Юрий Герман: 110 лет со дня рождения (часть 1-я)

Нет такого подлеца, который бы, совершая подлость, не говорил, что это ради детей. К черту детей! А если речь идет о детях, то извольте думать не только о своих.
Юрий Герман: «Россия молодая».

А кто это?

Если спросить сегодня: «Кто такой Юрий Герман?» у современных школьников, в лучшем случае, взгляд будет удивленный. Или скажут, что это космонавт. Еще недавно, правда, могли бы ответить: «Преемник»?», но данный ответ уже теперь не актуален. Могли бы быть и иные отклики, не менее интересные. Впрочем, если такой же опрос провести среди взрослых, результат его мало отличался бы.
Недавно «Канал Дождь» разместил любопытный ролик в Интернете. Москвичей спрашивали о писателях, задавая разные вопросы. Так, на вопрос, как они относятся к тому, что Булгаков и Лермонтов стрелялись на дуэли, опрашиваемые отвечали, что положительно, дуэль, дескать, мужское занятие. На вопрос: «А ничего, что Лермонтов стрелял из пистолета, а Булгаков – из автомата?», отвечали: «Ну, какое было оружие под рукой, тем и пользовались». 
Еще на вопрос: «Как вы думаете, кого изберут вскоре председателем Союза писателей: Шолохова, или Солженицына», люди отвечали, что Солженицына, он заслужил.
Самое любопытное, что сегодня, когда меняется Конституция, о писателе Германе вполне актуально было бы вспомнить, ведь он писал о хорошем, писал о хороших людях, писал о том, что человек должен заниматься делом, полезным другим людям, а не только полезным самому себе. И эти прописные, Божественные истины, больше соответствовали бы вносимым изменениям, чем непонятные статьи.

Визитная карточка

Юрия Германа в наши дни можно вспомнить по фильмам: «Дорогой мой человек» (этот кинофильм любят показывать на ноябрьские праздники или в День Победы) и «Россия молодая». Эти киноленты сняты по книгам Юрия Германа, и это его «визитная карточка» для нынешнего времени.
Между тем, это только малая толика того, что создал писатель, творчество которого составляет десятки книг, пьесы, повести, рассказы, сценарии к кинофильмам. 
О других многочисленных произведениях Юрия Германа говорить и просто, и сложно. Просто, потому что он написал столько всего, «выбирай – не хочу», бери любое из его известных произведений и говори о нем, пока сил хватит или пока «не иссякнешь», что и делают биографы и литературоведы.
Сложно, потому что герои и сюжеты произведений писателя – это (извините уж...) Советский Союз, а молодое поколение СССР и не знает, и не помнит, да и те, кому «50+», давно забыли советское государство, столько всего было за последние тридцать лет.
Ну, а в пятидесятые, шестидесятые годы прошлого теперь века Юрий Герман был очень популярен. Книги его выходили огромными тиражами. При этом писатель верил в то, о чем писал и во что свято верили все советские люди, которым внушали христианские ценности (доброту, душевность, равенство, порядочность, верность и т. д.), называя это марксистско-ленинской идеологией. 

От «печки»...

Творчество прозаика началось с работы на ленинградском металлическом заводе. Одновременно в это время он учился в училище сценического искусства, откуда ушел из-за программы, она не понравилась ему из-за большого внимания к обучению танцам. Тогда будущий знаменитый писатель и стал сотрудничать с журналом «Юный пролетарий» (было это в 1930 году), где появились его первые рассказы «Шкура» и «Сиваш». 
Как-то по заданию редакции Герман стал собирать материал о рабочих на бумажной фабрике им. Горького. Здесь у него появился замысел романа «Вступление», который увидел свет в 1931 году. По давнему заведенному «обычаю» произведение молодого автора тут же «разгромили» в Литературке, однако, за него вступился Максим Горький, написав, что из парня может получиться толк, если «малый не свихнется».
Заступничество Горького возымело действие. Критика начинающего автора закончилась, а через некоторое время режиссер Мейерхольд осуществил постановку пьесы по его роману на подмостках сцены. Судьба закончила разбег, усадив молодого прозаика в писательское кресло.

