Учитель русских талантов

К 200-летию отца реализма в русской литературе
Дмитрия Васильевича Григоровича

В марте 1886 года молодой московский литератор, пишущий под псевдонимом Антоша Чехонте, что недавно ещё стал известен скучающей светской публике по своим весёлым и забористым рассказам и юморескам, печатавшимся, в основном, в легкомысленных бульварных листках, получил солидное письмо с петербургским штемпелем и следующим содержанием:

«Милостивый государь Антон Павлович, около года тому назад я случайно прочёл в "Петербургской газете" Ваш рассказ; названия его теперь не припомню; помню только, что меня поразили в нём черты особенной своеобразности, а главное – замечательная верность, правдивость в изображении действующих лиц и также при описании природы. С тех пор я читал всё, что было подписано Чехонте, хотя внутренне сердился за человека, который так ещё мало себя ценит, что считает нужным прибегать к псевдониму. Читая Вас, я постоянно советовал Суворину и Буренину (известным издателям того времени – С.З.) следовать моему примеру. Они меня послушали и теперь, вместе со мною, не сомневаются, что у Вас настоящий талант, – талант, выдвигающий Вас далеко из круга литераторов нового поколенья. Я не журналист, не издатель; пользоваться Вами я могу только читая Вас; если я говорю о Вашем таланте, говорю по убеждению. Мне минуло уже 65 лет; но я сохранил ещё столько любви к литературе, с такой горячностью слежу за её успехом, так радуюсь всегда, когда встречаю в ней что-нибудь живое, даровитое, что не мог – как видите – утерпеть и протягиваю Вам обе руки...»

Так маститый и уважаемый литератор и даже литературный чиновник – действительный статский советник (чин генеральский!) и секретарь очень значимого в Российской империи «Общества поощрения художеств» Дмитрий Васильевич Григорович открыл для русской литературы талант молодого и даровитого, но несерьёзно ещё относящегося к своему литературному творчеству земского врача Антона Павловича Чехова, который тогда, как известно, считал, что медицина – это его «законная жена», а литература – так, «любовница»!.. Нет, для Дмитрия Григоровича литература никогда не была случайным увлечением, он вступил на этот тернистый путь вполне сознательно и с отчётливыми целями – показать русскую жизнь, жизнь простого народа – без прикрас, во всей своей жёсткой реальности, и потому уже первые его произведения стали, по сути, открытием в русской литературе метода критического реализма, той, так называемой «натуральной школы», о происхождении которой много спорили и спорят до сих пор, считая её основателем – то Гоголя, то Тургенева, а на деле же, и этому есть много доказательств, основателем такого сурового направления в нашей литературе является Дмитрий Григорович с его незабвенным «Антоном-Горемыкой», героем, равным по силе художественного воплощения Акакию Акакиевичу из гоголевской «Шинели».

Самое удивительное, что этот знаток крестьянской жизни имел по своим родительским генам мало природных русских корней. Фамилия его отца Василия Ильича Григоровича, бывшего военного, гусарского офицера, говорит о южнославянском, скорее всего, сербском происхождении. То был человек небогатый, не владевший имениями, потому и жену себе нашёл под стать – дочь бедной француженки-гувернантки из одного генеральского дома, но дворянки по происхождению, гордой тем, что её мужа, французского роялиста (приверженца короля) Пьера Ле Дантю, озлобленные якобинцы казнили на гильотине во время революционного террора во Франции в 1793 году. Многих тогда таких беженцев из «просвещённой» Европы приняла и укрыла «варварская» Россия. Россия и сокрушила в 1812 году силу сатанинского якобинства, пожертвовав на это сожжением Москвы... И вот француженка Сидония Ле Дантю стала русской женщиной Сидоней Петровной, матерью будущего знаменитого русского писателя. К слову сказать, в этой семье воспитывалась и сводная сестра Сидонии – Камилла Ле Дантю, та самая возлюбленная декабриста Василия Ивашёва, ушедшая по собственной воле за ним в Сибирь, судьба которой памятна нам по фильму «Звезда пленительного счастья». Отец Дмитрия Григоровича долгое время по нужде был служащим, управляющим имения графини Сологуб под Симбирском, где и родился 31 марта (по новому стилю) 1822 года его сын Дмитрий. Но уже в 1824 году он сумел на скопленные деньжата купить себе и своей семье крохотное именьице Дулебино в Каширском уезде на севере тогдашней Тульской губернии, недалеко от Оки – границы с Московской губернией. Недавно это был ещё Озёрский, а ныне – Коломенский район (ах, простите! – сейчас уже «городской округ» – в чём разница – понять трудно, но каждая новая власть в России любит переименования и перекройку границ, что поделаешь – всё ради счастия народного...) Московской области.

