Лучшее кино в мире, я уверен, - американское. (Я имею в виду самые хорошие фильмы). И плеяда американских артистов, особенно мужчин, - это просто великие артисты, которые очень на меня влияют.

- Существуют ли у вас в жизни самый счастливый, самый незабываемый и самый несчастный дни?

- Наверное, да. Только я еще не берусь четко их определить и на этом успокоиться. Еще надеюсь на многое, что впереди, еще не подвожу итоги.
А счастливые дни в жизни бывают: дочка, например, недавно родилась... Я вообще с некоторых пор стал понимать, что жизнь - гораздо сильнее, и богаче, и важнее искусства. Раньше, если бы я знал, что такое скажу, - очень бы удивился, потому что категорически считал: на первом месте - театр. Я неправильно считал... Самое важное - не какой ты артист, а какой ты человек. Вот это самое важное.

- Что вам нравится в людях и что отталкивает?

- Привлекает меня, прежде всего, доброта. Ничего ценнее ее нет. Доброта небогатого к бедному, доброта необъяснимая, немотивированная, истинная. Чувство... Не целесообразность: у меня больше - поэтому я делюсь с тем, у кого нет, - а именно чувство. Меня всегда привлекает в людях талант, всегда привлекает ум, но ничего ценнее доброты не может быть. И не должно быть. Только так надо считать. И никак иначе. Кто думает, что злой, нехороший, но талантливый - ценнее, чем просто добрый, - тот сам не человек.
Не нравится мне, во-первых, угодничество и цинизм. Мы живем в такой рабской стране! Это мой дом, я его люблю и ни на какой другой не поменяю, - но это рабская страна. Страшно - когда в людях много рабства и мало достоинства. Кажется, Булгаков считает, что страх, трусость - самое ужасное в человеке. Но это все очень близкие понятия.
Рабство порождает хамство, упоение властью - любой, самой мизерной. Рабы, рабы... Я с болью вижу это везде: я в себе это замечаю, в других, я видел это на Съезде народных депутатов, на сессии Верховного Совета... Как пример противоположного рода меня поражает академик Сахаров. Удивительно - рождает же таких людей земля!
Мне часто приходится бывать за границей, и, возвращаясь, я как-то очень быстро перестраиваюсь на эту нашу привычную линию поведения. Я не сравниваю, нет. Я для себя уже давно определил, что здесь - моя Родина, моя любимая работа. Во мне глубоко сидит патриотизм. Я только не люблю, когда делают вид, что самая лучшая страна - наша.
Поймите, мне не надо, чтобы про мою мать говорили, что она - самая красивая и умная женщина. Она не самая красивая и умная, но я ее люблю больше всех на свете, потому что она меня родила, и она меня любит больше всех на свете. Так же и о стране. Это - мои традиции, моя культура. Я ее люблю за это, а не за то, что она «самая лучшая». Она - далеко не самая лучшая... То, что мне в ней не все нравится, - большая моя боль.

- Скажите, Константин Аркадьевич, у вас есть мечта?

- Есть. Но, знаете, я не буду про это говорить. Не хочу быть книжкой, которая висит на веревочке, и каждый ее может листать...

- Извините. Тогда вопрос такой: что бы вы хотели пожелать своему зрителю?

- Я бы ему, наверное, пожелал того, чего и себе желаю: умения быть счастливым... Кто-то очень умный сказал, я забыл, кажется, кто-то из американцев: «Счастье - это не станция назначения, а способ путешествия». Счастье - в нас самих. Умение быть счастливым - это замечательно. Формулу счастья и составляет, по-моему, умение быть счастливым, умение ежечасно, ежесекундно радоваться самому простому, умение видеть смысл жизни в самой жизни... Это очень трудно сохранить. Но необходимо. Этого я желаю и себе, и зрителю.
Замечательно также, когда у людей в любом возрасте остаются вопросы к миру. Обычно к зрелости человек уже хочет, чтобы мир его о чем-то спросил... Люди, у которых есть вопросы к миру, приходят в театр по необходимости, а те, кто эти вопросы растерял, - из соображений престижа или еще чего-нибудь.
Смотришь иногда: ну такое у человека лицо, как будто его Бог поставил начальником! Ну, нет у него вопросов к миру! Я очень не хочу стать таким. Никогда. У меня отец не был таким... Он был наивным, прелестным зрителем, наивным человеком, сомневающимся в себе. На вершине славы он был предельно скромен. Он так любил удивляться, он без этого не мог, страдал, он придумывал себе удивление... И у него была масса вопросов к миру. Это очень важно. И этого я тоже желаю всем.

