Поэт Алексей Жемчужников – один из создателей Козьмы Пруткова. К 200-летию со дня рождения

Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан. Алексей Жемчужников – один из родителей Козьмы Пруткова, – которому исполнилось 200 лет со дня рождения, был и поэтом талантливым, и гражданином с большой буквы.

За поэта говорит его творчество. Вот одно из стихотворений Алексея Жемчужникова.

Всем хлеба!

Рабочий люд едва не весь
На нашей родине – без хлеба.
«Хлеб наш насущный даждь нам днесь!»
Так он, голодный, молит небо.

О, братья! Хлеба – беднякам
В лихие дни нужды народной;
И хлеба умственного – нам,
Стоящим вне толпы голодной!

Утробной пищей сыты мы;
Но без духовного питанья
Ослабли тощие умы,
Бесплодны скудные познанья.

Хоть удается нам порой,
Пускаясь в хитрость и в обманы,
Прикрыть дешевой мишурой
Неблаговидные изъяны;

Хоть, искусившись в похвальбе,
Среди народов даже ныне
Мы поклоняемся себе,
Как между нечистью святыне, –

Но жизнь осветит темный путь
И правду горькую откроет,
Разоблачив когда-нибудь,
Чего гордыня наша стоит.

О, никогда и никому,
Кто льстит вам, братья, вы не верьте!
Без пищи умственной – уму
Грозит беда голодной смерти.

Всем хлеба! Хлеба – беднякам
В лихие дни нужды народной;
И хлеба умственного – нам,
Стоящим вне толпы голодной!
17 октября 1891 год, Стенькино

Стихотворение написано за 14 лет до революции 1905 года. Поэты часто бывают «провидцами». Пушкин писал: «...из искры возгорится пламя», Лермонтов – «... а вы надменные потомки», Некрасов – «...вот парадный подъезд», и Алексей Жемчужников находится в этой блистательной плеяде золотого-серебряного века русской поэзии.

Еще некоторые его стихотворения:

Возрождение

Вступил я в жизнь к борьбе готовый,-
Но скоро кончилась борьба!..
Неумолим был рок суровый
И на меня надел оковы,
Как на мятежного раба.
Покорно нес я злую долю,
И совесть робкая лгала;
Она меня на свет, на волю
Из тьмы безмолвной не звала.
Шла мимо жизнь, шло время даром!
Вотще я братьев слышал стон, -
Не ударял мне в сердце он
Больным, сочувственным ударом...
Когда теперь смотрю назад,
На время юности порочной, -
Среди пустыни, в тьме полночной
Блуждает мой печальный взгляд.
Вот мной пройденная дорога...
Ее предательский изгиб
Вел к страшной бездне!.. Много, много
Из нас погибло... Воля бога
Меня спасла, – я не погиб.
Но не стою я горделиво,
Увенчан славою побед...
Еще в душе воскресшей нет
С минувшим полного разрыва.
Я долго жил средь скверн и зол!
У их нечистого подножья
Тупела мысль, немел глагол,
Изнемогала сила божья.
Еще я трепетом объят,
Еще болит живая рана
И на меня, как из тумана,
Виденья прежние глядят;
И, полн знакомой мне боязнью,
Еще я взгляды их ловлю,
Мне угрожающие казнью
За то, что мыслю и люблю...
1855 год

Восторгом святым пламенея...

Восторгом святым пламенея,
На все, что свершается в мире,
Порой я взираю яснее,
Я мыслю свободней и шире.

Я брат на земле всем живущим
И в жизнь отошедшим иную;
И, полон мгновеньем бегущим,
Присутствие вечности чую.

Надзвездные слышны мне хоры,
И стону людскому я внемлю,-
И к небу возносятся взоры,
И падают слезы на землю.
1857 год

Верста на старой дороге

Под горой, дождем размытой,
У оврага без моста
Приютилась под ракитой
Позабытая верста.

Наклонившись набок низко,
Тусклой цифрою глядит;
Но далеко или близко -
Никому не говорит.

Без нужды старушка мерит
Прежний путь, знакомый, свой;
Хоть и видит, а не верит,
Что проложен путь иной...
1854 год

Настоящая поэзия – это не рифмованные строчки, не графомания, и, уж, конечно, не «Ленинград точка ру». Настоящая поэзия – это зеркало большой души, отражение жизни лирика, отражение общества, где он живет. И если истинная поэзия – в самом деле «волна», которую слышат из пустоты, то Жемчужников точно чувствовал волну России.
Не зря он был дружен с Львом Николаевичем Толстым, чем мог похвастать далеко не каждый литератор того времени.
Познакомились они в 1850-м году, и поэт был один из немногих знакомых Льва Толстого, с которыми тот был на «ты».  

Письмо Льва Николаевича поэту: * 

1900 г. Февраля 8. Москва.
Любезный и дорогой другъ Алексей Михайловичъ,
Очень радуюсь случаю напомнить тебе о себе сердечнымъ поздравленiемъ съ твоей твердой и благородной 50 летней литературной деятельностью.
Поздравляю себя съ тоже почти 50 летней съ тобой дружбой, которая никогда ничемъ не нарушалась.
Любящiй тебя другъ
Л. Толстой.
8 февраля 1900.

