«Тайную свободу пели мы...»

Александр Блок и Николай Гумилёв. Закат Серебряного века. К 100-летию со дня гибели 

Моей крестнице – Марине Алексеевне Макскаковой, замечательной девочке, которой 30 июля этого года исполняется 14 лет. Юному, думающему поколению России

Горька судьба поэтов всех племён;
Тяжеле всех судьба казнит Россию...

Так писал ещё в 1845 году в сибирской ссылке несчастный друг Пушкина декабрист Вильгельм Кюхельбекер, что скончался, не дождавшись освобождения, в августе 1846 года. Остзейский немец по происхождению, по духу – прекрасный русский поэт, увековеченный писателем-историком Тыняновым в романе «Кюхля». Он пережил своих друзей – Кондратия Рылеева и Александра Пушкина, пережил и Лермонтова – титанов Золотого века русской поэзии, убитых непреклонной судьбой, но его прогноз участи русских поэтов с ужасающей последовательностью продолжал осуществляться и в дальнейшем.

...Бог дал огонь их сердцу, свет – уму.
Да! чувства в них восторжены и пылки, -
Что ж? их бросают в чёрную тюрьму,
Морят морозом безнадёжной ссылки...

Здесь друг Пушкина обозначил ясную парадигму: поэт – это свобода, а несвобода желает уничтожить поэта тюрьмой, морозом, ссылкой. Как бы поднимаясь над сиюминутным, Кюхельбекер вообще прозрел основную черту поэтов всех времён, не только пушкинских: так или иначе поэт живёт свободой, взращён в её лоне, работает для неё, гибнет, её защищая. Жизнь поэта постоянно подвержена опасности быть раздавленной злобой и лицемерием хаоса внешних бесформенных сил, в которых нет гармонии. И силы эти трансцендентальны, безлики, как роковая болезнь, как ночь и мгла, как зависть и пошлость людская...

Или болезнь наводит ночь и мглу
На очи прозорливцев вдохновенных,
Или рука любезников презренных
Шлёт пулю их священному челу;
Или же бунт поднимет чернь глухую,
И чернь того на части разорвёт,
Чей блещущий перунами полёт
Сияньем облил бы страну родную.

Эти пророческие строки точно предвосхитят судьбу двух великих русских поэтов, певцов «тайной» свободы, погибших ровно сто лет тому назад в роковом августе 1921 года – Александра Александровича Блока и Николая Степановича Гумилёва... Так на очи Александра Блока непонятная (или неслучайная) болезнь навела «ночь и мглу» 7 августа (все даты в статье даются только по новому стилю) того года, а «глухая чернь» через 17 дней 24 августа «разорвала на части» Николая Гумилёва, чей «блещущий полёт» на небосвободе русской поэзии только ещё разворачивался в полную силу и прерван был злобой политических интриг. А если мы добавим к этому судьбу великой и страдательной нашей Марины Цветаевой, которую страшные обстоятельства времени заставили наложить на себя руки 80 лет назад – 31 августа 1941 года, то нам остаётся поверить в магию чисел, а значит – и существованию в мире некоего предначертания, к чему всегда были чувствительны провидческие души поэтов. 
Но вот что странно: Блок и Гумилёв – это были во многом разные поэты и разные личности, часто диаметрально противоположные в приёмах своего творчества, в личном темпераменте, и в судьбе, словно жившие на разных планетах и молившиеся разным богам. Хотя не такая уж большая была у них разница в возрасте – Александр Блок родился 28 ноября 1880 года, а Николай Гумилёв – 15 апреля 1886-го. И родились-то они поблизости – Блок в Санкт-Петербурге, в «ректорском доме» старейшего русского университета (его дед по матери учёный-ботаник Бекетов был тогда ректором этого учебного заведения), а Гумилёв – в Кронштадте, крепости военных моряков, так как его отец был корабельным врачом. Удивительно, но как бы судьба в дальнейшем не мотала их по свету (особенно заядлого путешественника Гумилёва), но погибли они в тех же родных для них краях – Блок, после тяжёлых мучений умер в своей квартире на Офицерской улице (ныне ул. Декабристов, д. 57, кв. 23), а Гумилёва расстреляли вместе с большой группой своих товарищей по знаковому «делу Петроградской боевой организации Таганцева» возле станции «Лисий нос» Ириновской железной дороги, за пороховыми складами. В этом была уверена бывшая жена поэта Анна Ахматова. Смерть этих безусловных гениев русской культуры тяжёлой болью отозвалась в России и была воспринята многими, как закат Серебряного века русской поэзии. Живший далеко, в Крыму, но хорошо знавший погибших, поэт Максимилиан Волошин отозвался на их уход пронзительным стихотворением с характерным названием «На дне преисподней», где есть такие строки:

С каждым днём всё диче и всё глуше
Мёртвенная цепенеет ночь.
Смрадный ветр, как свечи, жизни тушит:
Ни позвать, ни крикнуть, ни помочь.

