А розы до сих пор свежи...

Памяти русских поэтов – 
Константина Фофанова (160 лет со дня рождения) 
и Игоря Северянина (135 лет со дня рождения)

В те времена, когда роились грёзы
В сердцах людей, прозрачны и ясны,
Как хороши, как свежи были розы
Моей любви, и славы, и весны!..
                  Игорь Северянин

Хочу к былому я воззвать,
Чтоб вновь верней им насладиться,
Сны молодые попытать,
Любви забытой помолиться!..
             Константин Фофанов

Это были поэты, полностью погружённые в свою эпоху – в зыбкую и вычурную эпоху Серебряного века, эпоху конца классической русской культуры, когда прошлое уже покрывалось закатным флёром увядания, а будущее казалось зыбким и непредсказуемым. Потому они торопились жить, чтобы уже в бурном настоящем России, среди предвестий приближающихся великих войн и безумных революций успеть впитать в себя часть света той уходящей культуры, слегка утончённой, жеманной и женственной, но необыкновенно изящной и чувствительной, той культуры, которой более уже не будет. Мотив этой утончённости в чувствах долго ещё будет звучать в душах современников, и даже русские образованные девушки, оказавшиеся волей судеб в окопах Мировой войны, где, кажется, ничему человеческому не было места, будут иной раз, как заклинание, повторять про себя: 

Это было у моря, где ажурная пена,
Где встречается редко городской экипаж...
Королева играла – в башне замка – Шопена,
И, внимая Шопену, полюбил её паж...

Помните, этот момент есть в фильме «А зори здесь тихие...» в исполнении удивительной героини Ольги Остроумовой, выкрикивающей эти жеманные строки перед самой свой гибелью... Нереальный, сказочный, весь насквозь придуманный мотив, так далёкий от грубой действительности... Но задумаемся, а может быть это и нужно иногда человеку? Душа человеческая ведь грустит иногда, среди грубости обыденной жизни, грустит о нереальном прекрасном, о сказочном, о красоте и изысканности чувств, о классических розах и сентиментальных слёзах, льющихся на цветы... Не вечно душе человеческой жить интересами выгоды и наживы, злобы и призывов к истреблению неугодных. Вот и поэзию этих манерных, иногда излишне искусственных в своём творчестве русских поэтов Константина Фофанова и Игоря Северянина надо воспринимать в этом ключе.
Они до сих пор остаются загадкой для понимания знатоков и теоретиков. Их причисляют к разным направлениям и школам русской поэзии, и последнее мнение таково, что Фофанов – это поэт декаданса, а Северянин – эгофутурист, хотя никто до сих пор не может определить точно, что такое эгофутуризм, а сам Северянин всего один год причислял себя к эгофутуристам (сезон 1912-13 годов), а затем отрёкся от своих собратьев, заявив, что взял от этого направления всё, что хотел и теперь предпочитает быть просто поэтом! Просто русским поэтом, надо полагать, и тема России с этих пор будет всё явственней пробиваться в его странном творчестве. Да ведь и начинал Игорь Васильевич Лотарёв (подлинное имя поэта) как русский патриотический стихотворец, его талант воззвали к жизни, если можно так сказать, события русско-японской войны 1904-1905 годов. Особенно его, тогда совсем молодого человека, потрясла гибель крейсера «Рюрик» 1 августа 1904 года в Корейском проливе, на котором погиб весь командный состав, а оставшийся лейтенант приказал открыть кинсгстоны и корабль затонул...

...И вместе с ним честно погиб командир
И много погибло матросов...
Пусть подвигом славным гордится весь мир,
Тем подвигом доблестных россов!

