Когда Бог поцеловал в темечко: осетинский поэт и художник Коста Хетагуров (160 лет со дня рождения). Часть 2-я.

Говорят, в человеке горит искорка Божья от рождения. Наверное, это действительно так. Один пишет гениальные программы (автора которых никто и не знает), другой «троллит» в Интернете, третий пишет стихи, никому сегодня не нужные, четвертый продаёт воздух или услугу по прокачке воздуха, и так «нескончаемо»... Каждый занимается тем, что ему близко.
Однако, когда в человеке не просто горит искорка, а ещё и талант дан от рождения, встречается много реже. Ещё реже, если таких искорок не одна, а две. И обе того уровня, что про каждую из них можно сказать: «Бог поцеловал в темечко». Причём людей, талантливых в двух совершенно разных направлениях, в истории человечества было совсем мало. Но именно столь интересной, самобытной личностью был осетинский гений Коста Хетагуров, который совместил в себе одновременно и дар художника, и талант поэта.
Коста Хетагуров не только писал картины. Он стал зачинателем станковой и фресковой живописи и декоративно-оформительского искусства в Осетии и в других местах горских народов Северного Кавказа.
Началось всё со школьных лет. В 1871 году Коста проходил обучение в реальном отделении ставропольской гимназии, и с первых же дней учёбы на него обратил внимание учитель рисования Б.М. Смирнов, который помогал ему и поощрял его работы. 
Через десять лет, в августе 1881 года юноша поступил в Петербургскую Академию художеств, куда был зачислен на стипендию. В то время там преподавали художники-передвижники во главе с П.П. Чистяковым, Н.Н. Ге, М.П. Боткиным, В.П. Верещагиным и др. В академии вместе с ним учились М. Врубель, В.А. Серов, Н. Самокиш, пейзажист Башин-Джагиан, скульптор Беклемишев.
Профессора академии П.П. Чистяков, Шарлеман прививали учащимся высокое знание рисунка, мастерство владения кистью. Хетагуров вынес из стен академии навыки художника-реалиста, что позже отразилось в его картинах: «Дети-каменщики», «Горянка, идущая за водой», «Женщина-горянка в сакле». Ушёл Коста из академии, когда ему перестали платить стипендию из-за растраты в этом уважаемом учреждении, и жить студенту-живописцу стало не на что.
Два года он работал подёнщиком, таскал мешки, разгружал баржи. Затем занялся церковной живописью, начал рисовать картины и рисунки на светские темы, что стало приносить какие-то доходы. Большой резонанс вызвала картина «Дети-каменщики», которая по теме напоминала картину известного французского художника-революционера Курбэ. Полотно было начато ещё до ссылки Хетагурова во Владикавказ, затем продолжено и стало любимым его детищем. 

Вот как специалисты оценивали картину «Дети-каменщики».
«…Грустная улыбка мальчика говорит о многом, но не меньше выразительности в жесте его брата. 
Неприметные детали в живописи Коста служат не только дополнением общей картины, они создают атмосферу, способствующую раскрытию характеров персонажей. Единство жизненной правды и высокой идеи всегда было мерилом, эталоном его творчества – как в живописи, так и в поэзии. 
Внешний вид, оболочка достаточно плотно скрывают суть каждой конкретной картины – зрителю приходится поломать голову над тем, чтобы вникнуть в содержание. Протянутый одним из детей-каменщиков кусок камня является не просто деталью картины. Композиционно данный жест сублимирует трагизм быта двух мальчиков. Форма есть содержание. Как крупный пот на лбу, проступает образная архитектоника персонажей. По большому счету, это лишь слова, а для постижения трагизма картину нужно видеть.
Ибо рука, протягивающая нам кусок только что отколотого камня, – рука не одного мальчика, а всех мальчишек Коста, возможно, всего Кавказа. Двое мальчиков в лохмотьях, дворняга возле них да висящая на перекошенном телеграфном столбе пустая котомка – вот символ Осетии...»