Тёмен жребий русского поэта:
Неисповедимый рок ведёт
Пушкина под дуло пистолета,
Достоевского на эшафот...

Согласитесь, здесь он подтвердил с очевидностью мысль Вильгельма Кюхельбекера! Смерть помирила Гумилёва и Блока – символиста и акмеиста, а общая их судьба заставляет думать, что ведь было же что-то общее, что их объединяло не только в смерти, но и в творчестве, в жизни идеальной, так как поэт живёт словно бы в двух мирах: в нашем бренном пошловатом и сиюминутном мире житейских страстей, и в идеальных сферах, где напрямую говорит с Богом и прозревает будущее. Что же объединяло их при жизни несмотря на все формальные творческие противоречия? – Со всей очевидностью можно ответить: служение Свободе. Служение свободе, но не той в обыденном нашем представлении свободе политической, или материальной (здесь можно вспомнить сакраментальное пушкинское: «Без денег и свободы нет»), а свободе «тайной», Свободе Духа. Вспоминается эпизод из известной эпопеи Алексея Толстого «Хождение по мукам», относящийся к весне 1914 года, к одному из собраний Философского общества в Петербурге, когда после жарких выступлений «новаторов» всего и вся, наносящих «удар по церковному куполу» и призывающих «повернуться задом к Венере Милосской», как к отжившему и ненужному символу красоты и гармонии, выходит старый профессор и говорит, что ваша правда – это правда «лавины, что обрушивается с гор», всё сметая на своём пути и оставляя хаос в душах людей, дезориентированных, обманутых и униженных беспросветной мещанской пошлостью и тусклой бездуховностью, желающей всю жизнь и саму душу человеческую превратить «в цифру» (словно в воду глядел писатель и видел наше «цифровое» общество!). И вот тогда, утверждает профессор, вы дождётесь иной революции – революции Духа. Или потопа, добавлю я от себя, так как если Бог увидит, что мы «суть плоть» и безнадёжно ждать от нас проявления духовности, то Он уничтожит выродившийся род людской, как это уже произошло однажды с прошлым «допотопным» человечеством. В таком случае людское сообщество сможет спасти от подобного наказания лишь вот эта самая «революция Духа».
Здесь и ответ на вопрос: почему, не смотря на удивление и прямой протест многих образованных деятелей своего времени, знаменитейший поэт-символист Александр Блок поддержал большевистскую революцию октября 1917 года, а другой знаменитейший поэт-акмеист Николай Гумилёв вернулся весной 1918 года из Парижа в «красную» Россию, чтобы здесь работать у Горького и своей работой помогать возрождению культуры в разрушенной стране. Они надеялись, что вслед за революцией, социальной и политической, вслед за «возмездием» (коренной блоковский мотив) «старому миру» произойдёт и революция духовная, произойдёт рождение нового мира... но они ошиблись. И в Советской России мещанская тупость и подлость, а вслед за ней – классовая ограниченность, злоба и прямой политический и уголовный садизм полезли изо всех щелей. А надежды были большие! Сам Александр Блок с младых ногтей осознал, что его страсть к стихам – это нечто большее, чем простая чувственная потребность излияний восторженной юной души, что случается со многими в раннем возрасте. Нет, уже в самых ранних его стихах, вместе с неосознанными, неоформленными ещё образами сквозит мысль о некоем высшем призвании, что он должен нести, и на него высшими силами возложена особая миссия...

Сама судьба мне завещала
С благоговением святым
Светить в преддверьи Идеала
Туманным факелом моим.

И только вечер – до Благого
Стремлюсь моим земным умом,
И полный страхом неземного
Горю Поэзии огнём.