Места бедные на плодородные почвы, но живописнейшие! Здесь круто обрывается у течения Оки подступающая с юга Среднерусская возвышенность – с её пологими холмами и глубокими теснинами оврагов, заросшими осиновым лесом и мелкой черёмухой. Здесь течёт быстрая речка Большая Смедова, или Смедва, как её величают местные жители. Деревеньки здесь прячутся в оврагах, плодородной земли мало, жители вскапывают даже откосы теснин под огороды. Речку прекрывают где-то плотины мельниц, а кое-где в узостях домовитые бобры строят свои подводные хатки и не хуже иных лесорубов валят старые деревья. В полях весной и летом – ковёр ромашек и прочего дикого цвета, леса берёзовые и осиновые, в перелесках в июне – полно земляники, в августе – грибов. Вот эта местность и стала малой родиной для Дмитрия Григоровича с его полуфранцузским воспитанием, ведь отец писателя рано умер в 1830 году, мать тоже не зажилась, воспитывала будущего литератора его активная и настойчивая французская бабушка, которая до конца жизни плохо говорила на русском языке, но сумела даже съездить в Сибирь и вывезти оттуда детей своей приёмной дочери Камиллы, прижитых ею с опальным декабристом. Бабушка и отправила своего внука Дмитрия учиться в Санкт-Петербург в Императорское инженерное училище – это было престижное учебное заведение, курируемое самим государем Николаем Павловичем, имевшим тоже инженерное образование, а главное – оно давало бедному дворянину надежду на твёрдый и приличный заработок и возможность сделать хорошую карьеру. Так и получилось, что, выйдя очень рано – в 14 лет – из своей заокской деревни (а до этого он с 8 лет обучался в гимназии и французском пансионе в Москве, но, разумеется, с летними вакациями в родительском имении), Дмитрий Григорович с парижским выговором гутарил по-русски, воспитанный во французской семье и пансионе, но вместе с тем он неплохо знал крестьянский быт и простую русскую жизнь. Ибо, будучи мальчиком бойким, памятливым и сообразительным, он интересовался всем в деревне, играл летом с малолетства с местными детьми, посещал дома крестьян, наблюдая их скудный быт, бывал на сельских ярмарках, ездил в уездные города Каширу и Зарайск, общался даже с бродячими цыганами и, кажется, даже изучил их язык, так как в его произведениях можно встретить разговоры цыган, переданные русской грамматикой, но на их наречии! В семье же общались только по-французски – таково было странное воспитание будущего писателя, но все эти противоречия только развили его ум, он научился подмечать малейшие детали окружающей действительности, сопоставлять и сравнивать, отчего в его произведениях читатель найдёт тщательное описание даже мельчайших деталей быта, что делает тексты Григоровича очень рельефными, вещественными, очень реалистичными, иногда даже до крайности. И вместе с тем читатель сочинений Григоровича, конечно, остановится на необыкновенно поэтичных картинах русских пейзажей, так удивительно оттеняющих нескладную нашу социальную российскую действительность и тяжкую жизнь бедняков.