Письмо Толстого было прочтено на квартире Жемчужникова в Петербурге 10 февраля 1900 г., в день пятидесятилетия его литературной деятельности, председателем Общества любителей российской словесности профессором Московского университета А. Н. Веселовским (1843—1918). На другой день в газетных отчетах об юбилее тут же сообщили содержание этого письма (см. «Русские ведомости» 1900, № 42 от 11 февраля). Вместе с ответом Жемчужникова оно напечатано в «Русской мысли» 1913, I, стр. 129.

Ответ Жемчужников 11 февраля 1900 г.: 

«Любезный дорогой друг Лев Николаевич, твое письмо, прочтенное на моем юбилее Алексеем Николаевичем Веселовским и мне им переданное, меня осчастливило. От всего сердца благодарю тебя за него. Бог даст, я еще повидаюсь с тобою и буду иметь радость тебя обнять и еще раз лично поблагодарить тебя за твою ко мне дружбу. Прошу тебя передать Софье Андреевне, что я целую ее руку и шлю привет всем знакомым со мною Вашим детям. Горячо желаю тебе и всем Вам здоровья и всего лучшего. Надеюсь выслать тебе в непродолжительном времени мои стихотворения с просьбою поместить их в твою библиотеку. Признаюсь, что я принял это решение только после твоего письма, придавшего мне смелости. Сердечно тебя любящий и глубоко уважающий тебя друг Алексей Жемчужников. P. S. Присутствовавшие на моем юбилее представители разных редакций обратились ко мне с просьбою дозволить им переписать твое письмо, и я не мог им в этом отказать».

Безусловно, Жемчужников был дружен и близок не только со Львом Толстым. Но это было особенно показательно.
Родился Алексей Михайлович 23 февраля 1821 года в Мглинском уезде Черниговской губернии. Происходил из старинного дворянского рода Жемчужниковых, будучи сыном сенатора Михаила Николаевича Жемчужникова (1788—1865) от брака его с Ольгой Алексеевной Перовской (1799—1833). Алексей Михайлович приходился также племянником известному писателю Антонию Погорельскому и двоюродным братом Алексею Толстому.
Вырос он в родовом имении Павловка под Ельцом. Короткое время учился в Первой Санкт-Петербургской гимназии, затем в 1835 году был переведён в Училище правоведения. После окончания училища в 1841 году служил в Сенате, участвовал (вместе с Д. Н. Бегичевым и своим «лучшим другом» В. А. Арцимовичем) в сенатских ревизиях Орловской и Калужской губерний и таганрогского градоначальства. В 1847 году, после отпуска, проведённого за границей, перешёл на службу в министерство юстиции, а в 1849 году – в Государственную канцелярию. Был помощником статс-секретаря Государственного совета.
Таковы краткие сведения его биографии. Впрочем, предоставим слово ему самому…

А. М. Жемчужников.
Автобиографический очерк
<Отрывки> 

<…> Я родился в феврале 1821 года. Воспитывался до 14-летнего возраста дома. Потом поступил, в 1835 году, в первую с.-петербургскую гимназию, из которой вскоре вышел, чтобы держать экзамен в только что основанное императорское училище правоведения, куда и был принят в числе, кажется, сорока первоначальных его воспитанников, 5 декабря того же 1835 г<ода>. Окончив курс, я вышел из училища в 1841 году с чином IX-го класса. Наш выпуск был второй с основания училища. Я поступил на службу в сенат. Но в следующем же году, к великому моему удовольствию, был уволен от канцелярских работ и прикомандирован для занятий к ревизовавшему Орловскую и Калужскую губернии почтенному сенатору Дмитрию Никитичу Бегичеву, автору романа: «Семейство Холмских». Ревизия продолжалась года два. В 1844 году судьба помогла мне снова избавиться от сената. Получив отпуск, я обратился к занятиям по другой санаторской ревизии. В то время мой отец ревизовал таганрогское градоначальство, и я находился при нем в продолжение восьми месяцев. Занятия при ревизовавших сенаторах были для меня весьма полезны. Они дали мне возможность еще в юности ознакомиться с жизнию провинции и находиться в сношениях со всеми общественными слоями. В мае 1846 г<ода> я получил опять отпуск с разрешением поехать за границу, откуда вернулся на сенатскую службу через восемь месяцев. Летом 1847 г<ода> я перешел из сената на должность помощника юрисконсульта, а в 1849 г<оду> поступил на службу в государственную канцелярию, где с 1855 года был помощником статс-секретаря государственного совета. 1-го января 1858 года я вышел в отставку. <…> С тех пор я покинул Петербург как постоянное местопребывание и проживал сначала в Калуге, где женился, потом несколько лет в Москве, а затем за границей: преимущественно в Германии, в Швейцарии, в Италии и на юге Франции. Моя продолжительная жизнь за границей, которая была, впрочем, прервана возвращением на некоторое время домой, была для меня не менее полезна, чем жизнь в провинции. Я убедился на опыте в разумности и в высоком нравственном значении многих сторон западноевропейского быта и проникся глубоким к ним уважением и сознательным сочувствием. С 1884 г<ода> я переселился окончательно в Россию. Последние четыре года я живу в деревне, то у себя, в Елецком уезде, Орловской губернии, то у моих родственников, большею частью в Рязанской губернии.