Эти строки, написанные в мае 1899 года 18-летним юношей, только что закончившим гимназию и «обдумывающим житьё», сейчас бы показались наивными – в наше время все мысли молодых людей этого возраста устремлены к желанию поступить в престижное учебное заведение, чтобы после лучше устроиться в жизни с неплохим доходом, а вот чтобы искать Идеал, да ещё освещать дорогу к нему другим!.. Но потому и нет великих поэтов сейчас, что нет веры в Идеал – свободы, братства, любви. Всё опошлено, изгажено, принижено постоянным животным страхом, привычкой «выживать», приспосабливаться – какая уж тут Поэзия, и смешно требовать от нынешних, чтобы они «горели Поэзии огнём»!.. В лучшем случае это – сочинители шлягеров, «попсы» – и не более... Но для поэтов старой русской культуры Поэзия была Служением Идеалу красоты и гармонии и Александр Блок осознал это очень рано и, несмотря на все превратности жизни, он писал стихи тогда, когда видел в этом путь к высшей гармонии, путь к преодолению хаоса, так как хаос – это и есть несвобода человеческого духа, а истинная свобода возможна лишь в достижении высшей гармонии жизни и культуры. Об этом он совершенно ясно сказал в своём знаменитом слове «О назначении поэта», произнесённом им публично 11 февраля 1921 года на литературном вечере в память 84-й годовщины гибели Александра Пушкина:
«Что такое гармония? Гармония есть согласие мировых, сил, порядок мировой жизни. Порядок – космос, в противоположность беспорядку – хаосу. Из хаоса рождается космос, мир, учили древние. Космос – родной хаосу, как упругие волны моря – родные грудам океанских валов. Сын может быть не похож на отца ни в чём, кроме одной тайной черты; но она-то и делает похожими отца и сына. Хаос есть первобытное, стихийное безначалие; космос – устроенная гармония, культура; из хаоса рождается космос; стихия таит в себе семена культуры; из безначалия создаётся гармония». 
Вот поэт, по мысли Блока, и призван упорядочивать хаос, организовывать из хаоса космос, созидать гармонию. Но что требуется поэту на этом пути, без чего невозможен этот созидательный процесс – это свобода, свобода Духа, а значит – тайная Свобода. Ибо жизнь Духа – это тайна для нас, и другой она быть не может. И в этом смысле, и в несвободном обществе истинный поэт, даже подчиняясь законам и привычкам этого общества, тем не менее несёт в своей душе вот этот самый образ тайной Свободы, исходя из известной мысли Вольтера, что «философ свободен и в цепях». Блок труды Вольтера знал и в ранних стихах уже не раз упоминал его. Но вечная ирония великого насмешника над всем святым не прельщала душу русского поэта, он искал особый путь к свободе, отличный от вольтеровского. И он нашёл этот путь в мистической философии поэта-философа Владимира Соловьёва, который и был предтечей символизма. Владимир Соловьёв поклонялся Софии – Премудрости Божьей как некоей четвёртой (женской) ипостаси Троичного Божества. Он не был здесь оригинален, мысль о Софии как особом божественном воплощении была распространена ещё в Древней Руси, недаром главнейшие православные храмы домонгольской Руси, что в Киеве, что в Новгороде были посвящены Св. Софии. Позднее церковь признала эти взгляды еретическими, поклонение Софии было заменено всё более и более развивавшимся культом Богоматери, Девы Марии, и вот уже главнейшие соборы Московской Руси посвящаются Рождеству и Успению Богородицы – событиям из жизни Богоматери. Но образ Софии как вечной женственности – остался поэтам. Юный, романтичный Александр Блок, воспитанный в благодатном лирическом покое подмосковного Шахматова – имении своего учёного деда – и в туманном Петербурге, где он кончил гимназию и поступил в университет на словесное отделение, увлечённый смутными образами соловьёвской мистики, сам создаёт себе свой образ Прекрасной Девы, которой внешне он отдаётся в рабство, внутренне же оставаясь свободным.

Вхожу я в тёмные храмы,
Свершаю бедный обряд,
Там жду я Прекрасной Дамы
В мерцании красных лампад.

В тени у высокой колонны
Дрожу от скрипа дверей,
А в лицо мне глядит озарённый,
Только образ, лишь сон о ней...

Далее он называет этот неземной идеал простым человеческим словом «милая» и сразу становится понятно, что для поэта любовь земная и любовь идеальная слиты вместе и одно без другого невозможно. Наше современное, погружённое в свои мелкие эгоистические интересы общество утеряло смысл такой высокой любви, и вот уже мы видим повальное нравственное разложение современного буржуазного мира, где теряется само понятие брака и даже пола, где извращения становятся нормой, любовь – физиологией, исчезает религиозное чувство, исчезает надежда на будущее, а значит – и само будущее человечества окрашивается в мрачные цвета в предчувствии неизбежных катастроф.
Предчувствовал эти катастрофы и Блок. В те же годы (первые годы XX века), когда он предаётся мечтам о Прекрасной Даме, а сам в это время безумно влюбляется в Любовь Дмитриевну Менделееву (дочь нашего великого учёного) и страстно ждёт ответного чувства, помышляя даже о самоубийстве, если она ему откажет, в это же время он ясно видит нарастание революционного кризиса в России и чутьём истинного поэта прозревает грядущие великие потрясения...

– Всё ли спокойно в народе?
– Нет, император убит. 
– Кто-то о новой свободе
На площадях говорит…

– Все ли готовы подняться?
– Нет. Каменеют и ждут. 
Кто-то велел дожидаться:
Бродят и песни поют.

