«Испытания ожидают меня в жизни сей…» Часть II

(к 220-летию А.И. Одоевского)

Часть II (часть I в № 158)

Друзья-декабристы, заключённые во время следствия в Петропавловскую крепость, затем на каторге – в Читинском остроге и Петровском заводе – продолжали отмечать высокие достоинства Александра Одоевского, нисколько не утратившего своих превосходных душевных качеств: «Одоевский – ангельской доброты. Пиит и учён <…> он всегда в нужде, ибо со всеми делится до последнего». Но внутренне поэт исполнен неизбывной «сердечной грусти», все романтические мечты и надежды когда-то пылкого юноши обращаются в тлен:
Не изменилось заточенье;
Но от надежд, как от огня,
Остались только дым и тленье;
Они мне огнь: уже давно
Всё жгут, к чему ни прикоснутся;
Что год, что день, то связи рвутся,
И мне, мне даже не дано
В темнице призраки лелеять,
Забыться миг весёлым сном
И грусть сердечную развеять
Мечтанья радужным крылом (78).
В то же время Одоевский находил в себе внутренние силы, чтобы утешать и ободрять собратьев-узников, «в дни чёрные» вселять строками своей поэзии – «святой», «страдательной и сладкой» (171) – надежду на Божью милость и высшую справедливость:
Недвижимы, как мёртвые в гробах,
Невольно мы в болезненных сердцах
Хороним чувств привычные порывы;
Но их объял ещё не вечный сон,
Ещё струна издаст бывалый звон,
Она дрожит – ещё мы живы!
<…>
Все чувства вдруг в созвучие слились…
Нет, струны в них ещё не порвались!
Ещё, друзья, мы сердцем юны! (142) 
Подвигу любви, верности, самопожертвования, который явили жёны декабристов, добровольно последовавшие за мужьями в сибирскую ссылку, Одоевский также посвятил проникновенные строки своей лирики. В стихотворном послании «Кн. М.Н. Волконской» (1829) – молодой княгине Марии Николаевне Волконской (урождённой Раевской) (1805–1863), супруге декабриста Сергея Григорьевича Волконского (1788–1865) – поэт сравнивает самоотверженных женщин с ангелами небесными:
И узникам, с улыбкой утешенья,
Любовь и мир душевный принесли.
<…>
В затворниках печали все уснули,
И лишь они страшились одного,
Чтоб ангелы на небо не вспорхнули,
Не сбросили покрова своего (87).

Декабрист Н.И. Лорер вспоминал: «Александр Одоевский, главный наш поэт, прочёл стихи <…> Он читал отлично и растрогал нас до слёз» (1) .
Поэтическое творчество Одоевского – это «и мученье, и сладость» (154). В стихотворении «Как я давно поэзию оставил…» поэт размышляет о благотворной, спасительной роли поэзии, создаваемой во славу Божию, в самые тяжёлые периоды жизни:
Я черпал в ней
Все радости, усладу скорбных дней,
Когда в снегах пустынных мир я славил,
Его красу и стройность вечных дел,
Господних дел, грядущих к высшей цели
На небе, где мне звёзды не яснели,
И на земле, где в узах я коснел,
Я тихо пел пути живого Бога
И всей душой Его благодарил,
Как ни темна была моя дорога,
Как ни терял я свежесть юных сил…(170)
Животворящая поэзия, воспевающая «красу и стройность» Божьего мира, – это «друг, со мной в печалях неразлучный», «Ангел-утешитель»:
В поэзии, в глаголах провиденья,
Всепреданный, искал я утешенья –
Живой воды источник я нашёл!
Поэзия! – не Божий ли глагол,
И пеньем птиц, и бурями воспетый,
То в радугу, то в молнию одетый,
И в цвет полей, и в звёздный хоровод,
В порывы туч, и в глубь бездонных вод,
Единый ввек и вечно разнозвучный! (170)
Одоевский создал образ поэта – свободного, неподкупного, искреннего и бесхитростного «певца народного»:
Нет, с хитростью певец, как соловей,
Не сочетал Божественного дара.
Лилася песнь, как вольная струя,
По первому порыву, без искусства,
От полноты восторженного чувства (97).