И у Северянина (нет, простите, тогда ещё скромного Лотарёва) было много написано стихотворений, посвящённых памяти погибших русских моряков. Флот особенно интересовал его, так уж получилось, что он всю жизнь прожил у моря, что в Петербурге, где родился на Гороховой улице, что в Эстонии, где жил в эмиграции в рыбачьем посёлке недалеко от Усть-Нарвы, что на Дальнем Востоке, в городе Дальнем (ныне китайский Далянь), куда в 1903 году попал вместе со своим отцом – капитаном железнодорожных войск Василием Петровичем Лотарёвым. Вообще детство и юность будущего поэта сложилось не очень счастливо. Он, по сути, был лишён родительской любви, ведь отец и мать его разошлись, и его воспитывали родственники, так большую часть своего детства он провёл в имении своей тётушки (сестры отца) Елизаветы Петровны Лотарёвой, на реке Суда под Череповцом. В Череповце он и окончил гимназию, где начал писать свои первые стихи. Затем отец забрал его на Дальний Восток, потом отослал своего сына к матери в Санкт-Петербург, когда обозначилась угроза нападения Японии. Но, благодаря всем этим обстоятельствам, юному стихотворцу удалось увидеть ещё в юности всю свою огромную страну, дорогую Россию, которую он будет любить всю жизнь, несмотря на быстротечную скандальную салонную славу «модного поэта».
А он был поэтом уже по своим генам. Его мать, Наталья Степановна Лотарёва, в девичестве Шеншина, была родственницей самого певца прекрасного Афанасия Фета (псевдоним поэта Шеншина), помещика курской губернии, откуда происходила и она – дочь предводителя дворянства Щигровского уезда, прославленного в произведениях Лескова. Всё-таки гены – это великая вещь, и плотная красочность стихов Афанасия Фета, его склонность к романтической чувственности и особой вещественности образов, вся эта ощутимая плоть поэтических строк – она проявилась и у Северянина – такой псевдоним с некоторых пор принял на себя поэт Лотарёв. По большому счёту он вынужден был стать певцом «ананасов в шампанском», таков был запрос тогдашнего обеспеченного «просвещённого общества», до жути испугавшегося невзгод русско-японской войны и потрясений первой русской революции. После подавления революции и столыпинских крестьянских реформ, обеспечивших редкую в истории России продовольственную сытость, наступила краткая, но вычурная эпоха позднего декаданса, когда общество буржуа «торопилось жить», словно предчувствуя, что время сытости скоро закончится и новые и более страшные бури не за горами. Хорошо эта иллюзорная жизнь особенного избалованного петербургского «света» представлена у Алексея Толстого в первой главе эпопеи «Хождение по мукам».
«В последнее десятилетие с невероятной быстротой создавались грандиозные предприятия. Возникали, как из воздуха, миллионные состояния. Из хрусталя и цемента строились банки, мюзик-холлы, скетинги, великолепные кабаки, где люди оглушались музыкой, отражением зеркал, полуобнаженными женщинами, светом, шампанским. Спешно открывались игорные клубы, дома свиданий, театры, кинематографы, лунные парки. Инженеры и капиталисты работали над проектом постройки новой, не виданной еще роскоши столицы, неподалеку от Петербурга, на необитаемом острове. В городе была эпидемия самоубийств. Залы суда наполнялись толпами истерических женщин, жадно внимающих кровавым и возбуждающим процессам. Все было доступно – роскошь и женщины. Разврат проникал всюду, им был, как заразой, поражен дворец... Девушки скрывали свою невинность, супруги – верность. Разрушение считалось хорошим вкусом, неврастения – признаком утонченности. Этому учили модные писатели, возникавшие в один сезон из небытия. Люди выдумывали себе пороки и извращения, лишь бы не прослыть пресными. Таков был Петербург в 1914 году. Замученный бессонными ночами, оглушающий тоску свою вином, золотом, безлюбой любовью, надрывающими и бессильно-чувственными звуками танго – предсмертного гимна, – он жил словно в ожидании рокового и страшного дня. И тому были предвозвестники – новое и непонятное лезло из всех щелей».
И многие тогдашние деятели искусств поняли нерв времени и ухватились за него, чтобы вовремя успеть собрать золотую дань со скучающего и жаждущего чего-то остренького буржуазного общества, растерявшего моральные устои. Понял это и поэт Игорь Северянин, поменявший свою такую прозаическую фамилию Лотарёв (он действительно официально поменял фамилию, а не просто взял псевдоним) на звучную – Северянин, приноравливаясь, видимо, к помпезному имени Петербурга – «Северной Пальмиры» – столицы роскоши, ресторанов, богемных окололитературных салонов и публичных домов той эпохи.
И сразу и слава, и деньги пришли к нему! Как только он оставил свои "скучные" патриотические стихи, которые с трудом пропускала цензура, ведь он в них писал о трагедии русского флота в прошедшей войне, а каким чиновникам и битым генералам и адмиралам хочется помнить о военных неудачах? Нет, теперь нужны были новые мотивы, и среди тех писателей, что возникали за "один сезон" был и Северянин. Долгое время этот симпатичный и скромный молодой человек, всегда одетый в чёрное, робко ходил по редакциям модных журналов и раздавал там отпечатанные за свой счёт брошюрки своих стихов. В редакциях посмеивались, но стихи не печатали, они казались графоманскими. Неожиданно стихи Северянина оценил и принял близко к сердцу известный поэт Константин Фофанов, поэт уже уходящей эпохи 90-х годов XIX века, когда он был знаменит и оценён основателем символизма в русской поэзии самим предприимчивым, сыном купца, и потому располагавшим деньгами, напористым Валерием Брюсовым. Поговаривали, что и весь символизм он вывел из творчества Фофанова, который по жизни был неудачником, много пил, но много и писал, и стихи его были полны неясной тоской и своеобразной музыкой печали и тайной гармонии.