– Кто же поставлен у власти?
– Власти не хочет народ.
 Дремлют гражданские страсти:
Слышно, что кто-то идёт.

– Кто ж он, народный смиритель?
– Тёмен и зол и свиреп: 
Инок у входа в обитель
Видел его – и ослеп.

Он к неизведанным безднам
Гонит людей как стада… 
Посохом гонит железным…
– Боже! Бежим от Суда!

К этим строкам остаётся только поставить дату их написания – 3 марта 1903 года... Ты вздрогнул, читатель? – ровно через 14 лет в этот срок в России император Николай Романов отречётся от престола, а ровно через 50 лет в эти же дни умрёт «народный смиритель» Иосиф Сталин. Тот самый, который «тёмен и зол и свиреп...» Как видите, Александр Блок был действительно Поэтом – с ним разговаривал и открывал ему будущее сам Всевидящий Дух. 
Но ты, искушённый читатель, конечно, сразу напомнишь мне, что Александр Блок в реальной жизни вовсе не был ангелом, что он скоро разочаровал свою любимую женщину и жену Любовь Дмитриевну совсем не праведной жизнью. Что он изменял ей, увлекался актрисами, посещал злачные места Петербурга, растрачивал своё здоровье в кабаках и кафешантанах... много за ним водилось разных грешков. Разве не он явился прототипом поэта Алексея Алексеевича Бессонова из упомянутой выше трилогии Алексея Толстого, ведущего аморальный образ жизни и в результате погибающего от руки полоумного маньяка, как бы в наказание за свои грехи?.. – Да, отчасти это он. Но лишь отчасти. У Алексея Толстого в его произведении не раз мелькает мысль, что в каждом человеке скрыт его двойник, «второй человек», его антипод, тот самый «чёрный человек», которого видел Есенин и с которым даже дрался. Был такой антипод и у Александра Блока, он вёл его по гибельному пути, по тому пути, на котором его Прекрасная Дама, его Идеал превращался в «снежную маску», в «пьяное чудовище», для которого истина в вине... Вот этот антипод великого поэта и изображён Толстым в его книге в образе чёрного человека (он действительно всегда одевается во всё чёрное) Бессонова. Но Бессонов в романе имеет влияние больше на экзальтированных девиц, которым, в общем, и нужен такой герой, а реальный поэт Александр Блок был известен и уважаем всей Россией, и в конечном итоге он смог преодолеть в себе наваждения богемной жизни и подняться до великих произведений, свойственных великой эпохе мировых войн и мировых революций.

Николай Степанович Гумилёв, младший современник и земляк Блока, был даже более, чем «певец несбывшегося», мотивирован идти по поэтической дороге. Ведь он окончил Пушкинский Лицей в Царском селе и хотя учился плохо, но был замечен Иннокентием Анненским, известным поэтом, который в те годы возглавлял это легендарное учебное заведение. Педагогический совет Лицея даже хотел исключить юного Гумилёва за неуспеваемость, но директор подумал и сказал: «Но ведь он пишет стихи...» – и это решило всё. Всё-таки в этом элитарном учебном заведении помнили шаловливого лицеиста Пушкина, который ведь тоже плохо усваивал математику... Говорят, Николай Гумилёв рос слабым болезненным ребёнком, вот как, уже с высоты прожитых лет, в стихотворении «Память», он оценивал себя, того, «первого»...

...Самый первый: некрасив и тонок,
Полюбивший только сумрак рощ,
Лист опавший, колдовской ребёнок,
Словом останавливавший дождь.

Дерево, да рыжая собака,
Вот кого он взял себе в друзья,
Память, память, ты не сыщешь знака,
Не уверишь мир, что то был я...

Но ему хотелось многого добиться в жизни, его повела мечта и открывшийся поэтический талант, и он, преодолевая детские болезни и природную нерешительность, стал вырабатывать в себе волю. Как поэт он избрал путь преодолений. Он не собирался «светить туманным факелом» ради достижения неведомого идеала, но идеал у него был и, как ни странно, этот идеал совпадал с идеалом Блока – свобода, та самая свобода, что у Блока была «тайной», так как находилась в области Духа, а Гумилёву нужна была реальная, жизненная свобода, свобода завоевателя и покорителя жизни, и при этом Поэта, почти равнозначного Богу и Царю!

...И второй... любил он ветер с юга,
В каждом шуме слышал звоны лир,
Говорил, что жизнь – его подруга,
Коврик под его ногами – мир.

Он совсем не нравится мне, это
Он хотел стать Богом и Царём,
Он повесил вывеску Поэта
Над дверьми в мой молчаливый дом...