…В день выхода этой полосы Илья Борисович Мельников готов был рвать на голове волосы: в заголовке отсутствовала запятая. Годы и годы спустя, однажды по какой-то надобности перечитав текст, отчаянно покраснела я: доступа к компьютерам и Интернету в 1990 году у провинциальных газетчиков не было, мгновенно проверить фамилии и названия было невозможно, эрудиции не хватало, качество записи портативного магнитофончика «Легенда» оставляло желать лучшего, и известнейший режиссер Валерий Фокин превратился в Евпатории в «Котина», а ермоловский театр в «ермолаевский»…
Тем не менее, ответственный наш секретарь Нина Щербакова газетку приберегла. И во время одного из своих регулярных визитов в Москву наведалась в журнал «Смена». И накануне Нового года скромный клочочек этого интервью (от вопроса «Существуют ли у вас в жизни самый счастливый, самый незабываемый и самый несчастный дни? ») был опубликован в общесоюзном журнале, выходившем миллионными тиражами.
Летом папа мой тоже в Москву засобирался: «выбивать» в министерстве  новый автомобиль для нашего семейства. И я, ничтоже сумняшеся, аккуратно сложила ему в «дипломат» «Евпаторийскую здравницу», «Смену» и визитку с адресом театра «Сатирикон»: «Если получится, передай, пожалуйста, Райкину! Может, ему приятно будет почитать…» А несколько дней спустя, подгоняемая нещадным любопытством, галопом неслась домой с редакционной «летучки»: вот-вот должен был прийти московский поезд.
- Пап, ну что?! К Райкину ходил? – выпалила с порога, не успев отдышаться от полуденного пекла.
- Я по канцеляриям больше ходил, машинные вопросы решал, - выражение лица у папика было такое будничное, скучное, что я даже усомнилась, удалось ли найти общий язык с чиновниками Министерства тяжелого машиностроения (ему подчинялось стройуправление, в котором работала мама).
- И как, решил? – нетерпеливо отбрыкивалась я у двери от собственных босоножек.
- Конечно. А потом к Косте твоему съездил. Отдал ему «Евпаторийку», «Смену». Журнал, кстати, он уже видел, велел передать тебе большое спасибо, сказал, что до этой публикации репортеры не очень его театр вниманием жаловали, а теперь – словно плотину прорвало. Вот, на память прислал…- движением заправского фокусника отец развернул у меня перед носом яркий плакат: афиша спектакля «Лица», через всю ногу роскошного в белом костюме Райкина – его автограф.
- Ой, здорово! Папик, ты – умница!– буквально подпрыгнула я от восторга. - Дай, я тебя поцелую!
- Погоди, это еще не все! – увернулся от щенячьих нежностей отец, с лица которого неудержимо сползала маска напускной скучности. И, минуту спустя, вернулся в комнату с красочным буклетом: «Сатирикону» - 60 лет, Константин Аркадьевич Райкин картинно восседает на алом рояле.
В печатную продукцию я, конечно, сразу же с нетерпением вцепилась: листать, смотреть. А пока вчитывалась в незнакомый почерк аккуратной надписи на первой странице,

Александр Леонидович мой снова ненадолго вышел. И вернулся, демонстративно небрежно помахивая рукой, запястье которой охватывал ремешок… мечты! Предела желаний!
- Папка! – охнула я. – Диктофон! Купил? Какой же ты молодец!
- Молодец, – согласился отец. – Но не я. Это Костя тебе подарил.
- Да ну! – недоверчиво отмахнулась я от фантастического сообщения. – Не ври. Так не бывает.
- Точно тебе говорю! – от недавней отцовской скучности не осталось и следа.  Читай, что написано: «Тане, на память, с благодарностью за понимание». Я подозревал, что никто мне не поверит, вот и попросил, чтобы он написал… подтверждение!
Улыбка – до ушей, кулачки сжаты, глаза зажмурены! Так самозабвенно, упоенно визжат от счастья маленькие дети. Так восхищенно взвизгнула и я.

