«Всё рябины, ах, рябины, те рябины, всё рябины….»

Был 2001 год. Я училась на четвертом курсе консерватории и начала работать над дипломной темой о творчестве недавно ушедшего петербургского композитора Валерия Александровича Гаврилина. Чтобы узнать о нём «из первых уст», я решила поехать в Питер, там была радушно принята вдовой композитора Наталией Евгеньевной, и рьяно начала работу по сбору материалов. Говорят, новичкам везёт. И мне были даны «все карты в руки». Представилась возможность работать с архивом, открывая для себя неизданные материалы. Изучить рукописи музыки к спектаклям, хранившиеся в одном из театров. Повезло и тогда, когда я решилась просить о встрече близкого друга композитора, поэтессу, в сотрудничестве с которой были созданы его лучшие сочинения, более 60 песен, – Альбину Александровну Шульгину. 
Опыта общения с поэтами у меня не было никакого. И казалось – немного боязно набрать номер человека, который занимается столь необычным делом, а уж тем более обратиться к поэту, имеющему широкую известность. Но я позвонила. Неожиданно вместо солидного гласа «почтинебожителя» я услышала спокойный ровный женский голос: «Да, конечно, давайте встретимся, приезжайте прямо сегодня». На вопрос, куда ехать, Альбина Александровна также просто ответила: «Живу я на улице Бассейной, да-да, там же, где и маршаковский Рассеянный, помните?» Называя номер дома, она поясняла – «дом ищите не по номеру, а по внешности – он у нас эдакий колосс на глиняных ногах». 
И действительно, дом я нахожу без труда – многоэтажный серый монолит на бетонных сваях. 
На пороге квартиры меня встречает маленькая хрупкая женщина. В её короткой стрижке, улыбке и быстром взгляде угадывается скорее озорной подросток, чем маститая поэтесса. Это Альбина Александровна. Она приглашает меня войти и тут же знакомит со своим мужем – кинорежиссёром Вадимом Васильевичем Михайловым. 
Моя робость проходит, меня встречают тепло и даже по-родственному. В квартире спокойно и хорошо. К счастью, она не похожа на музей – нет здесь ни люстр с подвесками из хрусталя, ни персидских ковров, вполне обыкновенная и даже богемная обстановка. Везде и всюду картины. Они не только висят, они стоят на полу и даже лежат на спинке дивана. Большие и маленькие, в рамках и без них. На одной вижу до боли вонзившиеся в душу гаврилинско-шульгинские рябины – «Всё рябины, ах, рябины, те рябины, всё рябины….» «Это те самые? – спрашиваю. – У вас особые отношения с цветом и светом…». Альбина Александровна довольно переглядывается с мужем: не чужая, своя, понимает…
Беседа наша льётся спокойно и непринуждённо. Альбина Александровна – интересный и умный собеседник. Иногда серьёзный тон беседы сменяется шутками «от Шульгиной»: 

По мобилке, по мобилке, 
Позвонил тебе в могилку.
Дорогая, виноват,
Что стрелял шесть раз подряд.

Тёплые нотки вносят реплики Вадима Михайловича. Гортанный говор и интонация выдают его кавказское происхождение. На мой вопрос о «корнях» он отвечает со смехом: «Да, я кавказец, вы попали в точку… Сейчас я вас угощу нашей семейной кавказской аджикой». 
Тут же на диване, среди картин и разложенных бумаг сооружается подобие стола, где появляются чашки с ароматным чаем, настоянным на травах, варенье, мёд и хлеб. А вот и обещанное кавказское блюдо – Альбина Александровна вносит банку с подозрительным содержимым тёмно-зелёного цвета. «Не пугайтесь, это протёртые травы с солью и специями – очень питательно и полезно, особенно в Пост». И действительно, оказывается вкусно, и мы продолжаем нашу беседу, уминая бутерброды с экзотическим «паштетом».
Альбина Александровна с Вадимом Васильевичем охотно отвечают на все мои вопросы, попутно рассказывая о себе, о талантливой дочери-художнице, о маленькой даче под Новгородом, куда они уезжают на всё лето восстанавливать полуразрушенный храм. В ходе беседы с радостью отмечаю черты, хорошо знакомые по творчеству любимого композитора – внимание к деревенским впечатлениям детства, особое слышание слова, манеру сочинять «в голове», не записывая до тех пор, пока произведение не будет готово. Постепенно вырисовывается и принципиально её, отличное – неприятие чувствительности и «наива», внимание к терпким и жёстким звучностям… 
Время в беседе пролетает незаметно. Расстаюсь с искренним сожалением и решительным настроем приехать к ним в гости на Новгородчину…