Поэт с высоты прожитых лет, набравшись жизненной мудрости, оценивает себя – юного и самонадеянного, и критически относится к своей гордыне, но, согласитесь, здесь есть некое самолюбование, от которого Гумилёв, может быть, не отказался и до конца своих недолгих, увы, дней. И однако, отвечая, что же он любит более всего на свете и в себе самом, он честно признаётся – он любит Свободу!..

...Я люблю избранника свободы,
Мореплавателя и стрелка,
Ах, ему так звонко пели воды
И завидовали облака.

Высока была его палатка,
Мулы были резвы и сильны,
Как вино, впивал он воздух сладкий
Белому неведомой страны...

Здесь поэт становится новым Адамом, первым человеком, первым открывающим и познающим Землю. Недаром и новое направление в русской поэзии, которое он создал, Гумилёв назвал вначале «адамизмом», а уж после перекрестил в известный нам акмеизм – от греческого «акме» – вершина. И на этом пути ему предстоит ещё серьёзное столкновение со столпом классического символизма, с самим Александром Блоком, но, как ни горько, идейный поединок между ними развернётся перед самым их обоих трагическим концом...
Голодная зима начала 1921 года. Сдавленная тисками «военного коммунизма» Советская Россия, ещё не опомнившаяся от потрясений гражданской войны, тем не менее строит свою культуру. И к кому же обратиться за помощью в этой роковой борьбе за остатки человечности? Конечно, к Пушкину! 11 февраля, Петроград. 84-я годовщина со дня смерти Александра Сергеевича. Нетопленый зал Дома литераторов, а на сцене – истощённый, усталый, рано постаревший, но в строгом костюме, подтянутый, как всегда, с прекрасной дворянской осанкой поэт Александр Блок. Он говорит о... свободе!..
 
«Не будем сегодня, в день, отданный памяти Пушкина, спорить о том, верно или неверно отделял Пушкин свободу, которую мы называем личной, от свободы, которую мы называем политической. Мы знаем, что он требовал "иной", "тайной" свободы. По-нашему, она "личная"; но для поэта это не только личная свобода: 

...Никому 
Отчёта не давать; себе лишь самому 
Служить и угождать; для власти, для ливреи 
Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи; 
По прихоти своей скитаться здесь и там, 
Дивясь божественным природы красотам, 
И пред созданьями искусств и вдохновенья – 
Безмолвно утопать в восторгах умиленья – 
Вот счастье! Вот права!.. 

Это сказано перед смертью. В юности Пушкин говорил о том же: 

Любовь и тайная свобода 
Внушили сердцу гимн простой. 

Эта тайная свобода, эта прихоть – слово, которое потом всех громче повторил Фет ("Безумной прихоти певца!"), – вовсе не личная только свобода, а гораздо большая: она тесно связана с двумя первыми делами, которых требует от поэта Аполлон. Все перечисленное в стихах Пушкина есть необходимое условие для освобождения гармонии. Позволяя мешать себе в деле испытания гармонией людей – в третьем деле, Пушкин не мог позволить мешать себе в первых двух делах; и эти дела – не личные».

Итак, Блок ясно обозначил в своей речи, что свобода в его понимании и свобода самовыражения художника – это дело не личное, это касается общества и даже есть дело политическое. Эти слова, громко сказанные с высокой трибуны, да ещё в городе, где зрели бунты и даже вооружённое восстание, вскоре разразившееся в Кронштадте, разумеется, не могли понравиться представителям идеологического контроля большевистского режима. А то, что в зале Дома литераторов они присутствовали – не вызывает сомнения, были там (кто бы мог сомневаться!) и осведомители ВЧК. Блока ведь уже арестовывали не столь давно – в феврале 1919 года. Подозревали в связи с левыми эсерами, что странно, ведь левоэсеровские мятежи давно были подавлены, шла борьба с белогвардейцами, а они приговорили Блока к повешению – за сотрудничество с большевиками. Его допрашивали полтора дня, сам он считал, что к нему было применено насилие, а «под игом насилия человеческая совесть умолкает», – записал Блок в своём дневнике. И ещё у него появилось физическое ощущение недостатка воздуха, от него стали слышать слова: «Я задыхаюсь, задыхаюсь! Мы скоро задохнёмся все, мировая революция превращается в мировую грудную жабу!» Тогда Блока выручил Луначарский, он ходатайствовал перед Лениным, Блока отпустили из чекистского застенка, но лечиться за границу не выпустили, хотя, к слову сказать, так ненавидимый, якобы, всем Западом Феликс Дзержинский ездил в это время лечиться в Швейцарию! Что же, получается, что для сил, борющихся с большевизмом Блок был более страшен, чем Дзержинский? Может быть и так, ведь ему не могли простить поэму «Двенадцать», в которой он, будто бы, прославил революцию, а на деле скрытый смысл этой великой поэмы никто не понял.

