Окопная правда Виктора Некрасова – писателя, фронтовика

«…Когда я сползаю с окна, рядом разрывается мина. Я прижимаюсь к земле. Что-то тяжелое сзади наваливается на меня и медленно сползает в сторону. Лазаренко ранен в живот. Я вижу его лицо, ставшее вдруг таким белым, и стиснутые крепкие зубы.

– Капут, кажется… – Он пытается улыбнуться. Из-под рубашки вываливается что-то красное. Он судорожно сжимает это пальцами. На лбу выступают крупные капли пота.

– Я… товарищ лейт… – Он уже не говорит, а хрипит. Одна нога загнулась, и он не может ее выпрямить. Запрокинув голову, он часто-часто дышит. Руки не отрывает от живота. Верхняя губа мелко дрожит. Он хочет еще что-то сказать, но понять ничего нельзя. Он весь напрягается. Хочет приподняться и сразу обмякает. Губа перестает дрожать.

Мы вынимаем из его карманов перочинный ножик, сложенную для курева газету, потертый бумажник, перетянутый красной резинкой. В гимнастерке комсомольский билет и письмо – треугольник с кривыми буквами.

Мы кладем Лазаренко в щель, засыпаем руками, прикрыв плащ-палаткой. Он лежит с согнутыми в коленях ногами, как будто спит. Так всегда спят бойцы в щелях.

Потом мы поодиночке перебегаем к небольшому бугорку. От него к другому – побольше. Немцы все обстреливают сарай. Некоторое время виднеются еще стропила, потом и они скрываются…»

«…Люся опускает глаза.
И вдруг вся краснеет. Даже уши, маленькие, с дырочками от серег уши ее, становятся красными.
Внизу проползает еще один поезд, такой же длинный и пыхтящий. Дребезжит где-то трамвай, но его не видно. На небе появляются звездочки – бледные и робкие.

Я смотрю на звезды, на маленькое розовое ухо с дырочкой, на тонкую Люсину руку – на мизинце колечко с зеленым камешком. Она симпатичная и славненькая, Люся, и мне сейчас приятно с ней, а через несколько дней мы расстанемся и больше никогда не увидимся. И еще с другими Люсями встречусь я за время войны и так же, может быть, буду с ними сидеть, а потом и они уплывут куда-то, и я забуду их лица и имена, и сольются они все во что-то одно, большое, расплывчатое, приятное, создающее иллюзию чего-то минувшего, далекого и такого заманчивого.

И я даю ей на всякий случай адрес моего московского друга, по которому она, когда кончится война, если захочет, может написать. Она записывает адрес в маленькую записную книжечку и говорит, что обязательно, обязательно напишет.

Через час мы уходим. Люся молчит и крепко, двумя руками, держится за меня, и я чувствую, как бьется ее сердце, и руки у нее теплые и мягкие, и вся она какая-то уютная и трогательная…»

«…В городе много раненых. С каждым днем все больше и больше. Обросшие, бледные, сверкая бинтами на пыльном, окровавленном обмундировании, движутся они вереницами к Волге. Госпитали эвакуируются. По городу и квартирам ходят патрули, проверяют документы. Дороги на Калач и Котельниково забиты машинами. Во всех дворах усиленно роют щели и какие-то большие, глубокие ямы, – говорят, бассейны для воды на случай пожара. Изредка прилетают "юнкерсы", роняют две-три бомбы где-нибудь на окраине и улетают. Зениток в городе много.

В Москву прилетает Черчилль. Коммюнике весьма неопределенное.

Где бои, тоже точно не знаем. В сводках расплывчатое "северо-восточнее Котельникова", "излучина Дона"… Говорят, Абганерово уже у немцев. Это шестьдесят пять километров отсюда. На базаре, основном центре распространения слухов, Марья Кузьминична слыхала, что наши оставили Калач и отошли к Карповке. Раненые в основном из Калача. Разводят руками – "танки… авиация… что поделаешь…".

Приказа об эвакуации еще нет, но Люсины соседи, зубной врач с женой и двумя детьми, вчера выехали в Ленинск – "погостить к сестре"…»

Это отрывки из книги «В окопах Сталинграда» известного писателя, фронтовика Виктора Платоновича Некрасова (1911–1987). Эта повесть – одна из правдивейших повестей о Великой Отечественной войне, получившая в 1947 г. Сталинскую премию. Однако позже книга была занесена в "черные списки" и изъята из библиотек, став библиографической редкостью. 