В 1934 году вышел в свет еще один роман писателя «Бедный Генрих». Немцы сжигали это произведение на площадях, Горький же раскритиковал за изображение «заграничной жизни», вычитанное из газет и чужих произведений. Юрий Герман сделал выводы, оказавшиеся своевременными и правильными. Как итог, в 24 года он стал делегатом I съезда писателей СССР.
Через два года в 1936 году им был написан один из первых «семейных» романов «Наши знакомые», где рассказывалась история жизни девушки, оставшейся сиротой. Книга, написанная в новом для страны жанре, стала настоящим бестселлером.
Судьба и Бог (в которого, впрочем, в СССР не верили, по крайней мере, официально) много раз помогали писателю и дальше. Так, в 1934 году он познакомился с Иваном Васильевичем Бодуновым – начальником седьмой бригады ленинградского уголовного розыска. Сюда Герман попал, выполняя очередное задание газеты «Известия».
Через некоторое время появились повести «Лапшин» и «Алексей Жмакин», позднее известная книга «Мой друг Иван Лапшин», легшая в основу не менее известного фильма с одноименным названием, а потом еще и документальной повести «Наш друг Иван Бодунов» (1964). Таким образом, последовательно возник целый цикл произведений об уголовном розыске, его работниках, взаимоотношениях правоохранительной системы с людьми.
В послевоенные годы фильмы «Верьте мне люди» и «Дело Румянцева» на ту же тему были поставлены по сценариям писателя.
В довоенное же и военное время произошло другое важное в творческом отношении событие. Работая в Архангельске, писатель заинтересовался событиями войны русских со шведами. Он изучал архивные документы, читал книги о Петре Первом. В результате сначала появилась пьеса «У самого белого моря», которая увидела свет как театральная постановка на архангельской сцене в 1944 году. Позже целых восемь лет писатель продолжал работать над этими же историческими сюжетами. Эта работа вылилась в роман «Россия молодая», по мотивам которого был поставлен фильм. 
«Север обогатил меня, как писателя», – рассказывал не раз Герман.
Однако, жизнь не бывает гладкой. Успехи чередуются с трудностями и испытаниями. Настал момент, когда за книгу «Подполковник медицинской службы», написанную после войны и героем которой был доктор Левин, Юрия Германа исключили из Союза писателей (началась война с «космополитами»), и это был страшный удар, писатель даже готовился к аресту.
Но… Бог миловал. Судьба снова благоволила к нему. Его восстановили в Союзе. И ему довелось участвовать в создании замечательного фильма «Дорогой мой человек» с главным героем доктором Устименко, которого сыграл Алексей Баталов. А после сценария к фильму была написана книжная трилогия о докторе Устименко, имевшая большой успех. 

А был ли мальчик

Много лет назад, еще в советские времена, после просмотра в кинозале ВТО в Москве кинофильма о советском разведчике Льве Маневиче одна из зрительниц произнесла: «Ничего, ничего, но к чему все это?». 
Так и с творчеством писателя. Всегда возникает вопрос, к чему вспоминать творчество прозаика, который родился сто десять лет назад, да еще писал о советском строе, о котором мы вроде бы и вспоминать не хотим: люди были бедные, один дефицит кругом, прилавки пустые.
Но весь парадокс в том, что не хотим мы вспоминать Советский Союз только «вроде бы», на словах, а на самом деле без конца его вспоминаем. То ли потому, что не можем определиться, куда плыть дальше, то ли потому, что тоска по «сильной руке» дает себя знать, то ли потому что советский строй был буквально соткан из парадоксов и противоречий (плюсов и минусов), то ли еще почему.
Поэтому проза Юрия Германа может быть и сегодня очень полезной и нужной для осмысления прошлого и настоящего.
Особенно интересны его книги об исторических личностях: Горьком, Мейерхольде и ... даже Дзержинском. При этом и Горький, и Мейерхольд достойны отдельного разговора. Тем не менее, Феликс Дзержинский, памятник которого в свое время снесли как олицетворение репрессий, стоит отдельной «графой» в истории.
«Не сотвори себе кумира». Как-то мы забываем об этом. Поэтому порой создаем и кумиров, и «антикумиров», не очень стараясь разобраться в исторических событиях глубоко.
Написание книги о Дзержинском имело свою предысторию. В свое время Горький дал совет Герману написать о Дзержинском. Вот как об этом разговоре рассказывал Юрий Герман:

