05 сентября 2022 482

(к 205-летию А.К. Толстого) 

Алексей Константинович Толстой (1817–1875) – выдающийся русский поэт, прозаик, драматург, переводчик. Творчество писателя – драгоценная жемчужина в сокровищнице национального духовного и культурного наследия, истинное достояние отечественной и мировой изящной словесности. 
Алексей Константинович – самый старший в славной плеяде писателей с фамилией Толстой. В отдалённом родстве с ним состояли классик мировой литературы, создатель великих романов «Война и мир», «Анна Каренина», «Воскресение» Лев Николаевич Толстой (1828–1910), а также Алексей Николаевич Толстой (1883–1945) – автор известных научно-фантастических романов «Аэлита», «Гиперболоид инженера Гарина», трилогии «Хождение по мукам», исторического романа «Пётр I».
Голос поэзии Алексея Константиновича Толстого – лирический, задушевный, чистый – знаком всем с малолетства, пусть даже не каждый впоследствии назовёт имя автора или перепутает одного писателя Толстого с другим. С самого раннего возраста западают в память и поселяются там навсегда поэтические строки: 

Вот уж снег последний в поле тает,
Тёплый пар восходит от земли,
И кувшинчик синий расцветает,
И зовут друг друга журавли.
Юный лес, в зелёный дым одетый,
Тёплых гроз нетерпеливо ждёт;
Всё весны дыханием согрето,
Всё кругом и любит и поёт (1).

Хорошо помнятся с детства многие другие толстовские стихи: «Звонче жаворонка пенье, Ярче вешние цветы…»; «Где вьются над омутом лозы, Где летнее солнце печёт…»; «Осень. Обсыпается весь наш бедный сад, Листья пожелтелые по ветру летят»; «Грядой клубится белою Над озером туман…» Особенно незабываемы «Колокольчики…»: 

Колокольчики мои, 
Цветики степные! 
Что глядите на меня, 
Тёмно-голубые?
И о чём звените вы
В день весёлый мая,
Средь некошеной травы
Головой качая? (1, 54)

Наряду с шедеврами других русских поэтов лирика Алексея Константиновича Толстого – это своеобразный национальный генетический код, который с нами навсегда: 

Край ты мой, родимый край,
Kонский бег на воле,
В небе крик орлиных стай,
Волчий голос в поле!
Гой ты, родина моя!
Гой ты, бор дремучий!
Свист полночный соловья,
Ветер, степь да тучи! (1, 91)

В тех же «Колокольчиках…» иносказательно воссоздан образ родины, подобный гоголевской «птице-тройке» («Не так ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка, несёшься? <…> Что значит это наводящее ужас движение? <…> Русь, куда же несёшься ты, дай ответ? Не даёт ответа» [2]), неудержимо летящей на своих просторах в неведомую даль, к цели, известной лишь Богу:

Я лечу, лечу стрелой,
Только пыль взметаю;  
Конь несёт меня лихой, –
А куда? Не знаю!  
<…>
Есть нам, конь, с тобой простор!
Мир забывши тесный,  
Мы летим во весь опор
К цели неизвестной.  
Чем окончится наш бег?
Радостью ль? Кручиной?  
Знать не может человек –
Знает Бог единый! (1, 54–55)  

Русский характер, широта и доблесть русской натуры, чуждой всякой расчётливости, ограниченности, односторонности, – в знаменитом стихотворении «Коль любить, так без рассудку…»:

Коль любить, так без рассудку,
Коль грозить, так не на шутку,
Коль ругнуть, так сгоряча,
Коль рубнуть, так уж сплеча!
Коли спорить, так уж смело,
Коль карать, так уж за дело,
Коль простить, так всей душой,
Коли пир, так пир горой! (1, 84)