И еще немного окопной правды войны. Той обычной, будничной правды, которую мы не привыкли читать в других произведениях, где обязательно присутствует острый сюжет. У Некрасова такого нет. Но от его окопной правды веет невыносимой тоской и неосознанно, на подсознании, блуждает не оформившаяся до конца мысль: «Не дай, БОГ, мне было бы оказаться там...»

«…Что-то мелькает – темное и быстрое, обдающее ветром. Со стенки сыплется штукатурка. Парень в тельняшке бежит прямо к будке, размахивая автоматом. До будки метров шестьдесят, и двор абсолютно гладкий. 

И вдруг весь он заполняется людьми, бегущими, кричащими, зелеными, черными, полосатыми. Парень в тельняшке уже у будки. Исчезает в дверях. Немцы беспорядочно стреляют. Потом перестают. Видно, как они бегут за будкой. Их легко узнать по широким, без поясов, шинелям.

Все это происходит так быстро, что я ничего не успеваю сообразить. Вокруг пусто. Я и Валега. И чья-то пилотка на сером асфальте.

Перелезаем через сетку. Согнувшись, бежим к будке. Посреди двора трое или четверо убитых. Все ничком. Лиц не видно.

Около будки длинная, теряющаяся где-то в железе траншея. Спрыгиваю туда. Кто-то роется в карманах убитого немца.

– Ты что делаешь?

Боец, не подымаясь, поворачивает голову. Два серых маленьких глаза на угреватом, смуглом лице удивленно смотрят на меня.

– Как что?.. Трофеи беру…

Он засовывает что-то в карман, торопливо, путаясь в цепочке. По-видимому, часы.

– Шагом марш отсюда, чтоб духу твоего не было! Кто-то толкает меня в плечо.

– Да это же мой разведчик, лейтенант. Потише немножко.

Я оборачиваюсь. С сигарой во рту, парень в тельняшке. Глаза у него узкие и недобрые. Блестят из-под челки.

– А ты кто?

– Я? – Глаза его еще больше суживаются, и на шершавых загорелых щеках прыгают желвачки. – Командир пешей разведки – Чумак.

Каким-то неуловимым движением губ сигара перебрасывается в другой угол рта.

– Сейчас же прекрати этот кабак. Понятно? Я говорю медленно и неестественно спокойно.

– Собери своих людей, расставь посты. Через пятнадцать минут придешь и доложишь. Ясно?

– А вы кто такой, что приказываете?

– Ты слыхал, что я сказал? Я лейтенант, а ты старшина. Вот и все. И чтоб никаких трофеев, пока не разрешу.

Он ничего не отвечает. Смотрит. Лицо у него узкое, губы тонкие, плотно сжатые. Косая челка свисает прямо на глаза. Стоит, расставив ноги, засунув руки в карманы и слегка раскачиваясь взад и вперед.

Так мы стоим и смотрим друг на друга. Если он сейчас не повернется и не уйдет, я вытащу пистолет.

“Цвик-цвик…” Две пули ударяют прямо в стенку окопа между мной и им. Я приседаю на корточки. Одна из пуль волчком крутится у моих ног. Ударилась о что-то твердое. Разведчик даже не шевельнулся. 

Тонкие губы его чуть вздрагивают, и в глазах светится насмешка.

– Не понравилось, лейтенант, а?

И ленивым, привычным движением сдвинув крохотную бескозырку свою с затылка на самые глаза, он медленно, не торопясь поворачивается и уходит, слегка покачиваясь. Зад у него плотно обтянут и слегка оттопырен.

Двое бойцов тащат по траншее пулемет. Траншея узкая, и пулемет с трудом продвигается.

– Какого черта вы здесь возитесь, дорогу только загромождаете! – кричу я на них, и меня раздражает, что они молчат и только глазами моргают.

Чтобы меня пропустить, они встают и жмутся к стенке.

– Ну чего стали? Тащите дальше.

Они оба сразу хватаются за станину и стараются протиснуть пулемет дальше. Я перелезаю через него и иду по траншее.

– Точно с цепи сорвался… – доносится до меня голос одного из них.

Я сворачиваю вправо. Бойцы уже копаются в земле. Петров суетится, покрикивает на бойцов, никак не может установить пулемет, – он почему-то скатывается.

Петров еще очень молод. Недавно, по-видимому, из училища. Тоненькая шейка. Широченные, болтающиеся на ногах сапоги.