Я делю мою жизнь после выпуска из училища на два периода, резко отличающиеся друг от друга по внутреннему своему содержанию: до отставки в 1858 г<оду> и после отставки. В первом периоде было более внешних перемен и движения, знакомств, обязанностей и таких занятий, которые служащими чиновниками называются «делом»… Во втором было более сосредоточенности, размышления и критики. Критическое отношение к окружавшему меня обществу заставило меня обернуться задом ко всему прошлому и пойти другой дорогой. Именно с той минуты, когда я оказался без обязательного служебного дела, я начал сознавать, что могу быть дельным человеком. Я искренно уважал государственных людей, достойных этого имени; но, достигнув 37-летнего возраста, я начал сомневаться в том, что во мне есть данные для занятия когда-нибудь между ними места. За все время моей службы я успел составить себе репутацию искусного редактора. Действительно, я умел хорошо писать бумаги и доклады и ловко редактировал чужие мнения; и нет сомнения, что при таких условиях я мог бы «составить себе карьеру»; но меня – могу похвалиться – такая перспектива не привлекала. В мои лета пора уже было позаботиться о возможности выражать свои собственные мнения, вместо того чтобы редактировать чужие, да притом еще нередко мне антипатичные. А потому я решился, к немалому удивлению многих моих сослуживцев и знакомых, расстаться и с званием помощника статс-секретаря государственного совета, и с званием камер-юнкера. В первом периоде моей жизни я убил много времени даром. Жизнь чувственная часто преобладала совершенно над духовною. Не столько служба, сколько светская жизнь нередко засасывала меня как болото. Появлялись, конечно, и тогда более или менее продолжительные светлые промежутки. Они-то и подготовили возможность совершившейся со мною после перемены. Еще на училищной скамье я сделал запас возвышенных идеалов и честных стремлений. Дух училища в мое время был превосходный. Этим духом мы были обязаны не столько нашим профессорам, между которыми были очень почтенные люди, но Грановских не было, сколько самому основателю и попечителю нашего училища – принцу Петру Георгиевичу Ольденбургскому. Он, своим личным характером и обращением с нами и нашими наставниками, способствовал к развитию в нас чувства собственного достоинства, человечности и уважения к справедливости, законности, знаниям и просвещению. Состав моих товарищей был также очень хорош. Я был близок почти со всеми воспитанниками трех первых выпусков. Мы были воодушевлены самыми лучшими намерениями. Как добрые начала, вынесенные из училища, так и доходившие до меня потом веяния от людей сороковых годов не дозволяли мне бесповоротно увлечься шумною, блестящею, но пустою жизнью. В первый период моей жизни я, может быть, многое проглядел из того, чтó происходило вокруг меня; но то, чтó до меня доходило, оценивалось мною по достоинству. Я продолжал мерить людей и дела мерою сохранившихся в полной чистоте и неприкосновенности моих идеалов. Врожденная отзывчивость не дала душе моей заглохнуть. Я был всегда чужд равнодушию, и это было большое для меня счастие. На своем веку я подмечал не раз, как индифферентность вкрадывается в человека большею частью под личиною «благоразумия и практичности в воззрениях на жизнь», а потом, мало-помалу, превращается в нравственную гангрену, разрушающую одно за другим все лучшие свойства не только сердца, но и ума. После моей отставки я, на полной свободе частной жизни, сблизился с обществом писателей и со многими лучшими представителями направления сороковых годов, к которым питаю до сих пор особую симпатию и глубокое уважение. Они всегда были лучшими моими друзьями и наставниками.

Самым тяжелым и мрачным временем моей жизни я считаю вступление мое на службу в 4-й департамент сената после выпуска из училища. Я помню, что первое порученное мне занятие состояло в исправлении старого алфавитного указателя, в котором наибольшая часть дел, чуть ли не целый том, значилась под буквою О: о наследстве, о спорной земле, о духовном завещании и т. д. до бесконечности. Помню также, что я около того же времени написал на черновом листе какой-то деловой бумаги стихотворение, в котором призывал к себе на помощь терпение ослиное, так как человеческого было недостаточно. Самое лучшее время моей жизни было пребывание мое в Калуге вскоре после выхода в отставку. Тогда разрешался крестьянский вопрос. Я почитаю себя счастливым, что был свидетелем освобождения крестьян в Калужской губернии, где тогда был губернатором мой товарищ по училищу и друг Виктор Антонович Арцимович, женатый на моей сестре. Великое дело имело огромное влияние на русское общество. Оно вызвало и привлекло к себе большое количество друзей и тружеников. Новые люди являлись повсюду, и общество росло умственно и нравственно, без преувеличения, по дням и по часам. Недавние чиновники и владетели душ преображались в доблестных граждан своей земли… Хорошее было время! Я должен упомянуть еще об одном обстоятельстве того времени, чисто личном, но имевшем глубокое влияние на всю мою последующую жизнь. Я тогда сделал знакомство, которое положило основание моему семейному счастию. Словом, это время было в моей жизни светлым праздником.
Обстоятельства жизни отражались на моих литературных занятиях. Я начал писать еще в училище, преимущественно стихами, и писал немало. 