В поэме о событиях древнерусской истории «Василько» (1830) такой народный певец на княжеском пиру отважно обличает сильных мира сего и их безбожные злодеяния против народа:
Видел я мира сильных князей,
Видел царей пированья;
Но на пиру, но в сонме гостей
Братий Христовых не видел.
Слёзы убогих искрами бьют
В чашах шипучего мёда.
Гости смеются, весело пьют
Слёзы родного народа (97).
В трагической судьбе главного героя поэмы виделся Одоевскому отзвук его собственной судьбы, участи его соратников, и в то же время поэт выражал веру в конечное торжество истины:
Господь суда от мира не приемлет!
<…>
Пред Спасом не виновен Василько,
И пред людьми страдалец не виновен:
Пройдут князья, пройдёт и суд князей,
Но истина на небе и в потомстве,
Как солнце, просияет (122–123).
Одоевский вспоминает казнённых декабристов – 
Несчастных жертв, проливших луч святой
В спасенье русскому народу.
Мы братья их!.. Святые имена
Ещё горят в душе: она полна
Их образов, и мыслей, и страданий.
В их имени таится чудный звук:
В нас будит он всю грусть минувших мук,
Всю цепь возвышенных мечтаний (142).
Поэт от лица всех своих сподвижников утверждает верность памяти погибших друзей, хранит их идеалы:
Нет! В нас ещё не гаснут их мечты.
У нас в сердца их врезаны черты,
Как имена в надгробный камень.
Лишь вспыхнет огнь во глубине сердец,
Пять жертв встают пред нами (143). 
Суд повелителей земных – ничто в сравнении с правым Божьим судом, пред которым предстанут все одинаково:    
Когда пред суд Властителя царей
И палачи, и жертвы станут рядом…
Да судит Бог!..(143)
Согласно единодушному признанию ссыльных каторжан-декабристов, поэзия Одоевского явилась художественным выражением их общих чувств и мыслей. «Звучные и прекрасные стихи Одоевского, относящиеся к нашему положению, согласные с нашими мнениями, с нашей любовью к отечеству, нередко пелись хором и под звуки музыки собственного сочинения какого-либо из наших товарищей», – вспоминал Н.В. Басаргин. 
Именно Одоевский выразил солидарное мнение в поэтическом ответе на историческое послание А.С. Пушкина (1799–1837) «Во глубине сибирских руд…» (1827) декабристам. Многих из них Пушкин знал лично, со многими был дружен, состоял в переписке с Рылеевым. Последнее стихотворение Рылеева, написанное в Петропавловской крепости:
Тюрьма мне в честь, не в укоризну, 
За дело правое я в ней, 
И мне ль стыдиться сих цепей, 
Когда ношу их за отчизну (2) . 

Пушкин очень тяжело переживал трагедию разгрома декабристов. Во время восстания он отбывал очередную ссылку за создание вольнолюбивой лирики – находился фактически под домашним арестом в селе Михайловское Псковской губернии. 
Размышляя о судьбе Ленского в одной из редакций романа в стихах «Евгений Онегин» (1823–1831), Пушкин предполагает, что его герой мог быть
Иль в ссылке <…>,     
Иль быть повешен, как Рылеев (3) .
В своём послании в Сибирь, исполненном гражданского мужества, первый поэт России преклоняется перед подвигом отважных людей; стремится духовно поддержать героев-страдальцев, сосланных на каторжные работы в сибирские рудники, упрятанных царским правительством в «мрачные подземелья», «каторжные норы», закованных в кандалы – «оковы тяжкие». «Любовь и дружество» Пушкина проникают сквозь «мрачные затворы» темниц. Поэт полностью разделяет высокие идеалы свободы и счастья России, исповедуемые декабристами: 
Во глубине сибирских руд
Храните гордое терпенье,
Не пропадёт ваш скорбный труд
И дум высокое стремленье.
<…>
Оковы тяжкие падут,
Темницы рухнут – и свобода
Вас примет радостно у входа,
И братья меч вам отдадут (4) .
Стихотворение «Струн вещих пламенные звуки…», с его знаменитой строкой «Из искры возгорится пламя», – самое известное произведение Александра Одоевского, свидетельствующее не только о его таланте, но и об огромном мужестве, духовной силе, человеческом достоинстве, вере в грядущую свободу народа и родины: 
Струн вещих пламенные звуки
До слуха нашего дошли,
К мечам рванулись наши руки,
И – лишь оковы обрели.
Но будь покоен, бард! – цепями,
Своей судьбой гордимся мы,
И за затворами тюрьмы
В душе смеёмся над царями.
Наш скорбный труд не пропадёт,
Из искры возгорится пламя,
И просвещённый наш народ
Сберётся под святое знамя.
Мечи скуём мы из цепей
И пламя вновь зажжём свободы!
Она нагрянет на царей,
И радостно вздохнут народы! (73)
Этот поэтический диалог – послание Пушкина и ответ Одоевского, два истинных шедевра русской патриотической и гражданской лирики распространялись в списках, рукописных копиях по всей России.