В двух четверостишиях-восклицаниях, выдержанных в духе и стиле народной речи, любование и упоение богатырской силой, удалью, душевной красотой русского человека приобретают поистине эпический былинный размах, вырастают до высоты вневременного, вечного. 
Таковы и былины А.К. Толстого «Илья Муромец», «Алёша Попович», «Садко» и другие. Образы былинных богатырей были близки поэту и внешне, и внутренне. Сам Алексей Константинович обладал недюжинной физической, прямо-таки богатырской силой. Ещё одно важное сходство: подобно главным героям былин, не желавшим оставаться при княжьих дворах, поэт тяготился государственной и придворной службой, на которую был определён Александром II. 
Императора А.К. Толстой знал лично, давно и близко, поскольку ещё в раннем возрасте был выбран участником детских игр наследника престола. Складывалась блистательная придворная карьера: флигель-адъютант, церемониймейстер, егермейстер двора. Но золочёная клетка дворца сковывала вольную натуру истинного художника. В 1861 году он подал государю прошение об отставке: «Государь, служба, какова бы она ни была, глубоко противна моей натуре; знаю, что каждый должен в меру своих сил приносить пользу отечеству, но есть разные способы приносить пользу. Путь, указанный мне для этого Провидением, – моё литературное дарование, и всякий иной путь для меня невозможен… <…> Я думал <…> что мне удастся победить в себе натуру художника, но опыт показал, что я напрасно боролся с ней. Служба и искусство несовместимы, одно вредит другому, и надо делать выбор. <…> Благородное сердце Вашего величества простит мне, если я умоляю уволить меня окончательно в отставку, не для того чтобы удалиться от Вас, но чтобы идти ясно определившимся путём и не быть больше птицей, щеголяющей в чужих перьях» (3).
Новгородский певец-гусляр Садко в былине А.К. Толстого также не желает оставаться в подводном тереме у водяного царя, несмотря на все его посулы и несметные сокровища:

Что пользы мне в том, что сокровищ полны
Подводные эти хоромы?
Увидеть бы мне хотя б зелень сосны!
Прилечь хоть на ворох соломы!
Богатством своим ты меня не держи;
Все роскоши эти и неги
Я б отдал за крик перепёлки во ржи,
За скрип новгородской телеги! (1, 333)

Вослед за другим своим легендарным героем – Ильёй Муромцем, покинувшим пир у киевского князя Владимира, – поэт мог бы сказать о себе самом:

Правду молвить, для княжого
Не гожусь двора;
Погулять по свету снова
Без того пора!
Не терплю богатых сеней,
Мраморных тех плит;
От царьградских от курений
Голова болит!
Душно в Киеве, что в скрине,
Только киснет кровь!
Государыне-пустыне
Поклонюся вновь! (1, 303)

Стоит заметить, что толстовской поэтической фигурой древнерусского богатыря восхищался Н.С. Лесков (1831–1895). Писатель прямо указал на былину А.К. Толстого, создавая уже современный ему образ своего «богатыря-черноризца» в повести «Очарованный странник» (1873): «он был в полном смысле слова богатырь, и притом типический, простодушный, добрый русский богатырь, напоминающий дедушку Илью Муромца в прекрасной картине Верещагина и в поэме графа А.К. Толстого. Казалось, что ему бы не в ряске ходить, а сидеть бы ему на “чубаром” да ездить в лаптищах по лесу и лениво нюхать, как “смолой и земляникой пахнет тёмный бор”» (4). Лесков процитировал здесь толстовские строки, в которых живёт вольный «русский дух» и «Русью пахнет»:

«Вновь изведаю я, старый,
Волюшку мою –
Ну же, ну, шагай, чубарый,
Уноси Илью!»

И старик лицом суровым
Просветлел опять,
По нутру ему здоровым
Воздухом дышать;
Снова веет воли дикой
На него простор,
И смолой и земляникой
Пахнет тёмный бор (1, 304).

Запахи русского леса волновали душу поэта, пробуждали в нём наплывы чувств и воспоминаний. Об этом он писал из имения Пустынька своей возлюбленной Софье Андреевне Миллер (урождённой Бахметевой): «Сейчас только вернулся из лесу, где искал и нашёл много грибов. Мы как раз говорили о влиянии запахов и до какой степени они могут напомнить и восстановить в памяти то, что забыто уже много лет. Мне кажется, что лесные запахи обладают всего больше этим свойством» (4, 265). Поэт различает тончайшие переливы ароматов – неосязаемую красоту, которую нельзя увидеть глазами: «Свежий запах грибов возбуждает во мне целый ряд воспоминаний. <…> А потом являются все другие лесные ароматы, например, запах моха, древесной коры, старых деревьев, молодых, только что срубленных сосен, запах в лесу во время сильного зноя, запах леса после дождя… и так много ещё других… не считая запаха цветов в лесу» (4, 265). В лесном благоухании ясно ощутимо чистое трепетное дыхание русской земли, с которым сливается дыхание поэта. Он упоён воздухом родины – источником самой жизни, вековечного бытия.
В далёкое прошлое страны углублялся А.К. Толстой в эпических балладах о Древней Руси «Песня о Гаральде и Ярославне», «Князь Ростислав», «Василий Шибанов» и других, в историческом романе «Князь Серебряный. Повесть времён Иоанна Грозного», в драматической трилогии «Смерть Иоанна Грозного», «Царь Фёдор Иоаннович», «Царь Борис». 