<…> Потом скучная служба и рассеянная жизнь заставили меня замолкнуть. В печати я появился не прежде 1850 г<ода>. Сперва писал мало и лениво, как бы в минуты пробуждения. Иногда мне случалось относиться критически к окружающей меня среде и тосковать о своей нравственной неволе. Когда, в эпоху новых веяний, я вышел в отставку именно с тем, чтобы иметь право и возможность мыслить и чувствовать с бóльшею свободою и независимостью, во мне родилось сомнение в дельности моих литературных занятий. Мне казалось, что мои стихи никому не нужны в такое серьезное время. Поэзия на «гражданские мотивы» была бы очень уместна в эпоху пробуждения ума и совести. Я сознавал все высокое ее значение, и меня к ней тянуло; но эти песни пел тогда Некрасов. Они были так сильны и оригинальны, что тягаться с ними я, конечно, не мог, а вторить им, хотя бы и не фальшивя, было бы излишне. С другой стороны, так называемая «чистая» поэзия, отрешенная от злобы дня, – возвышенна и прекрасна всегда. Такого времени, когда она могла бы оказаться ненужной, не бывает. Но я чувствовал, что моя муза не обладает ни лиризмом, ни красотою, которые я почитал необходимыми принадлежностями чистой поэзии. В то время мои недостатки оказались бы еще заметнее. Вот почему я тогда почти бросил писать стихи и обратился к прозе, так как делиться с обществом моими мыслями я все-таки чувствовал потребность. В то время я написал статью: «Современный просветитель народа» (напечатана в «Русском Вестнике»), в которой подвергнул критическому разбору брошюру «Печатная правда», обращенную к русскому народу с целью приготовить его будто бы к пониманию объявленного уже правительством преобразования крестьянского быта; а позднее – статью «Физиономии и силы» (в «Русском Вестнике»), в которой, с точки зрения наступившего переходного времени, старался отметить черты нашего дореформенного быта. <…> Когда я жил за границею, во мне вновь родилась потребность писать стихи. Второй перерыв в стихотворстве совпадает со временем болезни и смерти моей жены. Затем, в особенности с 1883 года, я начал писать сравнительно много. В 1884 году я вернулся в Россию, и все последние года мне писалось более, чем когда-нибудь в моей жизни. Мне казалось, – и продолжает казаться до сих пор, – что у меня есть чтó сказать, и мне хочется высказываться. В этом настроении чувствуется желание наверстать потерянное время и сознание, что возможность писать может прекратиться со дня на день. Быть может, здесь также есть доля старческой болтливости.

До сих пор не было издано ни одного сборника моих стихотворений, и я представляю едва ли не единственный у нас пример поэта, дожившего до 71-го года и не издавшего ни одного такого собрания. Это произошло оттого, что в юности я просто не заботился об издании мною написанного; а потом все откладывал это дело – должен признаться – из самолюбия. Я охотно согласился на издание сочинений популярного Кузьмы Пруткова, тем более что не я один нахожусь за них в ответственности. А стихи за подписью моего имени… это – другое дело. Я никогда не был популярен. Отзывы обо мне появлялись в печати очень редко, и, может быть, по той, между прочими, причине, что я, не издавая собрания моих произведений, не подавал повода замолвить о них слово. Несколько последних лет я был в постоянной нерешительности. Мне все хотелось написать еще что-нибудь получше прежнего, и я не терял надежды, что это исполню. Теперь издаю полное собрание моих стихотворений, но не потому, что надежда моя исполнилась, а потому, что наконец – пора! В мои лета откладывать исполнение чего-либо на будущее время – не приходится. Пора подвести итоги и представить обществу отчет в моей литературной деятельности, какова бы она ни была. <…>
Алексей Жемчужников
с. Стенькино, Ряз<анской> губ.
17 февр<аля> 1892 г.

Странное ощущение возникает, когда читаешь рассказ Жемчужникова о себе. Или когда видишь воспоминания о нем современников. Почему?
Думая о поэте, ты невольно сравниваешь его с другими людьми, а люди во все времена всегда были разные. Наше «искрометное» время – тоже не исключение.
Иногда даже закрадывается крамольная мысль, что чем больше ты живешь на свете, тем меньше любишь людей. Как писал Виктор Пелевин: «Всё, что делает человек, настолько мерзостно, что по большому счету совершенно неважно, на чьей стороне ты находишься». Другие люди, которые вызывают в тебе не только уважение, а и восхищение, встречаются, увы, намного реже. Но именно к этой последней категории относится Алексей Жемчужников.
Знакомясь с его жизнью, творчеством, ты не просто ощущаешь какое-то внутренне тепло, а создается впечатление, что в летний солнечный день сидишь на лужайке рядом с лесом, где растут цветы, и в твои ладони падают лучи солнца. 
В творчестве главным достижением поэта, пожалуй, стало то, что он явился одним из родителей незабываемого образа – Козьмы Пруткова.