Печальный румянец заката
Глядит сквозь кудрявые ели.
Душа моя грустью объята, –
В ней звуки любви отзвенели.

В ней тихо, так тихо-могильно,
Что сердце в безмолвии страждет, –
Так сильно, мучительно сильно
И песен и слёз оно жаждет.

Это называли декадентством, а это была просто лирическая скорбь незаурядного таланта, которому не очень повезло по жизни, ибо его отец, тоже купец, как у Брюсова, но разорился и ничего не оставил сыну, который хотел заниматься только поэзией, а приходилось всё время искать подработки, зарабатывать на хлеб себе и своей многочисленной семье – детей ему много рожала горячо любящая мужа его жена Лидия Тупылёва, женщина образованная, выпускница Смольного института благородных девиц, всю свою жизнь отдавшая нищему поэту. Несмотря ни на что – она любила его, стойко перенося все лишения бедняцкой жизни, психическую болезнь мужа, развившуюся у него на почве алкоголизма... К тому времени, когда Фофанов познакомился с Северянином – это был уже конченый человек, но заслуживший в литературном мире заметное имя. Он отрекомендовал молодого, красивого сочинителя с копной кудрявых каштановых волос, со звучным псевдонимом «Игорь-Северянин» (именно так – через дефис первоначально писалось имя нового поэта) и после этого им заинтересовались в литературном мире. Для повышения читательского спроса на журналы нужен был эпатаж, нужно было дразнить сытую и эстетствующую публику, и Игорёк это очень хорошо понял и без всякого стеснения тут же нарёк сам себя «гением»!

Я, гений Игорь-Северянин,
Своей победой упоён:
Я повсеградно оэкранен!
Я повсесердно утверждён!
От Баязета к Порт-Артуру
Черту упорную провёл.
Я покорил литературу!
Взорлил, гремящий, на престол!

Это уже стихотворение 1912 года из скандально знаменитого сборника Игоря Северянина «Громокипящий кубок» – символа веры нового направления в поэзии – эгофутуризма. Да, «эго», этого ячества в творчестве Северянина хватало, хотя, конечно, это была игра, и сам поэт признавался, что писал иронические стихи. Но это он так считал, а публике хотелось всё принимать на веру, творческой молодёжи хотелось «повернуться к прошлому задом» – как говаривал один из героев "Хождения по мукам" А. Толстого. Невольно Северянин потворствовал этому легкомысленному настроению, иногда впадая и в пошлость. Но, заметим, даже в этих легкомысленных строках он вспомнил и Баязет (крепость, что героически обороняли русские солдаты во время русско-турецкой войны) и Порт-Артур с той же судьбой русского героизма. А сам этот девиз эгофутуризма – «Громокипящий кубок»! – это ведь у раннего Тютчева взято из «Весенней грозы»:

Ты скажешь: ветренная Геба,
Кормя Зевесова орла,
Громокипящий кубок с неба,
Смеясь, на землю пролила!