С момента той встречи, состоявшейся 3 апреля 2002 года, прошло уже семнадцать лет, и Альбины Александровны уже десять лет как нет. Остались лишь материалы замечательной беседы, с моими неловкими ученическими вопросами и умными, искренними и уважительными ответами. Крошечный, но прекрасный островок жизни, запечатлённый на бумаге. Преодолеваю в себе соблазн музыковеда выбрать фрагменты интервью, которые проливают свет на вопросы сотрудничества поэта и композитора. Но как определить их границы, и можно ли этот текст «резать по живому»? Приходит убеждённость, что монолог прерывать нельзя. В его репликах, мыслях, воспоминаниях, есть своя драматургическая линия, которую не имею права нарушить. Она направлена «вглубь» и подводит к самому важному, искреннему и исповедальному, к тому, что составляет сердцевину жизни и творчества Шульгиной. 

Евгения Шелухо: Как началась ваша совместная работа с Валерием Александровичем Гаврилиным? 
Альбина Шульгина: Это был мой первый композитор. Я тогда заканчивала Литературный институт и …бросила писать стихи. Решила, что никогда не буду их писать, потому что было какое-то высокомерное чувство, что стихи надо писать или гениальные, или лучше вообще не писать. 
А тут нужна была песня для фильма, стали искать поэта – мы с Валерой только что познакомились, и он предложил написать стихи мне… Так мы написали нашу первую песню. Потом мы подружились, и дальше, собственно говоря, (инициатором совместных проектов – Е.Ш.) был он. В тех задумках, которые имели композицию, объём, и это исходило из композиторских его задач. 
Когда же были просто отдельные, штучные произведения, например, песни, тогда он шёл от стихов, почти ничего не изменяя. Есть только два – на «рыбу». Вы знаете, да, что это такое? Иногда композиторы сочиняют «рыбу» – такую, совершенно дурацкую… У них есть мелодия, но им нужны стихи. Вот они и сочиняют какую-нибудь абракадабру, где, собственно говоря, не слова и не текст, а только обозначения слов в их метрическом состоянии – ударные-неударные. Важно и то, сколько слогов… Получаются очень смешные сочинения, у меня есть целая коллекция «рыб» разных композиторов. 
У Валеры есть только две мелодии (которые возникли раньше текстов – Е.Ш.). Это «Мама» – как ни странно, но там не было «рыбы»! Там была мелодия, но такая, что я сразу сделала текст под нее. И «Шутка» была тоже сделана под мелодию.
В остальном, конечно же, Валерий шёл от стихов, и в этом у нас была договорённость. Он шёл от стихов, хотя иногда ему представлялось что-то совершенно другое – вот, например, «Рябины». Иногда он давал мне непростые задания. Например – я эту байку всё время рассказываю – в песне «Утоли мои печали» («Скачут ночью кони»), он говорил, что ему нужны такие стихи, что если их бы исполнял женский голос, то это была бы колыбельная, а если бы мужской – то признание в любви. 
А вот в «Военных письмах» он мне чётко всё изложил: «Альбиночка, представь себе, вот человек, который рос…» Почему-то когда он писал «Военные письма», у него была сложившаяся история о человеке, вот ну только что полюбившем, только что полюбившем… И их война растащила, и вот их любовь осуществляется через письма… И дальше у него были какие-то намётки, были какие-то мелодии… Вообще, я теперь и не знаю (что было раньше). Это настолько шло всё вместе, что сейчас разделить, что было от стихов, что от музыки, что шло от мелодии, а что прямо ложилось – сейчас это трудно себе представить… Начало – «Уезжал он зимой или летом» – это были просто стихи, мои стихи. Потом были там слова, которые ему изначально представлялись. «Дразнилка» – ну, там «война-сатана», «три-та-тушки, три-тата», «Лихо». Это были Валерины стихи, и когда мы с ним говорили, (я предлагала) – давай обозначать, в конце концов, что вот это – твоё, а вот это – моё. Он говорит: ну, представь себе, что это такое будет, вот – строчка твоя – строчка моя, ну не надо, не надо этого. …Вот студенты Академии театра, музыки и кино играли «Идиота» Достоевского, а это было на музыку «Вечерка» Гаврилина. И там в программке – меня всегда это смешит – обозначено: «Стихи Гейне, Шульгиной и Гаврилина». Такая компашка странная (смеётся)... 
«Месяц май» – это, собственно, был не месяц май, а «Месяц август». Это у нас первый фильм, где была музыка Валеры. Месяц август, месяц август, два сиреневых крыла… Вальс, что в «Анюте», – тоже из фильма. Под «Месяц август» был перепляс замечательный. Потом я переделала слова для «Военных писем». В фильме это был густой такой хор на похороны старика.
Но удивительно, что всегда мне казалось странным – ну там эти всякие «цветочики», «василёчики»: это и не народное, и в то же время не профессиональное. Я и говорю, ну, давай переделаем, – но это его – его наивность, чистота потрясающая, детская чистота. Ну давай, давай переделаем, ну не могу я это слышать, ну что это такое, неловкость какая-то, детскость! – «Это мы не будем трогать». И тогда я поняла – это абсолютно органично, абсолютно. И когда теперь я его книгу посмотрела (Валерий Гаврилин. О музыке и не только. СПб., 2001), там все его эскизы – я поняла, он так слышит. Это какая-то особая грань такой нежности и чистоты, которую уже ломать нельзя, которая как стекло: немножко по-другому захочешь сложить – рассыплется… 
Когда нужно было, он просил меня и получал изощрённо сделанные тексты, в романсах, например. Или – получал стилизацию, сделанную, как он хотел, в том числе и под фольклор – в тех же самых «Военных письмах». Там (есть – Е.Ш.) «Письмо» – «Добрый день, а может ночь, жена моя». Это стилизация под письмо, это моя стилизация, без наива, который я считала недостойным. Я думала, ну что же так… А это ведь в музыке – значит, это должно быть. В этом заключалась его гениальность… Вообще, конечно, «Военные письма» – наиболее фольклорная вещь, хотя фольклорность и стилизация – это совершенно разные вещи, как вы понимаете…