Вот как об этой главной литературной мистификации 19 века рассказала каналу «Культура» журналистка, создательница документальных фильмов Диана Тесленко:

«…Козьма Прутков “родился” в 1851 году и “прожил” всего 12 лет. За это время из-под его пера появились несколько пьес, десятки стихотворений, басен и афоризмов, которые стали крылатыми выражениями и используются до сих пор. Вспоминаем историю вымышленного писателя.
Козьма Прутков – коллективный псевдоним четырех писателей. В 50–60-е годы XIX века под ним публиковали свои произведения Алексей, Александр и Владимир Жемчужниковы и их двоюродный брат Алексей Толстой.
“Прутковский кружок” зародился в 1851 году в Павловке – родовом имении Жемчужниковых (сегодня – Долгоруковский район Липецкой области). Там они вместе с Алексеем Толстым провели все лето. Также в “прутковском кружке” участвовал русский поэт Александр Аммосов и художник Лев Жемчужников. Все увлекались литературой: Толстой писал сатирические стихотворения, Алексей Жемчужников – комедии для домашнего театра, Александр – стихи, афоризмы и басни. В Павловке появились шуточные басни – “Незабудки и запятки”, “Кондуктор и тарантул”, “Цапля и беговые дрожки”.
“Когда писались упомянутые басни, то в шутку говорилось, что ими доказывается излишество похвал Крылову и др., потому что написанные теперь басни не хуже тех. Шутка эта повторялась и по возвращении нашем в Санкт-Петербург и вскоре привела меня с братом Алексеем и графом А. Толстым (брат Александр был в то время в Оренбурге) к мысли писать от одного лица, способного во всех видах творчества. Эта мысль завлекла нас, и создался тип Козьмы Пруткова”, – вспоминал Владимир Жемчужников.
Так появился пародийный образ писателя-чиновника, острослова Козьмы Пруткова. Настоящим Прутковым был камердинер одного из братьев, и за использование своего имени он получил 50 рублей.

Басни, стихи, афоризмы

Прутков не ограничивался первыми написанными баснями. Вскоре из-под его пера стали выходить стихи и пьесы. Большинство произведений были сатирическими: автор высмеивал разные явления из российской действительности, а особенно – литературу.
Одним из самых популярных произведений Пруткова стали его афоризмы:

Если на клетке слона прочтешь надпись «буйвол», не верь глазам своим.
Бди!
Полезнее пройти путь жизни, чем всю вселенную.
Никто не обнимет необъятного.
Если хочешь быть счастливым, будь им.
Если хочешь быть красивым, поступи в гусары.
Усердие всё превозмогает!
Лучше скажи мало, но хорошо.
Гони любовь хоть в дверь, она влетит в окно.
Человек раздвоен снизу, а не сверху – для того, что две опоры надежнее одной.

Исследователь литературы Николай Гербель ставил Козьму Пруткова в один ряд с Денисом Фонвизиным и Александром Грибоедовым, Николаем Гоголем и Михаилом Салтыковым-Щедриным. Гербель включил стихи вымышленного писателя в хрестоматию “Русские поэты в биографиях и образцах”, которую составил в 1873 году. Писатели-современники – Аполлон Григорьев, Николай Чернышевский, Николай Добролюбов – посвящали Козьме Пруткову критические статьи. А многие читатели верили в то, что Прутков существует на самом деле.
Впервые произведения вымышленного писателя появились в 1854 году в “Современнике”. В юмористическом приложении к журналу – “Литературном Ералаше” – вышли “Досуги Козьмы Пруткова”. Сюда входило предисловие, стихи, басни и “Письмо известного Козьмы Пруткова к неизвестному фельетонисту “С.-Петербургских ведомостей” по поводу статьи сего последнего”.
“Ты утверждаешь, что я пишу пародии? Отнюдь!.. Я совсем не пишу пародий! Я никогда не писал пародий! Откуда ты взял, будто я пишу пародии? Я просто анализировал в уме своем большинство поэтов, имевших успех; этот анализ привел меня к синтезису; ибо дарования, рассыпанные между другими поэтами порознь, оказались совмещенными все во мне едином!.. Прийдя к такому сознанию, я решился писать. Решившись писать, я пожелал славы. Пожелав славы, я избрал вернейший к ней путь: подражание именно тем поэтам, которые уже приобрели ее в некоторой степени. Слышишь ли? – “подражание”, а не пародию!.. Откуда же ты взял, будто я пишу пародии?!” – это отрывок из “Письма известного Козьмы Пруткова к неизвестному фельетонисту С.-Петербургских ведомостей по поводу статьи сего последнего”.
После первой публикации произведения Пруткова долго не печатались. Лишь через пять лет в “Современнике” появились “Пух и перья. К досугам Козьмы Пруткова”, потом в журналах “Искра" вышли “Мысли и афоризмы” и анекдоты. Также Пруткова публиковали в “Развлечении” и сатирическом журнале “Свисток”.

Вымышленный портрет вымышленного писателя

Как дальше писал все тот же Владимир Жемчужников: “Нравственный и умственный образ К. Пруткова создался, как говорит мой брат, не вдруг, а постепенно, как бы сам собою, и лишь потом дополнялся и дорисовывался нами сознательно”. 
О том, чтобы писатель Прутков обрел узнаваемый облик, позаботились Лев Жемчужников и художники Александр Бейдеман и Лев Лагорио. В 1853 году был написан вымышленный портрет, который вскоре был опубликован в одном из журналов.