В Санкт-Петербурге, обучаясь в инженерном училище, Григорович близко сошёлся с другим тогдашним студентом этого учебного заведения – со своим земляком Фёдором Достоевским. Отец Достоевского имел поместье в Зарайском уезде, в тех же заокских краях. Видно, это свело их, да ещё общий интерес к литературе и неособая любовь к инженерному делу, оба потом стали знаменитыми русскими писателями, но общее их практическое и техническое образование, конечно, наложило отпечаток на весь характер творчества – привязь к реальной практике жизни, диктуемая спецификой инженерной работы, и образовала, как мне кажется, тот «реализм», что и в литературе дал свои весомые плоды. И вот эта деталировка изображаемого... оба этих писателя любили дотошно копаться в мелочах жизни, подмечать даже незначительные детали быта и характеров персонажей... не от инженерной ли практики это идёт? Ведь в работе какой-нибудь машины роль мельчайшей детали, даже винтика, очень важна и может повлиять на всю работу агрегата. Так и в нашей человеческой действительности мелочи быта решают многое, но нужно инженерное умение, чтобы связать эти мелочи в единую картину жизни, не лишённую к тому же и поэтического очарования. Это сближает творчество Достоевского и Григоровича, как близки были они и по жизни в своей студенческой молодости, даже снимали одну квартиру на двоих, и учились друг у друга в литературном деле. А Григорович фактически и открыл своему другу Фёдору путь в большую литературу. Пока молодой инженер Достоевский увлекался французскими романами и переводами из них, что не составило ему славы, Григорович писал очерки из повседневной петербургской жизни и носил их по редакциям, впрочем, без особого успеха, пока, наконец, один очерк о петербургских шарманщиках не приглянулся редактору крупного литературного журнала Николаю Некрасову и не взят был им для коллективного сборника рассказов «Физиология Петербурга». Так состоялся дебют Дмитрия Григоровича в литературе. Фёдор Михайлович Достоевский, в отличие от своего бойкого однокашника, умевшего быстро налаживать контакты с людьми (что значит – французская кровь!) был человек несколько стеснительный, скромный в общении, испытывающий определённые комплексы, и потому слишком «продвигать» себя не любил, а писал себе своих «Бедных людей» и не знал, кому показать эту рукопись. Григорович тут ему решительно помог. Он взял у него эту рукопись и отнёс Некрасову, а тот... пришёл в такое неимоверное восхищение, что среди ночи заставил Григоровича вести его к Достоевскому, который был крайне поражён таким визитом и чрезвычайными изъявлениями восторга по поводу его сочинения со стороны известного литературного деятеля. Потом был визит к Белинскому (подробно читайте об этом в моём очерке «Петербургский мечтатель», опубликованном в «Камертоне» к юбилею Достоевского в ноябре 2021 года). Так Дмитрий Григорович устроил литературную судьбу своему приятелю, будущему великому русскому писателю, а сам между тем не ушёл в тень, а писал повести и рассказы из деревенской крестьянской жизни, что изучил ещё в детстве и резко осудил в своих произведениях все проявления крепостного права. Проза его оказалась гораздо более остро заточенной против этой тогдашней беды русской жизни, чем поэтический взгляд Тургенева в известных «Записках охотника», хотя, конечно, чисто художественный талант Ивана Сергеевича превосходил именно в изобразительном отношении любые другие примеры литературы о крестьянстве, но Григорович ударил в самое болезненное место этого порядка вещей – бесчеловечное отношение к людям, простым сельским работникам со стороны помещичьей власти. И не только самих помещиков, но сословия их прихлебателей – приказчиков, управителей имений, которым, по сути, дана полная власть над крепостными. Сам класс помещичьего дворянства уже приходит в упадок, эти сибариты и обломовы уже реально мало чем управляли, а вот сельские их управители и уездные чиновники, часто сами выходцы из тех же, но устроившихся на «тёплых» местах сельчан, бывали хуже зверей. Это подмечает Григорович, чего, кстати, нет у Тургенева. Иван Сергеевич всё-таки больше оставался поэтом, а вот в Григоровиче проснулся дух социального обличителя, что было востребовано литераторами кружка Белинского. Первая же повесть Дмитрия Григоровича «Деревня», опубликованная в 1846 году, встретила восторженный отзыв «неистового Виссариона». Но особенно восторг его усилился после опубликования в следующем 1847 году самого знаменитого произведения Дмитрия Васильевича, произведения, составившего ему имя, и положившего начало метода «критического реализма» в русской литературе в части беспристрастного изображения народной жизни – это повести «Антон-Горемыка». «Ни одна русская повесть, – утверждал Белинский, – не производила на меня такого страшного, гнетущего, мучительного, удушающего впечатления: читая её, мне казалось, что я в конюшне, где благонамеренный помещик порет и истязует целую вотчину...» К слову сказать, главным злодеем в этой повести выступает даже не помещик, а его управитель, который и осуществляет реальную власть в крепостной деревне, творит суд и расправу. Содержание этого замечательного произведения, конечно, хорошо знакомо русскому читателю, а если не знакомо, то надобно непременно прочесть, ведь её в то пореформенное время знали поголовно все русские люди, она была опубликована даже в дешёвых книжках для народа. У мариниста Константина Станюковича в его морских рассказах есть сцены, где простые матросы под руководством офицера ещё примерно в году так 1860 изучают грамоту по этой книжке! И когда офицер читает им содержание этого крайне обличительного антикрепостнического произведения, то матросы восклицают: «Это всё правда, братцы! Так оно и есть!» – высшей похвалой для любого русского писателя будет такая оценка из уст простого народа. Вот и удивляешься потом, когда встречаешь в рецензиях замечания, что «полуфранцуз» Григорович не знал народную жизнь! Знал, и ничего в этой жизни не скрывал – ни плохого, ни хорошего.