– Ну как, по-вашему, хорошо, товарищ лейтенант? – спрашивает он, подсунув под пулемет какой-то ящик. Смотрит вопросительными, невыносимо голубыми глазами.

– Ладно, сойдет.

– А второй у меня там, за тем заворотом. Хотите посмотреть? Оттуда всю насыпь видно.

Мы идем туда. Оттуда действительно хорошо видно. Немцы сидят за насыпью. Иногда мелькают каски.
Присев на корточки, я пишу донесение. Четвертая и пятая роты и взвод пеших разведчиков заняли оборону по западной окраине завода "Метиз". Людей столько-то, боеприпасов столько-то. Последнюю цифру я несколько преуменьшаю, хотя так или иначе рассчитывать сегодня на подкидку боеприпасов трудновато…»

Виктора Платоновича Некрасова по праву считают основоположником жанра – хроники повествования о войне. Хотя основоположником даже громко сказано. По сути, никто ни до него, ни после него о войне так не писал.

Иногда о писателях, писавших о войне, говорят: «Их героем является простой человек». При этом само повествование их произведений носит захватывающий характер. 

В «репортажной хронике» о войне Виктора Некрасова порой, в принципе, нет героя. Он пишет, например, о «ничтожном», с точки зрения обычных людей, человечке, получившем задание взорвать немецкую пушку. И перед смертью спрашивающем, удалось ли ему взорвать это орудие? Человечке, который умирает с улыбкой на лице, что выполнил задание.

А о том, что этот «ничтожный» человечек обладал невиданной силой духа, огромной жизненной силой, о которой никто не догадывался, что эта маленькая личность была тем атомом, который формирует Вселенную, знает, похоже, только писатель. Писатель, который был весьма неординарным человеком.

Родился он в 1911 году в Киеве. Отец мальчика Платон Феодосиевич Некрасов был просто однофамильцем великого поэта, а вот мать Зинаида Николаевна приходилась дальней родственницей Ахматовой.

Вскоре после рождения ребенка родители расстались. До трех лет Виктор жил сначала в Швейцарии, потом в Париже, где мать обучалась на медика, дружа с семьей Луначарского. Однако в 1915 году Некрасовы вернулись в Киев. В 1917-м его отец – Платон Феодосиевич скоропостижно скончался. А через два года трагически погиб и старший брат будущего писателя, которого патруль принял за шпиона, заколов шомполами и выбросив в Днепр.

Виктора воспитывали мама и тетя Софья Николаевна. Может, именно поэтому его самого долго называли женским именем Вика, которое так и закрепилось за ним. И на детских фотографиях он был иногда запечатлен в женских платьях.

Будущий прозаик рос очень творческим человеком. После школы одновременно обучался в архитектурном и театральном институтах. Ходил на занятия в литературную студию.

Как архитектор он принимал участие в возведении Киевского вокзала, в строительстве лестницы на Аскольдовой могиле. С передвижным театром выступал как актер и на Дальнем Востоке, и на берегах Вятки и Дона. 

Все изменилось, когда он ушел на фронт, где прошел путь от Сталинграда до Польши, был дважды ранен, награжден орденами и медалями. На передовой вступил в ВКП(б). 

Его тетя позже говорила, что с войны Виктор вернулся погрубевшим, с испортившимися манерами.

Его творчество началось после ранения. Раненая правая рука заживала плохо, и врач посоветовал ему для придания моторики много писать. Так Виктор Платонович занялся написанием главного произведения своей жизни – книги «На краю земли», впоследствии преобразованной в повесть «В окопах Сталинграда». 

Некрасов был не просто фронтовиком, писателем, писавшем о войне жизненную правду. Он и в жизни говорил ее. Говорил, невзирая на обстоятельства и лица.

В 1959-1960 годах он посетил европейские страны. А в ноября 1960 года впервые побывал в США. Как результат, в конце 1962 году в «Новом мире» были опубликованы его путевые очерки «По обе стороны океана», написанные на основе поездок в Европу и США. Очерки не имели той привычной для СССР «злобной», язвительной направленности против «загнивающего» Запада. Этого хватило, чтобы вызвать недовольство власти.

В январе 1963 года с подачи Никиты Сергеевича Хрущева Некрасова начали травить за «преклонение перед Западом», которое, как посчитал всемогущий Хрущев, было высказано писателем в его заметках. 