“…Искусно подвитые и всклоченные, каштановые, с проседью, волоса; две бородавочки: …кусочек черного английского пластыря на шее… длинные, острые концы рубашечного воротника, торчащие из-под цветного платка, повязанного на шее широкою и длинною петлею; плащ-альмавива, с черным бархатным воротником, живописно закинутый одним концом за плечо. <…> Когда портрет Козьмы Пруткова был уже нарисован на камне, он потребовал, чтобы внизу была прибавлена лира, от которой исходят вверх лучи”.
Отрывок из книги “Биографические сведения о Козьме Пруткове”.

Козьма Прутков “появился на свет” с биографией, родственниками и даже должностью “по министерству финансов”. События его жизни были описаны в книге “Биографические сведения о Козьме Пруткове”. Из произведения читатели узнали, что один из самых популярных писателей второй половины XIX века больше 40 лет пробыл государственным служащим и около пяти лет писал книги. “Замечательные дарования драматического творчества” якобы разглядели в служащем Пробирной Палатки братья Жемчужниковы и Алексей Толстой. При их одобрении и поддержке начинающий писатель и “создал” свое первое творение.
В 1863 году Козьма Прутков официально “умер”. В журнале “Современник” вышел некролог, написанный его “племянником” Калистратом Шерстобитовым.

“Ужасное горе постигло семейство, друзей и ближних Кузьмы Петровича Пруткова, но еще ужаснее это горе для нашей отечественной литературы... Да, его не стало! Его уже нет, моего миленького дяди! Уже не существует более этого доброго родственника, этого великого мыслителя и даровитейшего из поэтов; этого полезного государственного деятеля”.
Отрывок из “Краткого некролога”

В 1894 году вышло полное собрание сочинений “прутковцев”. 600 экземпляров, по воспоминаниям современников, “через неделю, через две после своего выхода исчезло из книжных лавок”. До революции книги переиздавали 12 раз, выходили они и в годы советской власти. В 2011 году в России вышла биография Козьмы Пруткова из серии “Жизнь замечательных людей” – первая в серии книга, посвященная вымышленному человеку…»

Говорят, «рукописи не горят». Сегодня на уроках литературы Алексея Жемчужникова вспоминают не всегда, а вот Козьму Пруткова помнят до сих пор.
Но и после смерти Козьмы Пруткова, поэт Алексей Жемчужников продолжал жизнь и свое творчество.
Последние годы жизни он провел в Тамбове, куда переехал, чтобы быть поближе к дочери Ольге Алексеевне, вышедшей замуж за Михаила Андреевича Боратынского (племянника поэта), и к своим единственным внукам – Володе и Сереже, появившемся от этого брака. 
М.А. Боратынский  так вспоминал об этом времени: «Отец моей жены Алексей Михайлович Жемчужников тоже переехал в 1897-м году в Тамбов, чтобы быть с нами. После свадьбы старшей дочери он стал жить с младшей Настей сперва в Стенькине Рязанск. губ. у Мерхелевича, а затем частью в Москве, а большей частью в Петербурге. Переехав в Тамбов, он прожил в нем (за исключением своего юбилейного 1901 года, который провел в Петербурге) до самой своей смерти, т.е. до 1908 года. В городе он проводил только зимы, а на каждое лето, начиная с 1894 года, переезжал в Ильиновку, которую очень полюбил и в которой написал немало своих наилучших произведений. Некоторые стихи им были написаны прямо под впечатлением Ильиновки, напр.: “Лесок при усадьбе”, “Желтая муха”, “Липы”, “Родная природа”, посвященная моей жене и др. Много было снято мною фотографий, обрисовывающих частную повседневную жизнь Алексея Михайловича в Ильиновке и в Тамбове».

Из других воспоминаний М.А. Боратынского о Жемчужникове:

«…Первое мое знакомство с Алексеем Михайловичем Жемчужниковым, моим будущим тестем, было в имении мужа племянницы его, Мерхелевич, Рязанской губ. – Стенькине – весной 1892 года. Я приезжал просить его согласия на брак с его дочерью вдовой Ольгой Алексеевной Рорец, с которой познакомился в Москве у наших общих родственников. Мы были очень оба взволнованы этой встречей и ничего, как мне помнится, не успели сказать друг другу, а прямо бросились друг другу в объятия. Этим было все сказано, и с этой минуты мы стали близки друг к другу, и отношения сразу установились между нами как у отца с сыном. Я был вдовцом и имел четырех детей от первого брака, и эти дети нашли в лице моего тестя настоящего во всех отношениях дедушку, который совершенно искренне не боялся впоследствии различию между этими внуками и родными детьми его дочери (это достаточно доказывает наши семейные отношения). 