Самое удивительное, что «злобная царская цензура» не запретила это произведение, только, естественно, чуть подретушировала конец, где у Григоровича крестьяне поднимают бунт против помещика – это было исключено, призыв к мятежу, знаете... Но это говорит о том, что высшая власть в Российской империи уже просчитывала варианты отмены крепостного права, это «право», а на самом деле – полное бесправие значительной части граждан России, давно уже стало нетерпимым, это сковывало развитие страны, определяло фатальное отставание России от Запада, что и выявилось в ходе несчастливой для России Крымской войны. На фоне скрытой подготовки к отмене крепостничества писалось такое произведение, как «Мёртвые души» Гоголя, одобренное к публикации петербургской цензурой, хотя до того оно было запрещено более консервативной цензурой московской. Потому прошёл в печать (с поправками) и «Антон-Горемыка» Григоровича, сразу сделавший его кумиром в тогдашней либеральной среде.

Однако далее в своём творчестве до таких высот подняться Григоровичу было не дано. Последующие его творения – три романа: «Просёлочные дороги», «Рыбаки» и «Переселенцы» – написанные в пятидесятые годы XIX века, продолжали разрабатывать ту же тему народной жизни. Но они уже не снискали автору такой громкой славы. Во-первых, словно подстёгнутые «Антоном-Горемыкой» многие русские писатели обратились к таким же темам, метод реализма (и не только критического) сразу завоевал русское слово, а во-вторых – и сам Дмитрий Васильевич стал сдавать позиции. Он забрал слишком высокую ноту уже в первых же своих вещах, дальше он удержаться на такой высоте не мог в силу того, что надо было уже идти в прямые революционеры, наподобие Чернышевского, а вот этого Григоровичу и не хотелось. С бунтарским движением среди части петербургских литераторов, примыкавших к кружку Чернышевского и группировавшихся вокруг редакции журнала «Современник», он разошёлся – его испугали начавшиеся после отмены крепостного права эксцессы, пытавшиеся углубить революционную ситуацию в России. В Петербурге появились листовки, призывавшие к революции, к разрушению всего «до основанья», даже к расправе с царской семьёй... Потом вспыхнули пожары, уничтожавшие административные и торговые здания в столице – разнёсся слух, что ищут каких-то поджигателей-революционеров, но никого найти не могут, полиция и жандармы сбились с ног... Шептались, что всё идёт из некоего «центра», связывали этот центр с именем публициста Чернышевского и журналом «Современник». В один из таких безумных дней к Чернышевскому ворвался крайне возбуждённый Фёдор Михайлович Достоевский, недавно ещё помилованный и возвращённый из Сибири, ворвался и стал слёзно умолять «апостола революции» – не поджигать Петербург, ведь погибнет много невинных людей!.. Николай Гаврилович успокоил расстроенного литератора-гуманиста и уверил его, что Петербург уцелеет. Достоевский со слезами благодарил революционера. Заметка об этом поразительном случае есть в воспоминаниях Чернышевского, написанных, когда тот, возвращённый из сибирской ссылки, жил на склоне дней в Астрахани.