«– Написали бы о Феликсе Эдмундовиче Дзержинском. Книжечку. Для ребят. Я вам один сюжет расскажу – желаете? И рассказал, чему-то улыбаясь, покуривая сигарету, короткую и трогательную историю про то, как чекисты в голодные годы гражданской войны “обманули” Дзержинского. В столовой на Лубянке в тот день кормили супом из конины, а Дзержинскому сжарили несколько картошек на свином сале. И доложили, что у всех сегодня на обед картошка с салом. – Я тоже в этой игре участвовал, – сказал Горький. – Меня предупредили, чтобы не выдавал… Еще походил и еще рассказал:
– Однажды приехал к Феликсу Эдмундовичу заступаться (очень уж много в ту пору уговаривали меня разные – заступись да заступись), ну а Дзержинский мне навстречу вышел, в коридоре встретились. Глаза красные, знаете ли, как у кролика, и спрашивает: “Алексей Максимович, когда же отпадет необходимость в жестокости?”…»

Пришло время, и совет Алексея Максимовича обрел очертания книги.

Отрывок из книги Юрия Германа «Лед и пламень».

Больше всего на свете этот совсем еще молодой человек любил детей. Где бы он ни жил, где бы ни скрывался, он всегда собирал вокруг себя ребят.
Софья Сигизмундовна вспоминает, как Дзержинский писал однажды за столом, держа на коленях малыша, что-то сосредоточенно рисующего, а другой малыш, вскарабкавшись сзади на стул и обняв Дзержинского за шею, внимательно следил за тем, как он пишет. Вся комната, набитая детьми, гудела, здесь, оказывается, была железнодорожная станция: Дзержинский с утра собрал детей, понастроил поездов из спичечных коробок, а потом уже занялся своим делом.
Дзержинский умел любить чужих детей. Этот человек, начисто лишенный сентиментальности, писал еще в 1902 году своей сестре Альдоне: «Не знаю, почему я люблю детей так, как никого другого. Я никогда не сумел бы так полюбить женщину, как их люблю. И я думаю, что собственных я не мог бы любить больше, чем несобственных. В особенно тяжелые минуты я мечтаю о том, что я взял какого-либо ребенка, подкидыша, и ношусь с ним, и нам хорошо…»

Из другого письма:
«Я встречал в жизни детей, маленьких, слабеньких детей, с глазами, речью людей старых – о, это ужасно. Нужда, отсутствие семейной теплоты, отсутствие матери, воспитание на улице, в пивной превращает этих детей в мучеников, ибо несут они в своем молодом маленьком тельце яд жизни – испорченность. Это ужасно!»