Алексей Михайлович по просьбе дочерей решился издать свои стихотворения лишь незадолго до моего знакомства с ним. Я имел весьма слабое понятие о его поэзии и первое, что я сделал после моего свидания с ним – это начал знакомиться с его стихотворениями, изданными в двух томах. Меня сразу поразила глубина мысли и сила убеждения, которые все время оставались неизменными. Затем я заметил, что стихи напечатаны в хронологическом порядке и что они в том же хронологическом порядке становятся все лучше и сильнее. Эта особенность его поэзии не ослабевать, а все более и более совершенствоваться, замечается, по-моему, и в позднейших его произведениях – в “Песнях старости”, изданных уже после его кончины “Прощальных песнях”.

Алексею Михайловичу было 71 год, когда я с ним познакомился, но для этих лет он казался молодым человеком – всегда жизнерадостный, любил и наслаждался жизнью с благодарностью. Здоровья он был некрепкого и вел очень правильный и скромный образ жизни.

В Стенькине он жил в семье своей племянницы – дочери Льва Михайловича Жемчужникова (художника). Дочери его, Ольга и Анастасия Алексеевны, тоже временами жили с ним, особенно старшая Ольга. Дом был большой, хорошо обставленный, хозяева милые и радушные, потому Алексею Михайловичу жилось хорошо и вполне удобно. Все относились к нему с любовью и уважением. Жизнь протекала очень правильно, по строго установленному расписанию, как вообще бывает в деревенских помещичьих семьях. В известные часы привозилась почта, читались письма, газеты, по вечерам играли в карты и винт по маленькой, или же раскладывался пасьянс, чем очень любил заниматься Алексей Михайлович.

Дочери Алексея Михайловича, обе музыкантши, иногда вечером играли в четыре руки и чаще всего симфонии Бетховена, которые особенно любил Алексей Михайлович. Вообще он очень любил, интересовался и понимал музыку, которую очень много слушал, долго живя за границей.

В Стенькине Алексей Михайлович жил до осени 1893 года и на зиму переехал с младшей дочерью в Москву. В Москве он сильно заболел, было что-то вроде воспаления легких. И весною, когда установилась дорога, я поехал из своего имения, где жил с семьей, в Москву и привез Алексея Михайловича к себе, в деревню Ильиновку Кирсановского уезда Тамбовской губ. Здесь он вполне поправился и осенью поехал с младшей дочерью в свое имение Павловку Елецкого уезда Орловской губ., а оттуда на зиму в Петербург. 

Имение мое, Ильиновка, ему очень понравилось своим живописным расположением, и очень наслаждался своим пребыванием в моей семье, которая теперь стала для него родной. У него уже был родной внук – маленький Володя – мой сын от второго брака. Летом мне удалось сделать несколько любительских фотографических снимков, которые увековечили некоторые эпизоды из нашей жизни.

Здесь Алексей Михайлович познакомился с соседями – с моими родственниками Чичериными, Боратынскими и баронессой Дельвиг. Две старушки Боратынские и жена Владимира Николаевича Чичерина, брата Бориса Николаевича Чичерина, были родными племянницами поэта Евгения Абрамовича Боратынского, а их единоутробная сестра Елизавета Антоновна баронесса Дельвиг была дочерью поэта А.А. Дельвига, друга Пушкина. Старушки Боратынские и Дельвиг жили в 5-ти верстах от моего имения, в с. “Мара”, в которой некогда жил поэт Евгений Абрамович и мать. Чичерины жили в своем имении “Сергиевка” в двух верстах от Ильиновки. Так как эти соседи принадлежали к тому же поколению, к которому принадлежал Алексей Михайлович Жемчужников, то нашлись общие знакомые и общие интересы.

Вообще чувствовалось, что Алексею Михайловичу было в наших местах приятно и хорошо – он был еще достаточно крепок, чтобы делать с нами большие прогулки пешком. Особенно он любил ходить в рощу Лопатню и разговаривать с лесными караульщиками. Ему ужасно нравилась эта жизнь в лесу среди птиц и тишины, и он часто говорил, что если он был бы бедным крестьянином, то выбрал бы себе именно службу лесника. 

Алексей Михайлович до самой смерти наслаждался природой как очень немногие. Он особенно любил наблюдать за жизнью природы и восторженно удивлялся той роскошью, которой она себя обставляет. Иногда он умилялся, глядя на сорванный им маленький полевой цветочек – его поражали мелкие подробности и полная законченность этой работы природы. Удивительной была чистота и прозрачность души. Он никогда не скучал, потому что всегда был занят, и все его занимало. Он долго мог смотреть и наблюдать муху, букашку или птичку и это наполняло его жизнью, которую он с благодарностью насаждался.

Он душевно любил Россию и искренно скорбел о ней. Скорбь свою он изливал в своих стихах. Он так желал видеть Россию более счастливой и более свободной. Как он радовался Манифесту 17 октября и как негодовал на крайние политические партии, которые затеяли между собой борьбу, тормозили естественное мирное развитие страны, возвещенное с высоты престола.

Так как Алексей Михайлович не был поэтом ремесленником, то иногда ему не писалось очень долго, почему в его литературной работе встречались большие промежутки времени. Стихи у него являлись внезапно – для него самого неожиданно. Придет, бывало, из своей комнаты на утренний чай и скажет: “А я сегодня ночью написал стихотворение, – оно еще требует отделки, но окончено”. Причем иногда говорил, что мысль, т.е. сюжет этого стихотворения, давно уже сидит в голове, иногда являясь, иногда пропадая, и вдруг этой ночью сразу же вылилось.