В такой обстановки часть известных писателей порвали с некрасовским «Современником» и вышли из состава редколлегии. Был среди них и Григорович. Он оставил тему критического направления в литературе, а вскоре, заняв престижную должность непременного секретаря «Общества поощрения художеств», действовавшего под покровительством императорского двора, он и вовсе перестал заниматься литературным творчеством. То есть в дилемме: «благородный гений – обличитель толпы» и «незлобивый поэт, друг спокойного искусства» – он выбрал второе. И тем принёс немало пользы всей русской культуре. В русской литературе он занял почётное место «арбитра искусств», то есть деятеля, от которого зависело многое в деле признания того или иного писателя, или художника, или музыканта. Обществом поощрения художеств распределялись литературные премии и премии для художников и музыкантов, осуществлялась связь с европейскими деятелями искусства и культуры, развивалась культурная жизнь в России. Когда знаменитейший француз Александр Дюма посетил Россию, то в Петербурге представителем от властей его встречал сам Дмитрий Васильевич, он и устроил программу поездок писателя по России. Так было неоднократно и со многими иными деятелями мирового искусства. То есть это Общество играло роль тогдашнего Министерства культуры, а должность фактического «министра» культуры всю вторую половину XIX века исправлял сам Дмитрий Васильевич Григорович, удостоенный, повторюсь, генеральского звания действительного статского советника. Вот почему письмо Григоровича Чехову – начинающему и бедному литератору – было для того манной небесной – ему были открыты ворота лучших издательств, мало того, дана награда – престижнейшая и весьма существенная в денежном выражении Пушкинская премия! Всё это могло осуществиться только с благоволения «Его Превосходительства» – фактического начальника русской культуры в ту эпоху, замечательного писателя Дмитрия Григоровича. Вот почему ответ Чехова на письмо Григоровича носит восторженный характер, где он безапелляционно принимает все замечания наставника русских писателей и признаёт его полную правоту.