...В зубах – цыгарка, примят картуз,
На спину надо б бубновый туз!..

Это – портрет красногвардейцев в поэме. Да и впоследствии основная драма произведения – убийство красногвардейцем Петрухой (одним из двенадцати) любимой девушки Кати, которую он увидел с каким-то солдатом. Сгоряча он дал по ней выстрел из винтовки и прострелил ей голову. После затосковал, видимо, всё-таки пробудилась совесть, но его товарищи «по борьбе» утешают кающегося бойца:

– Из-за удали бедовой 
В огневых её очах,
Из-за родинки пунцовой
Возле правого плеча,
Загубил я, бестолковый,
Загубил я сгоряча... ах!

– Ишь, стервец, завёл шарманку,
Что ты, Петька, баба что ль?
– Верно душу наизнанку 
Вздумал вывернуть? Изволь!
– Поддержи свою осанку!
– Над собой держи контроль!..

Никакого наказания убийце, презрение к душе человеческой и пожелание вот этого «контроля», то есть продолжения исполнения карательных функций. И вот уже Петруха забывает о своём преступлении:

Он головку вскидавает,
Он опять повеселел!..

Эх, эх!
Позабавиться не грех!..

Убийство человека – это для революции забава? А дальше – понятно: «Запирайте етажи, нынче будут грабежи...» Вот картина революции, нарисованная бестрепетной рукой мастера! Где же тут можно увидеть прославление большевистского переворота? Страшно становится, когда читаешь некоторые места великой поэмы Блока – это документ эпохи. Старую русскую интеллигенцию от этого произведения и от личности самого стихотворца отвратил образ Христа, что появляется в завершении поэмы, который, словно бы ведёт за собой красногвардейцев. Вот этот момент более всего заставил ожесточиться против автора. Блок, якобы, благословил революцию! Но ведь Христос в поэме для большевиков чужой, они по нему стреляют из винтовок, как по той самой Катьке, только он, конечно, неуязвим для их пуль...

...Трах-тах-тах! – И только эхо
Откликается в домах...
Только въюга долгим смехом
Заливается в снегах...

Трах-тах-тах!
Трах-тах-тах...

...Так идут державным шагом – 
Позади – голодный пёс,
Впереди с кровавым флагом,
И за въюгой невидим,
И от пули невредим,

Нежной поступью надвьюжной,
Снежной россыпью жемчужной,
В белом венчике из роз -
Впереди – Исус Христос.

Вот эти-то последние строки об Исусе Христе и подняли волну бешеной ненависти к Блоку со стороны врагов большевизма и... удивление самих большевиков. Ведь они-то в Христа не верили, для них-то это был звук пустой, однако... некая тень Предначертания свыше пала по воле Блока на все свершения революции, она словно была исторически оправдана по мысли поэта. И никто не увидел, что начертание имени Христа у Блока неправильное – Исус, а не Иисус, что идёт он с «кровавым» флагом, наконец, что даже такой – революционный – Христос глубоко чужд красногвардейцам, они пытаются его убить... Но Блок чутьём поэта понял, что большевики пришли надолго – не навсегда, но надолго – в малом историческом масштабе, они «идут державным(!) шагом» – сказано не зря. Им предстоит построить великую державу, но дом, построенный на крови – не устоит... 
На двух последних своих великих произведениях – поэме «Двенадцать» и стихотворении «Скифы», где Блок ясно предсказал судьбу Европы, которая всякий раз готова «наставить пушек жерла» на Восток (предсказание, как мы знаем, вполне сбывшееся и сбывающееся по сей день) поэт словно бы превзошёл самого себя и лишился сил. Он перестал, по собственному признанию, «слышать музыку времени», а без этого он не мог писать стихи. Да и голод настал жуткий, разруха, гражданская война с ежедневными жестокостями и подлостями как новой власти, так и её противников. В этих условиях великий поэт не мог писать, муза его молчала. Поневоле ему приходилось за кусок хлеба из голодного пайка участвовать в работе разных советских учреждений культуры, деятельности которых способствовал Максим Горький, вплоть до руководящей должности в Петроградском отделении Всероссийского Союза поэтов. Это было почётно, но материально никак не помогало голодающему поэту и его семье. У великого поэта России в это время развилась цинга, отекли ноги, начались нервные припадки, шалило сердце, он сильно постарел. Ситуацию усугубляла обстановка в семье, где старая мать поэта никак не могла наладить отношения со своей невесткой Любовью Дмитриевной. А тут ещё последовала пощёчина – в начале 1921 года Блока не избрали на пост главы Союза поэтов и на это место был выдвинут Николай Гумилёв.