Погружение в давно минувшие времена помогало осмыслить настоящее, выработать свою философию истории. Писатель осуждал систему зла и насилия, в средние века установленную кровавым деспотом-самодержцем. В то же время А.К. Толстой не мог принять молчаливую покорность угнетённых, безропотных жертв массового террора. В предисловии к роману «Князь Серебряный» (1862) писатель отмечал, что в художественном тексте ему пришлось смягчить картины чудовищных преступлений – убийств, казней, пыток, совершённых по прихоти кровожадного тирана и своры его опричников: «В отношении к ужасам того времени автор оставался постоянно ниже истории. Из уважения к искусству и к нравственному чувству читателя он набросил тень и показал их по возможности в отдалении. При чтении источников книга не раз выпадала у автора из рук, и он бросал перо в негодовании, не столько от мысли, что мог существовать Иоанн IV, сколько от той, что могло существовать такое общество, которое смотрело на него без негодования». 
В драме «Царь Борис» (1870), завершающей историческую драматическую трилогию, Толстой вкладывает в уста Бориса, пришедшего на трон в результате преступления, рассуждение о природе зла, препятствующего развитию государства:

От зла лишь зло родится – всё едино:
Себе ль мы им служить хотим иль царству –
Оно ни нам, ни царству впрок нейдёт!

Самовластной тирании самоотверженно противостоят лишь отдельные геройские личности, правдивые прямые натуры, стойкие в своих духовно-нравственных убеждениях храбрецы-одиночки, заведомо обречённые на гибель.
Подобной честной, искренней натурой, рыцарски благородным, великодушным характером обладал и сам А.К. Толстой. Внутреннее родство с доблестными рыцарями без страха и упрёка было у него в крови. «У меня забилось и запрыгало сердце в рыцарском мире, и я знаю, что прежде к нему принадлежал», – такое личностное знание априори пробудилось у поэта при посещении старинного рыцарского замка.
А.К. Толстой, как истинный рыцарь, имел свою даму сердца, воспевал её в стихах, питал к ней глубокие чувства на протяжении долгих лет – буквально до самой смерти. Это была замужняя дама – Софья Андреевна Миллер (Бахметева) (1827–1895), с которой поэт впервые встретился 15 января 1851 года «Средь шумного бала, случайно, В тревоге мирской суеты». Но обвенчаться влюблённые смогли только в 1863 году – спустя двенадцать лет после их первой встречи. Мать поэта великосветская графиня Анна Алексеевна Толстая решительно выступала против этого союза, как и конногвардейский полковник Лев Фёдорович Миллер, не дававший жене развода, хотя их брак фактически был прекращён. Семейный союз графа А.К. Толстого и графини С.А. Толстой, как и период от их знакомства до венчания, длился также двенадцать лет, пока супругов не разлучила смерть поэта. Софья Андреевна пережила его на двадцать лет и завещала похоронить её рядом с мужем в семейной усыпальнице родового имения Красный Рог в Черниговской губернии (ныне – территория Брянской области). 
Эта удивительная, волнующая история любви явилась источником любовной лирики А.К. Толстого. После 1851 года вся она посвящена одной только Софье Андреевне, вдохновившей поэта на создание таких шедевров, как «Средь шумного бала…» (одно из самых знаменитых стихотворений русской лирики), «Слушая повесть твою, полюбил я тебя, моя радость!..», «Ты не спрашивай, не распытывай…», «Мне в душу, полную ничтожной суеты…», «Не брани меня, мой друг…» и многих других. Например, «Не ветер, вея с высоты…»: 

Не ветер, вея с высоты,
Листов коснулся ночью лунной;
Моей души коснулась ты –
Она тревожна, как листы,
Она, как гусли, многострунна.
Житейский вихрь её терзал
И сокрушительным набегом,
Свистя и воя, струны рвал
И заносил холодным снегом.
Твоя же речь ласкает слух,
Твоё легко прикосновенье,
Как от цветов летящий пух,
Как майской ночи дуновенье…(1, 81)