Можно представить, каким невыносимым горем было для Дзержинского то, что, находясь либо в эмиграции, либо на каторге, долгие годы он был разлучен со своим сыном Яцеком. И ни одной жалобы за все это время. Ни слова о своих чувствах к сыну. А ведь было и такое, когда тюремщики, чтобы сломить Дзержинского, отобрали у него фотографию сына.
…Жена родила в тюрьме недоношенного ребенка. Мальчик был больной и слабый. Врача почти невозможно допроситься. Уголовницы глумятся над «леворюционеркой». Дзержинский мечется. Нет денег, не на что послать жене передачу. Он не может нигде показаться, охранка на ногах, слежка идет круглые сутки. Это своего рода засада – Дзержинский должен непременно попасться. Такой человек, как Дзержинский, рассуждали в охранке, непременно появится, не сможет не появиться.
Да, Дзержинский любил детей. Он любил своего сына, он любил свою жену, но он не мог поддаться соблазну– даже этому, самому сильному, самому мучительному из соблазнов. И Дзержинский не появился.
Где он – знали только Софья Сигизмуидовна и те люди в партии, кому надлежало знать. Дзержинский продолжал работать. Можно представить себе, каково было его душевное состояние.
Царский суд отыгрался на Софье Сигизмундовие. На судебном заседании она была с ребенком, ей некому было отдать сына. Больной Яцек плакал, кричал. Председательствующий непрестанно звонил в колокольчик. Никакие доводы адвоката не помогли. Приговор даже по тем временам был нечеловечески жестоким: кормящую мать отправили этапом в Сибирь. На пожизненное поселение…
Дзержинский был не только борцом с самодержавием, не только одним из вождей партии, но самым опасным, самым умным и храбрым врагом царской полиции. И потому охранка была так изощренно жестока с ним, потому делала решительно все, чтобы уничтожить Дзержинского. Его неизменно присуждали к каторге, ему создавали небывало суровый тюремный режим. Его пытались уничтожить и нравственно, раздавить, заставить капитулировать.
Тюрьмы, побеги, каторга, Орловский каторжный централ, разъедающие язвы на ногах от кандалов. И письмо еще незнакомому сыну: «Папа не может сам приехать к дорогому Яцеку и поцеловать любимого сыночка и рассказать сказки, которые Яцек так любит…»

Дзержинский в тюрьме… Этот документ – воспоминание одного из товарищей Дзержинского:
«Мы увидели страшно грязную камеру. Грязь залепила окно, свисала со стен, а с пола ее можно было лопатами сгребать. Начались рассуждения о том, что нужно вызвать начальника, что так оставлять нельзя и т. д., как это обычно бывает в тюремных разговорах.
Только Дзержинский не рассуждал о том, что делать: для него вопрос был ясен и предрешен. Прежде всего он снял сапоги, засучил брюки до колен, пошел за водой, принес щетку, через несколько часов в камере все – пол, стены, окно – было чисто вымыто. Дзержинский работал с таким самозабвением, как будто уборка эта была важнейшим партийным делом. Помню, что всех нас удивила не только его энергия, но и простота, с которой он работал за себя и за других».

В следственной тюрьме Павиак, вспоминает этот товарищ, Дзержинский организовал школу, разделенную на несколько групп. Преподавали там всё, начиная с азбуки и кончая марксистской теорией, в зависимости от подготовки каждого заключенного. Этой школой он был занят по пять-шесть часов в день, следил, чтобы ученики и лекторы собирались в определенное время и в определенном месте, чтобы учеба проводилась регулярно. Самого себя он называл школьным инспектором.
Это была очень сложная работа. Школа держалась только благодаря авторитету Дзержинского, его организаторским способностям и энергии.
Интересная подробность: никто из товарищей по заключению никогда не видел Феликса Эдмундовича в дурном настроении или подавленным. Он выдумывал всякие затеи, которые могли развеселить заключенных. Ни на минуту не оставляло его чувство ответственности за своих товарищей. У него был особый нюх на «подсадных уток» – завербованных охранкой подонков, которые осуществляли свою подлейшую работу в камерах. Феликс Эдмундович, попавший первый раз в тюрьму из-за провокатора, никогда впоследствии не ошибался насчет «подсадных».
Однако же не следует думать, что в заключении Дзержинскому было хоть в какой-то мере легче, чем его товарищам. Наоборот, ему было тяжелее. Известно, что он никогда не разговаривал с теми, кого именовал царскими палачами. На допросах он просто не отвечал на их вопросы. В заключении для необходимых переговоров с тюремщиками, как правило, находились люди, которые умели разговаривать с ними в элементарно-корректной форме. Они всегда служили как бы переводчиками, когда Дзержинский выставлял какие-либо категорические требования.
В Седлецкой тюрьме Феликс Эдмундович сидел вместе с умирающим от чахотки Антоном Россолом. Получивший в заключении сто розог, чудовищно униженный этим варварским наказанием, погибающий Россол, который уже не поднимался с постели, был одержим неосуществимой мечтой: увидеть небо. Огромными усилиями воли Дзержинскому удалось убедить своего друга в том, что никакой чахотки у него нет, что его избили, и он от этого ослабел. Кровотечение из горла, доказывал Дзержинский, тоже результат побоев.
Однажды после бессонной ночи, когда Россол в полубреду непрестанно повторял, что непременно выйдет на прогулку и увидит небо, Дзержинский обещал Антону выполнить его желание. И выполнил! За все время существования тюрем такого случая не бывало: Дзержинский, взвалив Россола себе на спину, велев ему крепко держаться за шею, встал вместе с ним в строй перед прогулкой. На сиплый вопль смотрителя Захаркина, потрясенного неслыханной дерзостью, заключенные ответили так, что тюремное начальство в конце концов отступило.
В течение целого лета Дзержинский ежедневно выносил Россола на прогулку. Останавливаться во время прогулки было запрещено. Сорок минут Феликс Эдмундович носил Антона на спине.