Так Северянин утверждал свою связь с классической традицией, интуитивно он хотел быть полноценным русским поэтом, а не сочинителем рекламных текстов, даже если за эти тексты платили по рублю за строчку (средняя месячная зарплата рабочего была 40-50 рублей).

Мороженое из сирени! Мороженое из сирени!
Полпорции десять копеек, четыре копейки буше.
Сударыни, судари, надо ль? – не дорого – можно без прений...
Поешь деликатного, площадь: придётся товар по душе!

Я сливочного не имею, фисташковое всё распродал...
Ах, господа, неужели вы требуете крэм-брюле?
Пора популярить изыски, утончиться вкусам народа,
На улицу специи кухонь, огимнив эксцесс в вирелэ!

Сирень – сладострастья эмблема. В лилово-изнеженном креме
Зальдись, водопадное сердце, в душистый и сладкий пушок...
Мороженое из сирени, мороженое из сирени!
Эй, мальчик со сбитнем, попробуй! Ей-богу, похвалишь, дружок!

Это стихотворение сытого 1912 года – и коммерческая реклама мороженого, и одновременно – ироническое словоизвержение, где что такое «эксцесс в вирелэ» никто понять не мог. Да это и не важно, это – шутовские, скоморошечьи стихи, призванные позабавить «почтеннейшую публику», повеселить народ. И Северянин этого добивался. На поэтических вечерах он преподносил такие стихи слушателям совершенно серьёзным тоном, отчётливо и громко, даже слегка напевая, так что стены гудели, а слушателей от этого околопоэтического абсурда начинал разбирать неудержимый смех, превращавшийся в гомерический хохот, так что многие задыхались от непрекращающегося смеха и выбегали в фойе, чтобы только не потерять сознание. Поэт же, стоя на эстраде, оставался совершенно спокоен, серьёзен, он был одет в чёрный модный сюртук, в руках держал длинную белую лилию, символ отречённости и чистоты, и постепенно публика переставала смеяться, возвращалась в зал и уже серьёзно слушала стихи "гения поэзии".
Здесь я привёл описание одного выступления Северянина во время турнэ по России группы поэтов-футуристов – Бурлюка, Маяковского и Северянина. Позднее Игорь полностью разошёлся с «собратьями» по новому искусству, это самое новое искусство отвергнув. На определённом этапе он понял, что он не шут, не скоморох, он – русский поэт, продолжатель классической традиции. К этому ощущению он окончательно пришёл уже в годы эмиграции, в Эстонии, проживая на востоке этой страны в маленьком посёлке Тойла у Усть-Нарвы, где до революции снимал дачу. Он уехал в этот знакомый посёлок в январе 1918 года из голодного Петрограда, где было уже не до поэзии, перевёз туда свою семью – мать, жену, дочь. Один раз в начале того же 1918 года он съездил в бурливую Москву, куда переехало правительство большевиков, и куда переместилась и культурная жизнь, ибо нарком просвещения большевик Луначарский скудно, но подкармливал оголодавших деятелей искусства. Там в феврале 1918 года в знаменитом зале Политехнического музея состоялись выборы «короля поэтов». Бальмонт – прежний «король» – не приехал, соревновались Северянин и Маяковский. Маяковский гремел, рычал с трибуны, покрывал всю аудиторию своим «Облаком в штанах» и прочими революционными опусами, грозил пролетарскими маузерами всем несогласным... а Северянин спокойным, но отчётливым голосом просто читал про маленькую девочку, пожалевшую раненую птичку...

В парке плакала девочка: «Посмотри-ка ты, папочка,
У хорошенькой ласточки переломлена лапочка, –
Я возьму птицу бедную и в платочек укутаю»...
И отец призадумался, потрясённый минутою,
И простил все грядущие и капризы, и шалости
Милой, маленькой дочери, зарыдавшей от жалости...

А затем, после этих минорных стихов неожиданно следовало грозовое, так что тряслись стены!..

От грёз Кларета – в глазах рубины,
Рубины страсти, фиалки нег.
В хрустальных вазах коралл рябины
И белопудрый, и сладкий снег.

Струятся взоры... Лукавят серьги...
Кострят экстазы... Струнят глаза...
– Как он возможен, миражный берег... –
В бокал шепнула синьора За.