Надо сказать, что всё творчество Хетагурова обращается корнями в самую гущу народной жизни. Его живопись отражает быт простых людей горного Кавказа. В то же время сами картины разноплановы и разножанровы. Он был прекрасным портретистом, пейзажистом, карикатуристом, рисовал на социальные темы. Во всех работах художник обращает внимание на те нюансы, которые формируют климат социальный жизни общества. 
Коста Хетагуров прост в реализации своих живописных произведений. Он воспроизводит то, что его окружает. Жизнь сама подсказывает ему сюжеты. Постепенно художник переходит от стиля примитивизма к реализму. И здесь жанровая живопись произведений полностью воспроизводит окружающий художника мир.
Примером тому служит картина «В осетинской сакле» (другое название «Гонка араки»). 

Вглядываясь в полотно, невольно ощущаешь себя в этой простой осетинской семье горного Кавказа. Чувствуешь быт того времени, тепло женщин, хранящих огонь «очага» семьи.
Живописец часто обращается к женской теме. В его картинах, как и в стихах, женщина – не «эмансипированное» создание, свойственное нашему времени и живописи наших дней. Для Хетагурова женщина – нечто «святое». И это отражается в его творчестве. Как, скажем, в портретной живописи.
До потомков дошло девять живописных портретов Хетагурова, из них пять – женских. При этом специалисты отмечают, что в портретных произведениях художника нет ни одного обобщённого или собирательного образа. Всё это реальные люди, которых знал живописец.
Одним из первых портретов этой серии, выполненный ещё в годы учёбы в Санкт-Петербургской Академии художеств, стал «Портрет Кошерхан Жукаевой» (1882). 

А вот портрет Анны Цаликовой, преподнесённый Хетагуровым имениннице в день её рождения в 1897 году.

Это произведение Коста начал писать в 1890 году, живя в семействе Цаликовых. Сама героиня портрета специально не позировала художнику, он создавал портрет «урывками». В его портретной живописи ни один мазок не создан «специально», в этих произведениях отражены заботы героев портретов, и зрители не могут пройти мимо этого.
«Ваш портрет (я до сих пор скрывал, а теперь признаюсь, что нарисовал для себя Вашу физиономию) я повесил рядом с изображением матери… Воспитайте до непоколебимости Вашу любовь к труду и человечеству, и Вы будете счастливейшею из смертных», – писал Коста Анне Цаликовой в июле 1891 года. 
Но в «особую» категорию стоит выделить портрет А.Я. Поповой, возлюбленной художника.

В её образе живописцу удалось создать образ высокой одухотворённости. В портрете – весь внутренний мир девушки, особенно выделяются её задумчивые, глубокие глаза, в которые, кажется, можно «провалиться». Не зря Хетагуров посвящал ей стихи. А вот письмо, написанное им Поповой в 1886 году во Владикавказе, напоминающее письмо Татьяны Онегину.