«Ваше письмо, мой добрый, горячо любимый благовеститель, поразило меня, как молния. Я едва не заплакал, разволновался и теперь чувствую, что оно оставило глубокий след в моей душе. Как Вы приласкали мою молодость, так пусть Бог успокоит Вашу старость, я же не найду ни слов, ни дел, чтобы благодарить Вас. Вы знаете, какими глазами обыкновенные люди глядят на таких избранников, как Вы; можете поэтому судить, что составляет для моего самолюбия Ваше письмо. Оно выше всякого диплома, а для начинающего писателя оно – гонорар за настоящее и будущее. Я как в чаду. Нет у меня сил судить, заслужена мной эта высокая награда или нет... Повторяю только, что она меня поразила. Если у меня есть дар, который следует уважать, то, каюсь перед чистотою Вашего сердца, я доселе не уважал его. Я чувствовал, что он у меня есть, но привык считать его ничтожным. Чтоб быть к себе несправедливым, крайне мнительным и подозрительным, для организма достаточно причин чисто внешнего свойства... А таких причин, как теперь припоминаю, у меня достаточно. Все мои близкие всегда относились снисходительно к моему авторству и не переставали дружески советовать мне не менять настоящее дело на бумагомаранье. У меня в Москве сотни знакомых, между ними десятка два пишущих, и я не могу припомнить ни одного, который читал бы меня или видел во мне художника. В Москве есть так называемый "литературный кружок": таланты и посредственности всяких возрастов и мастей собираются раз в неделю в кабинете ресторана и прогуливают здесь свои языки. Если пойти мне туда и прочесть хотя кусочек из Вашего письма, то мне засмеются в лицо. За пять лет моего шатанья по газетам я успел проникнуться этим общим взглядом на свою литературную мелкость, скоро привык снисходительно смотреть на свои работы и – пошла писать! Это первая причина... Вторая – я врач и по уши втянулся в свою медицину, так что поговорка о двух зайцах никому другому не мешала так спать, как мне. Пишу всё это для того только, чтобы хотя немного оправдаться перед Вами в своём тяжком грехе. Доселе относился я к своей литературной работе крайне легкомысленно, небрежно, зря. Не помню я ни одного своего рассказа, над которым я работал бы более суток, а "Егеря", который Вам понравился, я писал в купальне! Как репортёры пишут свои заметки о пожарах, так я писал свои рассказы: машинально, полубессознательно, нимало не заботясь ни о читателе, ни о себе самом... Писал я и всячески старался не потратить на рассказ образов и картин, которые мне дороги и которые я, бог знает почему, берёг и тщательно прятал. Первое, что толкнуло меня к самокритике, было очень любезное и, насколько я понимаю, искреннее письмо Суворина. Я начал собираться написать что-нибудь путёвое, но всё-таки веры в собственную литературную путёвость у меня не было. Но вот нежданно-негаданно явилось ко мне Ваше письмо. Простите за сравнение, оно подействовало на меня как губернаторский приказ "выехать из города в 24 часа!", т. е. я вдруг почувствовал обязательную потребность спешить, скорее выбраться оттуда, куда завяз...»

Так молодой Чехов признал всю величину Дмитрия Васильевича как своего наставника и учителя в литературе. То же могли бы признать и немало других русских талантов. А что же сам старый писатель Григорович, неужели он больше не брался за перо и не создавал литературных шедевров? Нет, это не так. В 1885 году суворинское «Новое время» опубликовало необычный рассказ 63-летнего патриарха русской литературы, который опять, как когда-то «Антон-Горемыка», прославил его имя. Это был «Гуттаперчевый мальчик», содержание которого всем известно, произведение неоднократно экранизировалось. Несчастная судьба маленького циркача, мальчика Пети, зверски эксплуатируемого бездушным дельцом – антрепренёром, который делает деньги на смертельных трюках, что должен совершать несчастный мальчик под куполом цирка и без всякой страховки – это ведь приговор всему «сытому» обществу скучающих буржуа, которые приходят поглазеть в цирк на смертельный номер акробата... И никто, никто не заступается за мальчика, он обречён на смерть ради потехи и денег толстосумов. Пожалуй, этот рассказ не менее революционен для сознания думающего человека, чем был революционен в своё время и «Антон-Горемыка». Так старый писатель не изменил себе и своему таланту – он и начинал вхождение в литературу как борец за добро и справедливость, он и закончил свой путь таковым. Не призывая к насилию, он всегда был рыцарем добра, он будил сострадание в человеческих душах, найдя способ нести эти идеалы своего сердца через литературное слово. И потому последним признанием стали для него такие слова, сказанные под закат жизни: «Кто литературы отведал – тому она всасывается в кровь и становится насущною потребностью в жизни; меня, по крайней мере, она одна, да ещё люди к ней причастные, только и интересуют».

Художник: И. Крамской.