К осени сердце у Дзержинского было испорчено вконец. Передают, что кто-то в ту пору сказал так:
«Если бы Дзержинский за всю свою сознательную жизнь не сделал ничего другого, кроме того, что сделал для Россола, то и тогда люди должны бы поставить ему памятник».
В тюрьме Дзержинскому подвернулась книга по истории живописи. Она его увлекла, и он стал выписывать из тюремной библиотеки одну за другой монографии, посвященные живописи и скульптуре. Со страстным, нетерпеливым, счастливым чувством погружался он в мир искусства, с которым до того, скитаясь по тюрьмам, не имел времени познакомиться.
На воле он однажды провел день в знаменитой Дрезденской галерее. С этого вечера он никогда более не говорил о потрясающем все его существо искусстве живописи. Он отрубил от себя то, что влекло его с неодолимой силой. Он не умел делить себя. Не мог себе этого позволить. Когда позднее друзья говорили при нем о великих живописцах, Феликс Эдмундович в такие разговоры не вмешивался, только тень печали ложилась на его лицо.
А одному товарищу, который уже после революции припомнил, как Дзержинский по многу часов читал книги об искусстве, Феликс Эдмундович ответил скороговоркой:
– Да, да… Но только тысячи беспризорных детей умирают от голода и сыпного тифа…

Луначарскому он сказал в те дни:
– Я хочу бросить некоторую часть моих личных сил, а главное сил ВЧК, на борьбу с детской беспризорностью… Я пришел к этому выводу… исходя из двух соображений. Во-первых, это же ужасное бедствие. Ведь когда смотришь на детей, так не можешь не думать – всё для них. Плоды революции – не нам, а им. А между тем сколько их искалечено борьбой и нуждой! Тут надо прямо-таки броситься на помощь, как если бы мы видели утопающих детей… Я хотел бы стать сам во главе этой комиссии. Я хочу реально включить в работу и аппарат ВЧК. Я думаю, что наш аппарат один из наиболее четко работающих. Его разветвления есть повсюду. С ним считаются, его побаиваются. А между тем даже в таком деле, как спасение и снабжение детей, встречаются и халатность и даже хищничество… Я думаю: отчего не использовать наш боевой аппарат для борьбы с такой бедой, как беспризорность? Тут нужны большая четкость, быстрота и энергия. Нужен контроль, нужно постоянно побуждать, тормошить. Думаю, мы всего этого достигнем.
Знаменитое письмо Дзержинского всем Чрезвычайным Комиссиям кончается удивительными словами:
«Забота о детях есть лучшее средство истребления контрреволюции».

О таком «железном Феликсе», который предстает нам из книги Германа, знают немногие. Время революции было крайне противоречивым, как и личности революции с обеих сторон – участников гражданской войны. И эти противоречия отражены не только в данной книге, а и во всем творчестве писателя Юрия Германа, чем оно и особенно интересно...