«Вы, вероятно, помните слова Пушкина, написанные пером Татьяны к Онегину: “Я к Вам пишу, чего же более?” Не думайте, Анна Яковлевна, что подобное письмо только для девушки может служить весьма щекотливым вопросом. Уверяю Вас, нет. Оно рискованно если не в большей, то, по крайней мере, в такой же степени и для нашего брата. Рискованно и очень рискованно... Почему? – это понятно почти всякому, а тем более Вам, ибо Вы прекрасно знаете (насколько я Вас понимаю), как подавляюще действуют общественные предрассудки на людей, которые в силу жестокой необходимости принуждены если не всецело, то до некоторой степени подчиняться им. Лица, которые стоят между мной и Вами, заражены этими предрассудками до мозга костей. Они (как говорит Шиллер) “исказили свою здоровую природу безвкусными условиями” и потому делают всякое свободное движение неиспорченной души положительно невозможным. Не бесчеловечно ли это? – вот уже почти пять месяцев, как я впервые увидел Вас на бульваре и, подчиняясь голосу сердца (совершенно не зная ещё, кто Вы такая), готов был пожертвовать Бог знает чем, чтоб иметь возможность хоть одну минуту побеседовать с Вами. В то время Вы, вероятно, и не подозревали, что какой-то оборванец-осетин, мозоливший всем глаза на бульваре, только затем и просиживал там по целым дням, чтобы обменяться хоть одним взглядом с поработившей его незнакомкой (которая, впрочем, очень нещедро награждала его за долгое томительное ожидание). Вы впоследствии оказались этой незнакомкой. Я с восторгом узнаю, что Вы подруга Веры. Все мои желания, все мои мысли сливаются в одно: “Аня, Аня! Я хочу во что бы то ни стало познакомиться с тобой!” Эта мысль делается моим девизом. Всё, что неприкосновенно к этому, не имеет с тех пор ровно никакого места в моём черепе. Сначала я надеялся очень скоро достичь этого, но... потом... потом я стал всё более и более убеждаться, что для меня это почти (если не совсем) невозможно. Не знаю, кого винить, – или я заблуждался всё время, или... Нет! Я уверен, что Вы не были против этого знакомства, Вы не избегали меня... Словом: чем неудержимее я стремился к этой цели, тем сор общественных предрассудков (позвольте мне так величать преграды нашего знакомства) всё сильнее и сильнее стал препятствовать каждому моему шагу. Не раз я выбивался из сил, падал... поднимался… снова падал... и вот в этом прошло более 4 месяцев. Окружающие стали смотреть на меня, как на сумасшедшего, но... я всё-таки если не отдалился от цели, то и не приблизился к ней, кажется, ни на одну линию. Вы не можете, Анна Яковлевна, вообразить себе мои мучения в продолжение этого времени! Такое скромное, невинное желание, и я не мог удовлетворить ему!.. На что же после этого может рассчитывать человек!? Мне нравится такой-то, я хочу с ним познакомиться, поговорить... (хотя бы для того, чтобы убедиться в том, что я ему противен), а мне отвечают: «Нет, постой... ведь это не принято, неудобно, нельзя»... Судите сами – где же тут справедливость? Теперь, чувствуя своё полнейшее бессилье, я падаю снова, но с этим падением у меня вырывается вослед уходящему от меня призраку крик отчаяния и тяжёлый мучительный стон от невыносимой усталости... Вы оборачиваетесь на крик... и… что же? В Вашей воле или отвечать на него горьким презрительным смехом, или почтить сочувственным вздохом, или... – но это будет слишком немилосердно наградить холодным, мертвящим невниманием... О, Боже мой! На что же нам дано сердце?! Неужели это только кусок мяса, отправляющий известную механическую работу в нашем организме? Неужели оно не может проявляться в симпатиях и антипатиях?.. О, тогда я отвергаю всякую веру, я с негодованием оттолкну всё, что принято называть прекрасным, божественным... я сумею посмеяться над своими ошибками... 
Дорогая Анна Яковлевна! Я, как видите, наговорил даже слишком много, но Вы всё-таки, быть может, в недоумении спросите себя: “Чего же он хочет?” Сказать Вам – чего? Я прошу, я жажду каких-нибудь минутных бесед с Вами... Кажется, не многого, но вместе с тем очень многого. Я хочу, чтобы мы время от времени обменивались с Вами нашими мыслями... Поймите, Анна Яковлевна, от этого Вы почти ничего не потеряете, а для меня это необходимо... Одно Ваше слово может возвратить мне потерянный покой. Я хочу услышать истину из Ваших уст или прочесть её на клочке бумаги, перешедшей через Ваши руки... Мне нужно рассеять мои подозрения, иначе я мучаюсь, свидетель Бог, – слишком сильно мучаюсь. Скажите мне одно слово – “я Вас ненавижу” – и я буду спокоен. Я подозреваю, что Вы не прочь со мной познакомиться, поговорить... что Вам что-то постороннее, а не Ваше сердце, мешает это сделать... И если это так, то я хочу просить Вас, как человека, а не как светскую барышню, пренебречь глупыми формальностями общественного приличья и быть со мною откровенной настолько, конечно, насколько это Вам позволяет доверие к человеку, который никогда никому не подавал повода назвать его подлецом, негодяем. Видите, Анна Яковлевна, – какое смелое требование? Но нет, это не требование, это просьба, поверьте – просьба, сопровождаемая почти слезами. Просьба, основанная на вере в симпатию душ и гармонию сердец. Ах, дорогая Анна Яковлевна, как мало людей, наделённых счастьем святой гармонии дружеских сердец! И это всё благодаря общественным предрассудкам. Трудно, Анна Яковлевна, ей-богу, трудно жить 
 