В 1833 году Одоевский был переведён с каторги на поселение в Иркутскую, а затем в Тобольскую губернию. И, наконец, в 1837 году по распоряжению Николая I поэта направляют на Кавказ в действующую армию рядовым. Воодушевлённый долгим путешествием с севера на юг – через пол-России, по дороге он создал стихи, наполненные любовью к раздольям родины, святой своей Руси:
Как сладок первый день среди полей отчизны,
На берегах излучистой Усьмы!
Опять блеснул нам луч давно минувшей жизни
И вывел нас из долгой скорбной тьмы…
<…>
И может ли что быть милее и привольней
Обзора мирного приятных этих мест,
Где издали блестит на белой колокольне,
Манит, как жизни цель, отрадный Спасов крест? (173)
В то же время по мере приближения к месту назначения усиливались тревожные мысли и предчувствия, которые нашли отражение в стихотворении «Куда несётесь вы, крылатые станицы?..»:
Пора отдать себя и смерти и забвенью!
Но тем ли, после бурь, нам будет смерть красна,
Что нас не Севера угрюмая сосна,
А южный кипарис своей покроет тенью? (174)
Декабрист Н.И. Лорер в своих «Записках» (1867) вспоминал: «Вечером нас потребовали в штаб для объявления, кто из нас в какой полк назначен. Государь повелел разместить нас непременно по разным местам. Одоевскому, как бывшему кавалеристу, досталось в Тифлисе в Нижегородский драгунский полк, мне – в Тенгинский полк, квартирующий в Черномории. В эту же ночь должны мы были отправиться по полкам. Нам дали прогоны каждому на руки. В первый ещё раз, с выезда из Сибири, мы отправились без провожатых и только оттого, что уже рядовые, принадлежим государю и вошли в состав армии. Была туманная, чёрная ночь, когда несколько троек разъехались в разные стороны. Что ожидает нас в будущем? Черкесская ли пуля сразит, злая ли кавказская лихорадка уложит в мать сырую землю?» (5)  
Автор этих мемуаров прожил долгую жизнь, а вот Одоевского сразила «злая кавказская лихорадка». Он умер 15 августа 1839 года от малярии в форте Черноморской береговой линии (ныне Лазаревское). 
А он не дождался минуты сладкой:
Под бедною походною палаткой
Болезнь его сразила, и с собой
В могилу он унёс летучий рой
Ещё незрелых, тёмных вдохновений,
Обманутых надежд и горьких сожалений! (305)
Так писал о кончине поэта-декабриста Лермонтов – такой же свободолюбивый поэт-изгнанник, так же преднамеренно отправленный государем-императором на Кавказ на верную гибель под горские сабли и пули. Служа в одном драгунском полку, Одоевский и Лермонтов успели познакомиться и подружиться. 

Лермонтов откликнулся на смерть своего друга большим лирическим стихотворением – почти поэмой – «Памяти А.И. О-го» (1839):
Я знал его: мы странствовали с ним
В горах востока, и тоску изгнанья
Делили дружно (305).
В этом стихотворении воплотились все лучшие черты любимого лирического героя лермонтовской поэзии в целом: романтический образ поэта-трибуна, узника, одинокого мятежного изгнанника, чуждого светскому обществу, с трагической судьбой: 
И свет не пощадил – и Бог не спас!
Лермонтов нарисовал обаятельный портрет своего друга, отдал ему дань сердечной памяти: 
Но до конца среди волнений трудных,
В толпе людской и средь пустынь безлюдных,
В нём тихий пламень чувства не угас:
Он сохранил и блеск лазурных глаз,
И звонкий детский смех, и речь живую,
И веру гордую в людей и жизнь иную (305).
Стихотворение, исполненное глубокого чувства личной утраты, позволяет понять, насколько крепкой была дружба, связывающая двух замечательных поэтов: 
Но он погиб далёко от друзей...
Мир сердцу твоему, мой милый Саша!
Покрытое землёй чужих полей,
Пусть тихо спит оно, как дружба наша,
В немом кладбище памяти моей! (306)
Пейзажные зарисовки, живые картины морской стихии, венчающие текст, служат своеобразным утешением в скорби:
Любил ты моря шум, молчанье синей степи –
И мрачных гор зубчатые хребты...
И, вкруг твоей могилы неизвестной,
Всё, чем при жизни радовался ты,
Судьба соединила так чудесно:
Немая степь синеет, и венцом
Серебряным Кавказ её объемлет;
Над морем он, нахмурясь, тихо дремлет,
Как великан, склонившись над щитом,
Рассказам волн кочующих внимая,
А море Чёрное шумит, не умолкая (306).
Свободная морская стихия напоминает о бесконечности и вечности жизни, гармонии и правде Божьего мира, который воспевал истинный русский поэт Александр Одоевский. Таково одно из последних его лирических религиозно-философских признаний:
Но в жизни есть минуты, где от мук
Сожмётся грудь, и сердцу не до прозы,
Теснится вздох в могучий, чудный звук,
И дрожь бежит, и градом льются слёзы…
Мучительный, небесный миг! Поэт
В свой тесный стих вдыхает жизнь и вечность,
Как сам Господь вдохнул в свой Божий свет –
В конечный мир – всю духа бесконечность.
<…>
Поэт горит! Из глубины горнил
Текут стихи, – их плавит вдохновенье;
В них дышит мысль, порыв бессмертных сил –
Души Творца невольное творенье! (171–172)

Примечания
1) Лорер Н.И. Записки моего времени. Воспоминание о прошлом. Мемуары декабристов. – М.: Правда, 1988.
2) Рылеев К.Ф. Сочинения. – Л.: Худож. лит., 1987. – С. 17–18.
3) Пушкин А.С. Собрание сочинений: В 10 т. – М.: ГИХЛ, 1959–1962. – Т. 4. – С. 476.
4) Там же. – Т. 2. – С. 165.
5) Лорер Н.И. Записки моего времени. Воспоминание о прошлом. Мемуары декабристов. – М.: Правда, 1988.