Евгения Шелухо: Свойственна ли вашему стилю фольклорность?
Альбина Шульгина: Ну, в моих стихах, собственных стихах, фольклорности совершенно нет.

Евгения Шелухо: А «Рябины»? 
Альбина Шульгина: «Рябины» – это совсем другое. «Рябины» я для него писала, для Валеры, но отдельно. Мы не виделись – он был здесь, а мы были с семьёй в Новгородской области, снимали фильм «Месяц август». И, действительно, рябины там – сумасшедшие, и я написала там эти стихи. Но не как стихи. Я написала, думая, что это я покажу Валере, была такая внутренняя задача. И почему-то я думала, что это будет почти плясовая: «ах, рябины – те рябины … теребила-теребила…». Какие-то притопы-прихлопы. Я ему отдала, и вдруг – получилось совсем другое… 

Евгения Шелухо: Вам понравился новый вариант?
Альбина Шульгина: Ну, неужели я могу… У меня совершенно другое отношение к моим стихам, как стихам, которые написаны жёстко, ломано, совсем другие, их очень трудно сделать, положить на музыку… И поэтому Валера очень огорчался. Я думаю, он не очень любил мои стихи как стихи. Я думаю, что он не очень любил. Он человек был нежный, очень нежный – а я жёсткий человек. И поэтому, когда он слышал такое: «Под кожей дер-р-рева уй-й-йдут нар-р-рывы почек…» – его нежная душа просто ох как корчилась от этого. Он очень переживал. 
Я точно знала, что эти стихи на мелодию не рассчитаны. Понимаете, это есть установка профессионала, который понимает, что если сейчас он пишет прозу, то это будет проза, которая будет самодостаточна, и ни в каком другом подспорье не будет нуждаться. Если ты человек самолюбивый – ну, пиши отдельные стихи, пиши отдельную прозу, хотя бы, бери и ставь свои пьесы. А свои пьесы я, слава Богу, ставила. Но если ты делаешь для кого-то, для тебя существует только режиссер. Если можно на него воздействовать – ну ради Бога, воздействуй. 