О, бездна тайны! О, тайна бездны!
Забвенье глуби... Гамак волны...
Как мы подземны! Как мы надзвездны!
Как мы бездонны! Как мы полны!

Шуршат истомно муары влаги,
Вино сверкает, как стих поэм...
И закружились от чар малаги
Головки женщин и кризантэм!..

Зал обалдел и неистовствовал, чуть не рушились стены. Маяковский бесновался, лез со своими революционными маузерами, но его никто не слушал, он был стёрт в порошок. Все требовали немедленно короновать Короля Поэтов – Игоря Северянина! В ближайшее похоронное бюро (больше было некуда) послали за венком. Принесли огромный торжественный миртовый венок, украшенный искусственными розами, что кладут на гроб дорогому покойнику и возложили его на шею поэта. Он стоял в этом печальном венке, доходящем ему до колен и грустными глазами смотрел на публику. Он прощался с Москвой, с Россией. Больше он не появится на русской земле никогда...
Когда Северянин эмигрировал в Эстонию (кстати говоря, он жил у самой границы с Россией, на правом берегу реки Нарва, ближе к нынешнему Кингисеппу Ленинградской области, теперь это территория России) он был довольно молодым человеком – в 1922 году ему исполнилось только 35 лет, но, как заметили современники, в эмиграции он очень быстро постарел и уже к началу 30-х годов выглядел древним стариком с покрытым морщинами лицом. Таким его увидела и описала в письме Марина Цветаева, когда он в феврале 1931 года посетил с гастролями Париж:
«Единственная радость (не считая русского чтения Мура, Алиных рисовальных удач и моих стихотворений – за всё это время – долгие месяцы – вечер Игоря Северянина. Он больше чем остался поэтом, он – стал им. На эстраде стояло двадцатилетие. Стар до обмирания сердца: морщин как у трёхсотлетнего, но – занесёт голову – всё ушло – соловей! Не поёт! Тот словарь ушёл. При встрече расскажу всё как было, пока же: первый мой ПОЭТ, то есть первое сознание ПОЭТА за 9 лет (как я из России)».
Да он до конца своих дней оставался поэтом. Много писал, написал несколько автобиографических произведений, причём – в стихах! Всю жизнь свою, начиная с детства и юношеской поездки на Дальний Восток он прожил заново. Он, попав в эмиграцию окончательно в 1921 году (тогда он официально принял эстонское гражданство), стал словно прощаться с жизнью. Самое замечательное стихотворение его, написанное в эмиграции, открывало сборник «Классические розы». В стихотворении обыгрывались строки поэта Ивана Мятлева, современника Пушкина:

Как хороши, как свежи были розы
В моем саду! Как взор прельщали мой!
Как я молил весенние морозы
Не трогать их холодною рукой!
                      И. Мятлев. 1843 г.

В те времена, когда роились грёзы
В сердцах людей, прозрачны и ясны,
Как хороши, как свежи были розы
Моей любви, и славы, и весны!

Прошли лета, и всюду льются слёзы...
Нет ни страны, ни тех, кто жил в стране...
Как хороши, как свежи ныне розы
Воспоминаний о минувшем дне!

Но дни идут – уже стихают грозы.
Вернуться в дом Россия ищет троп...
Как хороши, как свежи будут розы,
Моей страной мне брошенные в гроб!

Возможно, так и случилось бы, ведь в 1940 году Эстония вошла в состав СССР как союзная республика, и все граждане Эстонии автоматически становились гражданами СССР. Но старый и больной поэт был уже не в силах переехать на жительство в Москву, к примеру, а он собирался это сделать. Но оторваться от своей скромной дачи в маленьком рыбацком селении он уже не мог. Не было средств, подборки стихов, посланные им в редакции советских изданий, затерялись и не были опубликованы. А тут началась Великая Отечественная война и Эстонская ССР довольно быстро была оккупирована немецкими нацистами. Последняя жена Северянина Вера Коренди увезла немощного мужа в Таллин, где жили её родные, там и похоронила его на кладбище при храме Александра Невского, когда он скончался 22 декабря 1941 года. За гробом его шло несколько человек, свежих роз на гроб найти не удалось, они остались в его стихах!