Во многом возлюбленной обязан А.К. Толстой своим выздоровлением от тяжёлой болезни, спасением от смерти. В период Крымской войны поэт поступил в стрелковый полк, но во время стоянки полка под Одессой заразился тифом. Софья Андреевна приехала немедленно и самоотверженно, с риском для собственной жизни ухаживала за больным, исцелила его.
Летом 1856 года они вдвоём отправились в путешествие по Крыму. Здесь родился стихотворный цикл «Крымские очерки».
Поэта вдохновляла и очаровывала роскошная природа Крыма:

Дубов зелёные вершины,
Песчаный берег, водопад,
Крутых утёсов грозный ряд,
От пены белый и ревущий
Из мрака выбежавший вал
И перепутанного плюща
Концы, висящие со скал (1, 97).

На фоне южного цветения ещё пышнее расцветала любовь. Отодвигались на время неразрешимые проблемы, забывались горестные неурядицы. Восхитительный образ любимой, украшенной белыми цветами, светится радостью, счастьем, чистотой: 

Ты помнишь ли вечер, как море шумело,
В шиповнике пел соловей,  
Душистые ветки акации белой
Качались на шляпе твоей?  
Меж камней, обросших густым виноградом,
Дорога была так узка;  
В молчанье над морем мы ехали рядом,
С рукою сходилась рука.  
Ты так на седле нагибалась красиво,
Ты алый шиповник рвала,  
Буланой лошадки косматую гриву
С любовью ты им убрала;  
Одежды твоей непослушные складки
Цеплялись за ветви, а ты  
Беспечно смеялась – цветы на лошадке,
В руках и на шляпе цветы!  
Ты помнишь ли рёв дождевого потока,
И пену, и брызги кругом;  
И как наше горе казалось далёко,
И как мы забыли о нём! (1, 98) 
 
Но всё же цветущее счастье уединившихся влюблённых не могло быть абсолютно безмятежным. Мучительные сомнения приводили поэта в тревогу, смятение: 

Лишь только один я останусь с собою,
Меня голоса призывают толпою.
Которому ж голосу отповедь дам?
В сомнении рвётся душа пополам.
Советов, угроз, обещаний так много,
Но где же прямая, святая дорога?
С мучительной думой стою на пути –
Не знаю, направо ль, налево ль идти? 

На распутье жизненных дорог земные прямолинейные векторы «направо» или «налево» не могут указать верное направление. Чтобы сделать правильный выбор, ступить на «прямую, святую дорогу», необходимо иное, духовное измерение, подсказанное внутренним голосом:

Махни уж рукой да иди, не робея,
На голос, который всех манит сильнее,
Который немолчно, вблизи, вдалеке,
С тобой говорит на родном языке! (1, 120)

В записной книжке А.К. Толстого сохранился набросок письма к матери, препятствующей его романтическим отношениям. Письмо показывает, «как, несмотря на всю любовь к ней и желание высказаться, он боялся излить перед ней свою душу, опасаясь, что она неверно поймёт и истолкует его чувства. “Боже мой, Maman, как я люблю тебя и как я хотел бы сказать тебе это, бросившись тебе на шею и проливая слёзы у тебя на плече; но я не осмеливаюсь и не могу сделать этого, так как ты могла бы превратно это истолковать. Я очень несчастлив, потому что постоянно должен изливать в самом себе мои лучшие чувства”» (5).
В поэтической душе боролись надежда и отчаяние, «приливы любви и отливы»:

Колышется море; волна за волной
Бегут и шумят торопливо…  
О друг ты мой бедный, боюся, со мной
Не быть тебе долго счастливой:  
Во мне и надежд и отчаяний рой,
Кочующей мысли прибой и отбой,
Приливы любви и отливы! (1, 93)

В то же время лирический герой любовной лирики А.К. Толстого великодушно стремился успокоить и рыцарски защитить свою даму сердца, просил не доверяться его колебаниям, «отливам» любви. Живым и переменчивым образом моря создавался выразительный параллелизм чувствам поэта:  

Не верь мне, друг, когда, в избытке горя,
Я говорю, что разлюбил тебя,
В отлива час не верь измене моря,
Оно к земле воротится, любя.
Уж я тоскую, прежней страсти полный,
Мою свободу вновь тебе отдам,
И уж бегут с обратным шумом волны
Издалека к любимым берегам! (1, 113)