Евгения Шелухо: Есть ли у вас музыкальное образование?
Альбина Шульгина: Нет.

Евгения Шелухо: А как вы писали на «рыбу»? Запоминали мелодию?
Альбина Шульгина: Сейчас я просто врубаю магнитофон, и слушаю, когда мою посуду. А с Валериком было всего два таких случая, и то на известную музыку. Он единственный композитор, чьей «рыбы» у меня в коллекции нет. Есть, например, Петров, Банщиков – куча всяких забавных «рыб». 
Чаще всего он всё-таки шёл от стихов. То есть, была чётко поставленная задача, образная… Вот в «Военных письмах»… Сначала вроде как воспоминания, письма, стилизация под письма, плясовые. «Дорогой, куда ты едешь» – я помню, как он мне дал первую фразу. 

Евгения Шелухо: Кому принадлежит текст восьмого номера действа – «Милый мой дружок»? Мне кажется, я встречала предварительные эскизы этого текста в рукописях композитора. 
Альбина Шульгина: Это как раз тот самый случай, когда я говорила – ну давай переделаем. Хотя это настолько въедается, что, когда я в деревне, всё пою «…как гудят кома-ри-ки» (смеётся). Это вот его. 
Но иногда бывало, что он говорил: «Слушай, ну что-то не ложится. Давай вместе немножечко посидим, сделаем». Садились, писали… 
У него, конечно, особая совершенно была манера. Наивная абсолютно. Ну настолько наивная, настолько детская! Детский вообще он был человек. Очень умный, он был необычайно образован, и, наверное, гениальность и есть сочетание (ума и при этом – Е.Ш.) – наивности и детской чистоты. И в детях присутствует всегда самое гениальное. 
У меня пять лет была мастерская при гимназии. И то, что творят дети – это гениально. К сожалению, гениальность с возрастом пропадает. Мамаши поволокли моих девочек куда-то на телевидение… Всё правильно, потому что поэзией не прожить, поэзия – не профессия, поэтическое восприятие мира – это беда. 
Самое, конечно, гениальное, это освоение слова. Вот, первый раз, например, почувствовал вкус воды, почувствовал запах травы, цветка – вот это и есть поэзия. Валера всегда так чувствовал. Как будто первый раз появилось слово, первый раз человек услышал звук… Вот в этом и есть проявление гениальности. Есть, например, природа, а есть милость Творца, а когда это ещё и с таким объёмом, как образование, как характер, как жизнь, как мировоззрение – вот это даёт уже космического значения явление. У некоторых это сохранилось, а у некоторых нет. 
Ему надо было «цветочики». Цве-то-чи-ки (поёт) – и что хочешь с этим делай (смеётся). Я первое время корчилась: «Ну какие “цветочики”! Валера, ну, сказал бы мне, я бы тебе сирень бы здесь сделала, ну, как-то попристойнее». Пока не догадалась, что так и должно быть. 

Евгения Шелухо: Расскажите, пожалуйста, как работали над «Перезвонами»?
Альбина Шульгина: «Перезвоны» – там из моих стихов только «Не гаси свечу». Начало «Перезвонов» было на основе каких-то сборников каторжных песен. А «Смерть разбойника» – я пыталась переделать, но мои стихи не подошли. Они были профессионально сделаны, но не в этой стихии – стихия, непосредственность ушли из них. А его «Страшенная баба» – это гениально. Ведь Гаврилин – замечательный литератор! Вы знаете его сказочки? … Гениальные. 