Едва радостное семейство уселось на кухне за обеденный стол, мы с мамулей начали своего папика теребить: «Сложно было? Найти Райкина в Москве, попасть к нему?..»
- Да нет, в общем-то… - пожал плечами он. – Пришел к служебному входу, спросил, можно ли увидеть Константина Аркадьевича. Ему позвонили, и он через несколько минут вышел. Узнал меня сразу: «А-а, вы из Евпатории! Что-то случилось? Нужна какая-то помощь?» Я отдал статьи, он, похоже, искренне обрадовался. Пригласил меня в кафе – там же, в помещении театра. Посидели, попили кофе, поговорили. Он, между делом, поинтересовался, зачем я в Москве. Я, улучив момент, спросил, не знает ли он, где можно купить диктофон. Потом он пригласил меня на спектакль, проводил в зал и, убегая уже по своим делам, попросил: «После спектакля, Александр Леонидович, пожалуйста, зайдите ко мне в кабинет. Слышите? Обязательно зайдите!» 
- Спектакль тебе понравился? – не слишком уместно вклинилась я.
- Очень! – даже не ожидала такого восторга из уст моего далекого, в принципе, от театрального искусства папы. – Необычный такой, яркий! В антракте я, конечно же, забрел в буфет, а там – колбаса сырокопченая и московский «Зефир в шоколаде»… Представляете, как неудобно было со всеми палками и коробками –  Косте на глаза показываться? Я потоптался немного перед кабинетом, хотел даже улизнуть тихонько, но все-таки постучал в дверь. Он, правда, и бровью не повел на эти… продукты. Спросил впечатления от спектакля. Немного рассказал о кабинете своем – это же кабинет Аркадия Райкина был. Подарил плакат с буклетом, а потом: «Ой, секундочку подождите!» - и выносит из смежной комнаты диктофон: «Вот, это тоже Татьяне передайте! Я его в Америке купил для работы, но ей он более необходим. Я же помню, какая у нее бандура была!»
- И ты просто так взял? – хором ахнули мы с мамой.
- Конечно, нет! – почти обиделся отец. – Отнекивался, как мог: «Константин Аркадьевич, я не могу принять в подарок такую дорогую вещь! Позвольте, хоть деньги вам отдам! Я пол-Москвы обмотал в поисках подобной техники и знаю, сколько она стоит! К тому же, диктофон вам самому нужен» «Мне нужно будет – еще в Америке куплю!» - убеждал он. И тогда я сдался: «Ладно. Я возьму ваш подарок. Но только при одном условии…» Он аж напрягся слегка: «Каком?» «Будете в Евпатории, - говорю, - вы непременно придете к нам в гости!» «Согласен! – рассмеялся Костя. – На такое условие я согласен!»
Для драгоценного сокровища – штатовского мини-магнитофона «General electric» - папа, несколько дней спустя, соорудил из собственного несессера чехол-планшетку, и безотказная машинка (во времена советско-дефицитные – предмет безмолвной зависти коллег!) верой и правдой служила мне лет десять – до появления диктофонов на микрокассетах и цифровиков. А теперь украшает полку книжного шкафа – раритет…
То возвращение отца из столицы мы с мамой частенько вспоминали потом до мельчайших деталей.
- Но ты хоть сразу папику поверила?! – раз за разом допытывалась я.
- Конечно, нет! – пожимала плечами мама. – Зная его умение если не соврать, то приукрасить, я и не сомневалась в первые минуты, что диктофон он купил сам, а про Райкина – сочинил. Как говорится, «для красного словца»…
Вот это всё я и рассказала однажды Акулову.
А пару-тройку месяцев спустя довелось нам созвониться по скайпу. Гляжу, что-то физиономия у моего друга-приятеля уж больно лукавая и загадочная! Особого значения не придала: может, думаю, слабенькая видеокамера мимику искажает. Сразу расспрашивать бросилась:
- Ну, как вы там? Как Жанна, Верочка? В Карловых Варах-то были?
- Да были! – как всегда полной противоположностью моей скороговорке неспешно откликнулся Олег. – Отдохнули – замечательно! Тебе, кстати, там, в Карловых Варах, привет передавали – я обязался доставить. Угадай – от кого?
- Будет тебе! – отмахнулась я с ходу. – Шутить изволите, что ли? Нет у меня никого на твоём курорте фешенебельном! И общих знакомых за границей у нас с тобой тоже нет. Так что не морочь голову!
- Ты угадывай, угадывай! – ещё пуще разулыбался Акулов. – Можешь свои встречи с артистами припомнить…  
- Да их больше полусотни накопилось! Тебе все перечислить? – уже почти возмутилась я.
- Ладно! – сжалился он. – Подскажу. Кто из твоих собеседников, как ты говорила, самым «некрасивым» сначала показался?