Вполне зрелый, закалённый бурями Мировой войны, фронтовой жизнью и боями, где он заработал два Георгиевских креста, Николай Гумилёв был в это время на вершине своего творчества. Переживал период «акме», как любили говорить тогда. Выходили новые сборники его произведений – «Шатёр» и «Огненный столп», в которых автор обобщал опыт своей прежней скитальческой жизни по странам Африки («Шатёр») и прокладывал новые пути в дальнейшем своём развитии, как поэт-философ:

...Я угрюмый и упрямый зодчий
Храма, восстающего во мгле,
Я возревновал о славе Отчей,
Как на небесах, и на земле.

Сердце будет пламенем палимо
Вплоть до дня, когда взойдут, ясны,
Стены Нового Иерусалима
На полях моей родной страны...

Подобные замыслы, разумеется, были совсем не по вкусу чекистской власти в Петрограде 1921 года, где только что отгремел кровавый и страшный по своим последствиям Кронштадтский мятеж в марте. Но сразу вслед за подавлением этого мятежа, сопровождавшегося массовыми расстрелами матросов, участников восстания (вчерашних ещё красногвардейцев из «Двенадцати»!), следовало ожидать и массовых чисток среди «интеллигентского» населения бывшей российской столицы. Гражданская война в Советской России заканчивалась, а всякое окончание гражданского противостояния после победы одной из сторон всегда сопровождается «зачистками» (замечательное современное понятие, родившееся в ходе «демократической перестройки» и «борьбы за права человека по-ельцински», но иначе не скажешь и о прошлом), когда под итог уничтожаются все подозрительные и «несогласные» элементы. В число этих элементов (прекрасно придумано – назвать человека «элементом», элемент так легко уничтожить...), разумеется, попали и Александр Блок и Николай Гумилёв – слишком яркие, слишком независимые духовно и идейно личности. И вот после того знаменитого выступления Блока на Пушкинском юбилее, после разгрома мятежного Кронштадта Блока начинают травить – в прямом смысле слова. Его начинают лечить от «неврастении» прикреплённые к нему эскулапы, которые прописывают больному, измученному, истощённому человеку... чтобы вы думали? – мышьяк и стрихнин. То есть его «лечат» ядами и последствия этого «лечения» скажутся довольно скоро, уже летом 1921 года Блок фактически перестаёт выходить из дома, но вот чудо, как лебединая песня, к нему на краткий миг возвращается поэзия. Тогда же, когда родилось великое слово «О предназначении поэта», думая о Пушкине, Блок осознаёт, что также, как в николаевское время, после казни декабристов и гибели Кондратия Рылеева, также и сейчас на Россию опускается новая ночь несвободы – ещё пострашнее прежних времён! И что поможет творцам и художникам? – только осознание существования «тайной» свободы, о которой говорил Пушкин, с которой был знаком и Блок ещё с юношеских своих прозрений. Поможет Пушкин – как вечный пример свободного художника и неподкупной души...

Имя Пушкинского Дома 
В Академии Наук!
Звук понятный и знакомый,
Не пустой для сердца звук!

Это – звоны ледохода
На торжественной реке,
Перекличка парохода
С пароходом вдалеке.

Это – древний Сфинкс, глядящий
Вслед медлительной волне,
Всадник бронзовый, летящий
На недвижном скакуне...

Какой знакомый для Блока мир! Это – его Петербург, это его символы, символы отечественной истории и русской культуры, в которую органически вплелись и Медный всадник французского скульптура Фальконе и древний Сфинкс, привезённый из Египта – и всё это образы вечной гармонии, упорядоченного космоса, рождённого человеческой волей из первозданного хаоса... Как всё это понятно сердцу Поэта, ведь первейшая его задача и цель жизни – это борьба со слепыми бесформенными силами зла и хаоса, ради утверждения света Истины и Свободы!

...Пушкин, тайную свободу
Пели мы вослед тебе!
Дай нам руку в непогоду,
Помоги в немой борьбе!..

Да, Блок ясно осознал, что наступала эпоха «немой борьбы», где и свобода могла быть только «тайной», но у него уже не было сил жить с этой эпохой, его солнце закатывалось...

...Вот зачем в часы заката,
Уходя в ночную тьму,
С белой площади Сената
Тихо кланяюсь ему.