Евгения Шелухо: Вы занимались когда-нибудь изучением фольклора? С чем связана фольклорная тематика некоторых ваших стихотворений?
Альбина Шульгина: Занималась: во-первых, я закончила Литературный институт, у нас были курсы. А, кроме того, я всё-таки жила в деревне, в Вятской губернии, и долгое время мы жили у моих бабушки и дедушки. В этой деревне и был фольклор, всё было рядом – все эти частушки, все эти проголосные песни, все эти страшилки, которыми нас пугали, всё это было живое. К тому же, сейчас я балуюсь, сочиняю частушки, просто так вот. Под рекламу. Потому что импровизация – это вообще самое главное…
Замечаете, насколько модны сейчас стали частушки? Сейчас любопытный идёт процесс, мне некогда над ним задуматься, но недаром же популярен сейчас такой жанр, как фолк. Сначала он как пижонский пошёл, а сейчас, например, частушки, конкурсы частушек и всякое прочее – это стало не вычурной модой, а …частушки – это разведчик фольклорного жанра, он наиболее острый, им легче всего выразить. Частушки – это самое первое, самое острое и самое мелкое, а уж песенки, а уж сказки, а уж былинки – это вообще, это когда ещё дойдёт. Сейчас идёт всё-таки какое-то осознание народа. Поэтому частушки сейчас очень популярны. Вот иногда, когда уж очень скучно становится работать, я пою частушки:

У ментов менталитет – 
Трупа нет – и дела нет.

В таком диапазоне я фольклористикой и занималась. А так у нас был профессор Сидельников, с которым мы занимались фольклором. Коля Рубцов, с которым мы учились, приходил с гармошкой, садился на краю стола и наяривал частушки. Ну, так как он был из деревни, я была вятская – вот мы и пели частушки вместе. И это было совершенно естественным выражением.  

Евгения Шелухо: В ваших стихах, как мне кажется, очень важную роль играет фонетика, музыка звукосочетаний…
Альбина Шульгина: Да, да, да… Вот, «Рябины». Здесь вот что – рябины зарябили, теребила, нитка поникла. Я в то время и сейчас увлекаюсь рифмовкой не только по краям, но и в середине строки. Может, я сама этот приём и придумала. Вот, например, внутренняя рифмовка:

Сияешь, поРУГанная.
ХоРУГвями длинных ветвей
ОСЕнь тебя ОСЕнила.
ОСЕНИны пеЧАЛьны твои, 
МуЧЕНЬе моё.
Исцеленье даешь, изРАНЕНная.
Из РАННЕго утра встаешь, 
Крест уронивши в буРЬЯНы.
Но РЬЯНО несёшь его СЛЕД.
СЛЕП, кто не видит креста
На небосклоне незрячем.
И плачет младенец МАРИЯ, 
МАРАЯ РУКи о прах запустенья.
Взапуски тени бегут
По свежей ОТАВЕ.
ОТТАЕМ в стуже твоей зимы
Мы.
Посвети нам, 
Когда мы тебя покидаем. 

Рифма не только в конце, как обычно, а ещё и там внутрях такая… Когда стихотворение начинает в тебе жить, оно всегда там крутится… Я почти никогда не записывала стихи, пока они не будут готовы...

Евгения Шелухо: С чем связано цветовое слышание в ваших стихотворениях, есть ли какая-то связь вашего слова и цвета? Это идёт от фольклора, или, может быть, это связано с требованиями Гаврилина?
Альбина Шульгина: Это всё так сложно – мои отношения с цветом… Я раньше никогда не рисовала. Но, видимо, у меня какие-то отношения с цветом свои… У меня есть особые игры со словарём – когда ничего не могу сделать, ничего не идёт, все слова бесцветные, мёртвые, то я беру словарь, не словарь Даля, мой любимый, а другой, Даль слишком много даёт информации, элементарной. Всё не то, не то, не то, и вдруг – бац! – и оно засветилось каким-то цветом, словно страница вдруг стала цветной. 
Сейчас я стала рисовать. Стала писать. И вот тогда-то я поняла, что у меня отношения с цветом – свои, особые. 
Вот первое моё изобретение – накладываешь несколько пятен краски. И кисточкой растушёвываешь по кругу – получается объёмный цвет. Вот ещё одно мое изобретение, это эмаль – когда её накладываешь на холст, она сама по себе исчезает и даёт ощущение прозрачности. 

Публикацию подготовил Станислав Минаков