В январе же в газете «Известия»» («аджубеевском» издании, которое считалось тогда, да и позже, «отдушиной» оттепели) был напечатан анонимный фельетон с оскорбительным названием «Турист с тросточкой», где издевательски высмеивался писатель-фронтовик. Позже стал известен автор этого заказного опуса, Им оказался известный журналист-международник Мэлор Стуруа. 

ТУРИСТ С ТРОСТОЧКОЙ
РЕПЛИКА
«Известия», 20 января 1963 г., № 17 (14180), с. 5

Вот этот фельетон.

«…В 11-м и 12-м номерах «Нового мира» за 1962 год напечатаны очерки Виктора Некрасова “По обе стороны океана” – об Италии и США. Автор сам признается, что он “слишком мало видел”, что в Соединенных Штатах он “не сдружился, не сблизился ни с одним американцем” и поэтому вынужден был кое-что в своих очерках даже “придумывать”, например, встречу с воображаемым рядовым американцем Патриком Стэнли. “Мало видел”, “не сблизился” все же решился писать очерки... Правда, В. Некрасов оговаривается, что он “по мере возможности” стремился “избегать обобщений”, что главное для него – “разобраться... в тех мыслях и ассоциациях”, которые вызваны короткой поездкой. Но как раз эти мысли и ассоциации оказались крайне поверхностными и глубоко неправильными. Они не могут не вызвать протеста. И вот почему.

Отказавшись, на словах, следовать совету одного журналиста о том, чтобы при описании контрастов Америки придерживаться пропорции “фифти-фифти– пятьдесят на пятьдесят”, В. Некрасов в действительности стал на эту позицию. И не только в рассказе о черно-белых сторонах американского образа жизни, – это было бы еще полбеды. Вся беда в том, что В. Некрасов следует “фифти-фифти” в вещах куда более серьезных – при сопоставлении “двух миров”, двух идеологий.

Собственно говоря, что такое “фифти-фифти”? Если перевести это выражение с языка эзоповского на общепонятный, то мы получим девиз, провозглашающий и утверждающий мирное сосуществование в области идеологии. “Фифти-фифти” – весьма опасная штука. Следуя ей вольно или невольно, можно ставить знак равенства между битвой на Волге и американской свиной тушенкой, между схемами Корбюзье и силуэтами городов коммунистического завтра. Нет, мы не можем согласиться с этим!
Дело не в том, что В. Некрасов в своем стремительном туристском кроссе допустил фактические искажения. Нет, например, в Нью-Йорке двадцатиэтажных магазинов (самый высокий – одиннадцатиэтажный), не одиннадцать телевизионных каналов работает, а шесть. Неверно, что в музее Гуггенхейма собрано “все самое интересное, что было на Западе с конца XIX века”. Не случайно гид Тадеуш Осипович не рекомендовал идти в этот музей – не хотел компрометировать Америку. Сами американцы смеются над мазней, выставленной в залах этого музея. Недаром “Нью-Йорк джорнэл Америкэн” опубликовала статью о музее под характерным заголовком “Искусство или чудовищность”, явно склоняясь к последнему определению.

В. Некрасову понравились небоскребы на Золотом Берегу в Чикаго. Можно дать справку: один квадратный фут в этих зданиях стоит что-то около 20 тысяч долларов. Естественно, что квартирная плата в этом районе по карману только миллионерам. Поэтому противопоставлять их архитектуру московским Черемушкам, по меньшей мере, нелепо. И уже совершенно непонятно, как умудрился советский писатель не увидеть разительных социальных контрастов и классовых противоречий американской жизни, военного психоза, разжигаемого империалистическими кругами. Вот уж, действительно, приехал турист с тросточкой.

Такому туристу, будь он сверхфеноменально наблюдателен, трудно глубоко разобраться в жизни чужой страны. Как правило, «фасадное» знакомство не может дать четкого представления о жизни народа, особенно когда речь идет о таком большом народе, как американский. Тем не менее В. Некрасов не просто делится впечатлениями, а все время пытается обобщать и по ходу порочит многое из того, что является святым для каждого советского человека. Мы уже не говорим о бестактном, оскорбительном отношении автора к своим товарищам по туристской поездке.

Повторяем, дело не в фактических ошибках, а в тех легкомысленных и неверных обобщениях и параллелях, которые ведут к буржуазному объективизму, к бездумному описательству, искажающему действительность…»

И это был не единственный случай, когда писатель своей правдой не нравился власти. В результате он оказался не нужным стране, за которую воевал, проливал кровь, будучи, изгнанным из нее.

Продолжение следует.