Поэт выступал как настоящий художник-маринист. Морскими пейзажами порождались волшебные образы, пробуждалась сказочность. Чтобы уберечь свою возлюбленную, лирический герой – самоотверженный рыцарь-заступник – мечтал стать всесильным повелителем океана:

Если б я был богом океана,
Я б любил тебя, моя душа;
Я б любил без бури, без обмана,
Я б носил тебя, едва дыша!
Но беда тому, кто захотел бы
Разлучить меня с тобою, друг!
Всклокотал бы я и закипел бы!
Все валы свои погнал бы вдруг! 
В рёве бури, в свисте урагана
Враг узнал бы бога океана! (1, 110)

У «Крымских очерков» есть также иные грани: «В сопровождении друзей и целого штата проводников и слуг, заботившихся об удобствах путешествия, объехали Алексей Толстой и его будущая жена южный берег Крыма, местами занятый ещё неприятельскими отрядами. Присутствие последних порою неприятно отражалось на настроении поэта. Случалось, что начатое стихотворение, в котором он восторгался красотами природы, получало совершенно неожиданный конец, благодаря появлению на горизонте неприятельских солдат или туристов» (6). Яркий тому пример – «Как чудесно хороши вы…»: 

Как чудесно хороши вы,
Южной ночи красоты:
Моря синего заливы,
Лавры, скалы и цветы!
Но мешают мне немножко
Жизнью жить средь этих стран
Скорпион, сороконожка
И фигуры англичан (1, 100).

После Крымской войны на полуострове повсюду были видны следы пребывания врагов, опустошения благословенной земли. Пострадало и крымское имение дяди поэта со стороны матери графа Льва Алексеевича Перовского: «Усадьба последнего сильно потерпела от постоя союзных войск. Окружавший строения парк был незадолго до того вырублен неприятельскими солдатами. Дом Перовского был разорён, разграблен, кроме того, по всей вероятности, повреждён пушечными выстрелами. Мебель была изрублена, картины на стенах изорваны и прострелены, самые стены были залиты вином и исписаны неприличными и хвастливыми надписями торжествующих победителей» (7). В ряде стихотворений запечатлены сцены нанесённых врагами варварских разрушений:

Приветствую тебя, опустошённый дом,
Завядшие дубы, лежащие кругом,
И море синее, и вас, крутые скалы,
И пышный прежде сад – глухой и одичалый!
Усталым путникам в палящий летний день
Еще даёшь ты, дом, свежительную тень,
Ещё стоят твои поруганные стены,
Но сколько горестной я вижу перемены!
Едва лишь я вступил под твой знакомый кров,
Бросаются в глаза мне надписи врагов,
Рисунки грубые и шутки площадные,
Где с наглым торжеством поносится Россия;
Всё те же громкие, хвастливые слова
Нечестное врагов оправдывают дело.
Вздохнув, иду вперёд; мохнатая сова
Бесшумно с зеркала разбитого слетела;
Вот в угол бросилась испуганная мышь…
Везде обломки, прах; куда ни поглядишь,
Везде насилие, насмешки и угрозы;
А из саду в окно вползающие розы,
За мраморный карниз цепляясь там и тут,
Беспечно в красоте раскидистой цветут,
Как будто на дела враждебного народа
Набросить свой покров старается природа (1, 100–101).

 

Примечания
1. Толстой А.К. Собр. соч.: В 4-х т. – М.: Правда, 1969. – Т. 1. – С. 89. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте с указанием тома и страницы.
2. Гоголь Н.В. Полн. собр. соч.: В 14 т. – М.; Л.: АН СССР, 1937–1952. – Т. 6. – С. 247.
3. Толстой А.К. Собр. соч.: В 4-х т. – М., 1964. – Т. 4. – С. 139–140.
4. Лесков Н.С. Собр. соч.: В 11 т. – М.: ГИХЛ, 1956–1958. – Т. 4. – С. 386–387.
5. Кондратьев А.А. Крымские очерки гр. А.К. Толстого (Из записной книжки поэта) // Современник. – 1912. – Кн. VI.
6. Там же.
7. Там же.

 

Художник: Илья Репин.

Средняя оценка: 2.98125
Проголосовало: 160