Ему – это Пушкинскому Дому, самому Пушкину, солнцу... Последние дни жизни Александра Блока были ужасны! Отравленный вредительским «лечением», всеми этими мышьяками и стрихнинами, что вводили ему контролируемые ЧК врачи, он ещё должен был узнать в конце июля того рокового 21-го года, что в Петрограде начались массовые аресты, что хватают интеллигенцию, учителей, учёных, даже профессоров университета, арестовывают поэтов и художников, что 3 августа арестован и его соперник по поэтическому цеху молодой, полный сил Николай Гумилёв... А ведь Блок недолюбливал его, считал излишне заносчивым, непомерно много мнящим о своём таланте. Ещё не так давно он довольно резко отзывался о его поэтической манере и обо всём акмеизме вообще в своей статье «Без божества, без вдохновенья...»:
«Новое направление Н. Гумилев характеризовал тем, что “акмеисты стремятся разбивать оковы метра пропуском слогов» (что, впрочем, в России поэты делали уже сто лет), “более чем когда-либо вольно переставляют ударения” (?), привыкли к “смелым поворотам мысли” (!), ищут в живой народной речи новых слов (!), обладают «светлой иронией, не подрывающей корней веры” (вот это благоразумно!), и не соглашаются «приносить в жертву символу всех прочих способов поэтического воздействия» (кому, кроме Н. Гумилева, приходило в голову видеть в символе “способ поэтического воздействия”? И как это символ – например, крест – «воздействует поэтически»? – этого я объяснить не берусь)»
Довольно язвительные высказывания Блока о творческом методе Гумилёва и акмеизме вообще объясняются неприятием отрицания Гумилёвым заслуг символизма перед русской поэзией, а для Блока поэт мог быть только символистом. «Не символист – не поэт», говорил он. Но ведь и Гумилёву были сродни понятия «тайной свободы», космоса, хаоса и преодоления хаоса через культуру. Возможно, перед своим концом он осознал многое в идеях Александра Блока, так самое известное «позднее» стихотворение Гумилёва «Заблудившийся трамвай» всё насыщено неясными символами и проникнуто духом неупорядоченного хаоса, который художник через странные наплывы видений и образов различных эпох, через которые везёт его «заблудившийся трамвай», пытается как-то осознать, упорядочить и выстроить в некую гармонию жизнь, но... у него это не всегда получается, и концовка стихотворения провисает...

...Где я? Так томно и так тревожно
Сердце моё стучит в ответ:
Видишь вокзал, на котором можно
В Индию Духа купить билет...

Вывеска... кровью налитые буквы
Гласят – "Зеленная" – знаю, тут
Вместо капусты и вместо брюквы
Мёртвые головы продают.

В красной рубашке, с лицом, как вымя,
Голову срезал палач и мне,
Она лежала вместе с другими
Здесь, в ящике скользком, на самом дне.

А в переулке забор дощатый,
Дом в три окна и серый газон...
Остановите, вагоновожатый,
Остановите скорее вагон...

В стихотворение реальные артефакты жизни превращаются в провидческие и страшные символы, которые действительно вскоре обернутся гибелью поэта Гумилёва и будет мёртвая голова его лежать на дне смрадной ямы, которую перед смертью чекистские палачи заставят вырыть самих же приговорённых...

Но этого Александр Блок уже не узнает. Как быть, если бы не его болезнь, которую так успешно «лечили» стрихнином отравители, прикидывавшиеся врачами, возможно и его бы, как Гумилёва, приговорили бы к «высшей мере социальной защиты» за «недоносительство известного контрреволюционного факта», то есть за то, что не донёс на своих друзей и знакомых, но он умер раньше чудовищного приговора, когда в один момент в ночь на 24 августа было расстреляно более 60 человек – весь цвет петроградской интеллигенции во главе с профессором Таганцевым. А потом расстрелы продолжались и в других местах, а не только на Лисьем Носу. Существует легенда, что когда приговорённых выстроили перед свежевыкопанной ямой, то пришёл приказ – освободить поэта Гумилёва. Горький вымолил его жизнь у Луначарского, а Луначарский у Ленина. И вот объявили: «Поэт Гумилёв, выйти из строя!» На что Николай Степанович ответил с вызовом: «Здесь нет поэта Гумилёва, здесь есть офицер Гумилёв!» И не вышел из строя. И был расстрелян... Возможно, это только легенда, но очень характерная для всего образа и личности великого русского поэта, который мог бы стать наследником Блока, подхватить факел русской поэзии из его слабеющих рук, как некогда Лермонтов подхватил этот факел из рук умирающего Пушкина. Они действительно были похожи – Блок на Пушкина, Гумилёв на Лермонтова, только эпоха им досталась куда как более жестокая...

...Может быть, такой же жребий выну,
Горькая детоубийца – Русь!
И на дне твоих подвалов сгину,
Иль в кровавой луже поскользнусь,
Но твоей Голгофы не покину,
От могил твоих не отрекусь.

Доконает голод или злоба,
Но судьбы не изберу иной:
Умирать, так умирать с тобой
И с тобой, как Лазарь, встать из гроба!

Максимилиан Волошин – На смерть Блока и Гумилёва. 1921 год.