- Костя?.. Райкин?.. – я словно споткнулась, но тут же снова понеслась на всех парах. – Слушай, но «некрасивый» по отношению к нему – впечатление ровно на одну минуту! Он же – умница!
- Мне тоже так показалось, – спокойно подтвердил Олег.
И я онемела.
Дар речи вернулся примерно через полминуты:
- Вот это да! Классно!!! Акулов, где ты его нашел?
- А я и не искал, - пожал плечами приятель. – Просто в одном отеле оказались. Мы с Жанной и Верой там жили, а он, как я понял, приходил питаться, отдохнуть.
- Ну, здорово! Ну, тесен мир, правда?! – все никак не удавалось мне приглушить фонтан эмоций. – Но, признавайся: привет – это прикол такой, да?
- Господи, почему же прикол-то! – не выдержал и рассмеялся, наконец, Акулов. – Я неделю примерно издалека за твоим Райкиным наблюдал…
- Ах, конечно, ты же у нас скромный! Не то что нахрапистые журналюги!..
- …И однажды в сауне, в парной прямо, улучил момент, когда он один был. Подошел: «Константин Аркадьевич, я не ошибаюсь?» Он встает, подает руку: «Нет, - говорит, - не ошибаетесь». «А позвольте, - продолжаю, - я вам одну историю расскажу…» Он, разумеется, удивился, но вежливо так: «Вы – мне?!» «Представьте, я – вам! – говорю. – В восемьдесят девятом, кажется, году вы приехали в Крым, в Евпаторию…» «Было такое! – оживился он. – Я и Крым, и город этот люблю. В детстве меня родители едва ли не каждый год в Евпаторию возили – это называлось «оздоравливать»!» «А в то лето, о котором я говорю, - продолжаю, - вы были в Евпатории в последний раз. И дали там интервью молоденькой журналистке. А потом из Москвы передали ей в подарок диктофон. И она хранит его до сих пор. Пользуется, конечно, давно уже более совершенной техникой. А ваш подарок бережет. И мне его показывала…» «Я помню эту девушку! – еще больше оживился и удивился он. – Её Татьяной звали! Она с папой ко мне приезжала! Ну, а вы, если не секрет, какими судьбами знакомы с ней оказались?» «А я, - отвечаю, - живу сейчас в Германии, но тоже каждое лето Евпаторию посещаю. Там познакомились, а потом и подружились…»
Слушала я все это, затаив дыхание.
- Дня два спустя, Райкин уже сам ко мне подошел, - рассказывал дальше Акулов. – Возле бассейна, где я Веру тренировал. И снова мы разговорились. Он, оказывается, в Карловых Варах небольшую квартиру купил, сбегает сюда из Москвы, когда нужно роль выучить или просто отдохнуть несколько дней. Говорили о том, как все сейчас сложно, как приезжают из провинции талантливые ребята, а шансов закрепиться в столице у них – минимум… Перед тем, как распрощаться, он спросил: «А вы Татьяну скоро планируете увидеть?» «Домой вернусь, - отвечаю, - позвоню обязательно!» «Вот и прекрасно! – обрадовался. - Передавайте ей от меня привет огромный!» Так что – принимай привет.
- Господи, Олежка! – потрясенно выдохнула я. – Вот оно ему, Константину Райкину, надо было – двадцать лет помнить какую-то девчонку на костылях из какой-то там Евпатории…
- Но помнит же! – пожал плечами приятель.
- Эх, сейчас бы нам поговорить! – снова с места в карьер сорвало меня. – Акулов, ты у него хоть какие-нибудь координаты попросить не догадался?
- Да где уж мне! Я ж репортер давно не практикующий, растерялся! – рассмеялся Олег. – Татьян, ты на радостях совсем тормозишь, да? У тебя же визитка Райкина осталась. Вот и позвони ему. Не думаю, что за это время в театре телефоны поменялись…
- Если и поменялись, телефонистки междугородки уточнят! – автоматически продолжила соображать я. После паузы добавила задумчиво: – Может, позвоню… - И уже как нечто безоговорочное выдала: - Да не «может», а точно – позвоню! 
Урок жизни: «масштаб личности не определяется степенью известности имени и лица» растянулся на два десятилетия.
…Потрясающую новость – «Вам привет от Константина Райкина!» - я, конечно же, рассказала на работе. А там, дождавшись, пока стихнут дамские восторги да «охи», верстальщик наш, Краснопольский, тоже (вот совпадение!) Константин, негромко эдак обронил: 
- Татьяна, ты напиши об этом…
- Думаешь, кому-то будут интересны чужие приключения? – слегка растерялась я.
- Конечно! Такие – да! – постарался быть максимально убедительным не особо разговорчивый зав. компьютерным отделом.
Так, собственно, и началась эта книжка…