“Без божества, без наслажденья, 
Без слёз, без дружбы, без любви...” 
 
А впрочем, быть может, я ошибаюсь, быть может, Вы имеете и друзей и... быть может, Вы счастливы... Простите! Я безоружен, беззащитен... Вы можете перед всеми хвастать своей победой, показывать своим друзьям этот листок, как неоспоримое доказательство такой победы... Ну, что ж? Разве Вы не будете правы? Но Ваше великодушие, Ваше благородство (ведь я рассчитываю на их покровительство) разве позволят Вам показать моё письмо кому бы то ни было – будь он даже Ваш брат, Ваш друг?.. 
Будьте же справедливы, и если это нужно – беспощадны, но только искренни – произнесите надо мной Ваш (понимаете, Ваш, только Ваш личный) приговор. Я жду его с нетерпением и, клянусь Вам честью, выслушаю его с мужеством, будь он для меня смертельным. Я буду Вам век благодарен, если Вы раскроете мне глаза и дадите мне узнать истину. Оставив это письмо без внимания и ответа, Вы тем самым лишите меня права считать себя членом интеллигентного общества. Но Вы этого не сделаете – не правда ли? 
Весь в Вашей власти 
Коста. 
 
Р.S. Об этом письме не знает никто, кроме меня и Вас. Прилагаемое к письму стихотворение прошу хранить до тех пор, пока Вы не захотите сгладить из своей памяти воспоминание о злосчастном знакомом незнакомце…»

В другом (остальном) творчестве художника, не связанным с любовными переживаниями, отражаются его мысли и взгляды на жизнь. А взгляды Косты Хетагурова были порой противоречивы. С одной стороны, они (мысли) не были лишены влечения к свободе и демократии, с другой стороны – это было христианство, что отражалось в картинах живописца.
В 1888-1889 годах он расписывал Алагирский собор. В это же время Хетагуров написал картину «Скорбящий ангел» – одно из самых выразительных полотен на духовную тему. 

Некоторые эксперты считают, что фактура картины, её композиция не выдерживают канонического стиля. Художник, словно специально нарушает законы жанра. Картина будто построена на контрасте: с одной стороны яркое сияние вокруг головы, чувственная обнажённая левая рука, полные скорби глаза. С другой стороны – массивный деревянный крест с терновым венцом, а в глазах Ангела – земная страсть. В картине Косты Ангел – обыкновенная женщина кавказских гор, только с крылышками, и в этом особая красота и глубина полотна.

Когда речь идёт о Коста Хетагурове как художнике, как правило разговор заканчивается его «Автопортретом». В этом полотне видно собственное «Я» живописца, каким он его видит сам, и его отношение к миру. С картины точно нисходит Дух художника, обрамлённый в круг.

В письме к близкому родственнику Иналуку Гайтову Хетагуров писал: «Нет! Я могу предложить только вечно тревожную и неизменно трудовую жизнь, полную смысла и целесообразности, проникнутую горячей любовью не только к семье и родственникам, но и к бедной нашей родине, ко всему страждущему, униженному и оскорблённому».
В этих словах весь этот замечательный человек...