Иногда, как он рассказывал, у него выходил конец стихотворения, а уже затем начало и середина, как придется. У него была привычка вечером долго читать в кровати. До самой смерти он читал без очков (он был близорук в молодости и носил пенсне). Если являлось настроение писать, он вставал, надевал халат и записывал свои мысли. Раз написав стихотворение, он начинал его отделывать. Он был так самолюбив, строг к себе и вместе с тем скромен, что только тогда успокаивался, когда вновь написанное стихотворение вполне одобрялось нами, кому он предварительно прочитывал. Иногда и одобряемое стихотворение им поправлялось и изменялось, и всегда можно сказать к лучшему. А иногда были случаи, что его стихотворение переставало ему нравиться, когда оно появлялось в печати. Он страшно боялся сам себя пережить и очень просил откровенно ему сказать, когда он начнет слабеть в своем литературном даровании. Нам не пришлось удовлетворить его просьбу, так как дарование его не только не началось слабеть, но, напротив, его последние стихотворения чуть ли не самые сильные и лучшие.

Алексей Михайлович скончался на 88-м году жизни 25-го марта 1908 года, а последнее стихотворение Льву Николаевичу Толстому он написал 5-го марта, т.е. за 20 дней до кончины. 

Он умер в Тамбове, где проводил зимы в последние года в доме Евсюковой на Араповской улице, где нанимал небольшую, но уютную квартиру.

Я служил в Тамбовском губернском земстве и потому тоже жил с семьей в этом же городе. Алексей Михайлович жил с младшей дочерью Анастасией Алексеевной, а когда она уезжала в Петербург или за границу, то оставался с преданным камердинером и посещался почти ежедневно своей старшей дочерью Ольгой Алексеевной, моей женой. Он любил свою одинокую, спокойную жизнь, которая давала ему возможность работать без помехи. Часто он приглашал нас обедать к себе и вечером составлялся винт, причем в числе партнеров приглашалась часто очень милая умная и образованная старушка Зинаида Ивановна Мордвинова. На лето семья моя переезжала в Ильиновку, и Алексей Михайлович следовал за ней, а я туда ездил по субботам, а иногда брал более продолжительные отпуска.

Деревенская жизнь действовала на него успокоительно, и он вполне наслаждался природой и душевным отдыхом, что вылилось в его последних стихотворениях, написанных в Ильиновке, вдали от городской жизни и шума. В некоторых из них проглядывается спокойная грусть приближающегося конца, как например, “Летний зной”, “Лесок при усадьбе”, “Погибшая нива”, “Желтая муха”, “Липы”, “Родная природа”, “Послание к старикам о природе” и “О, когда б мне было можно”…

Стихотворения Алексея Михайловича печатались по мере их появления на свет, почти исключительно в “Вестнике Европы”. Первое издание его стихотворений в двух томах было в 1892 году, затем в 1900-м году появился небольшой томик “Песни старости”; наконец, в 1908 году были изданы, уже после его кончины, его последние стихотворения под заглавием “Прощальные песни”».
(Фрагмент из книги: Боратынский М.А. Из истории дворянского рода Боратынских / Сост., авт. вступ. ст. и коммент. М.А. Климкова. Тамбов, 2007.) 

Стихотворение «Завещание» Алексея Жемчужникова, написанное поэтом в 1897 году, стало подведением итога прожитой им жизни.

Меж тем как мы вразброд стезею жизни шли,
На знамя, средь толпы, наткнулся я ногою.
Я подобрал его, лежавшее в пыли,
И с той поры несу, возвысив над толпою.
Девиз на знамени: «Дух доблести храни».
Так, воин рядовой за честь на бранном поле,
Я, счастлив и смущен, явился в наши дни
Знаменоносцем поневоле.

Но подвиг не свершен, мне выпавший в удел,-
Разбредшуюся рать сплотить бы воедино…
Названье мне дано поэта-гражданина
За то, что я один про доблесть песни пел;
Что был глашатаем забытых, старых истин
И силен был лишь тем, хотя и стар и слаб,
Что в людях рабский дух мне сильно ненавистен
И сам я с юности не раб.

Последние мои уже уходят силы,
Я делал то, что мог; я больше не могу.
Я остаюсь еще пред родиной в долгу,
Но да простит она мне на краю могилы.
Я жду, чтобы теперь меня сменил поэт,
В котором доблести горело б ярче пламя,
И принял от меня не знавшее побед,
Но незапятнанное знамя.

О, как живуча в нас и как сильна та ложь,
Что дух достоинства есть будто дух крамольный!
Она – наш древний грех и вольный и невольный;
Она – народный грех от черни до вельмож.
Там правды нет, где есть привычка рабской лести;
Там искалечен ум, душа развращена…
Приди; я жду тебя, певец гражданской чести!
Ты нужен в наши времена.

1897 год

Примечания:

* Письмо Льва Николаевича поэту печатается по машинописной копии, хранящейся в AЧ. Местонахождение подлинника неизвестно. Впервые опубликовано в «Беседе» 1900, № 5 от 1 марта.

Художник В.Е. Маковский.