Дни турбиных, или Жерех, глина и полботинка

Михаил Турбин. «Выше ноги от земли». М. АСТ, Редакция Елены Шубиной. 2022.

У некоторых произведений судьба бывает удивительной. Не успеет дебютный роман условно-молодого автора выйти из типографии, а уже киношники изнемогают в дверях от желания приобрести права на экранизацию. Плюс влиятельные писательки и критикессы в унисон заливаются соловьями, объявляя и «книгой года», и «классическим романом для медленного чтения», и даже, прошу прощения, диагнозы с анализами в нем изволят отыскать, да еще исполненные «безупречным языком». 
Чудеса, скажете? Соглашусь. Но если чудеса существуют, значит, должен же кто-нибудь их чудить. 

И я, простодушный, тоже почудил – роман «Выше ноги от земли» лауреата премии «Лицей» Михаила Турбина взял да и прочитал. Причем, будто мне турбинного творения мало было, еще зачем-то начитался перед обедом всевозможной рекламной восхвалитики.
С нее и начну тогда.

Редакция Елены Шубиной имени Елены Шубиной с ловкостью вокзального наперсточника спешит нас убедить вот в чем:

«Литература и медицина всегда – о границе между жизнью и смертью. Многие талантливые писатели были врачами, достаточно вспомнить Михаила Булгакова и Антона Чехова. Люди этой профессии борются за сохранение жизни и здоровья, порой творя настоящие чудеса. Знакомьтесь с подборкой книг РЕШ, главные герои которых – одаренные врачи: ...»

Далее следует список публикуемых в РЕШ авторов и авториц, из которых ни одного врача мы не найдем: филолог Водолазкин, гуманитарий Степнова, отучившаяся на биофаке и выгнанная из Института общей генетики Улицкая... Ну и наш сочинитель, выпускник Государственного института леса, господин Турбин, тоже затесался в эту славную литературно-врачебную компанию. 

Какое отношение имеют перечисленные дамы и господа ко «многим талантливым писателям, которые были врачами» – большая загадка. 
Впрочем, нет, загадка не особо большая. Такая у Чехова с Булгаковым несчастливая судьба – по злой воле книгодельцов таскать на своей спине современных авторов в «большую литературу». Еще в любимой ушлыми пиар-манагерами «тройке» всегда идет пристяжным Довлатов. Доведись ему хотя бы месяц медбратом поработать – будьте уверены, и его было бы «достаточно вспомнить» для продвижения буквопродукции о лекарях.

Как в известном меме с пожилым шахматистом говорится: «Потрясающий ход!».

Предлагаю РЕШ продолжить и закрепить успех. Например: «Литература и война всегда – о границе между жизнью и смертью. Многие талантливые писатели были на фронте, достаточно вспомнить Василя Быкова и Юрия Бондарева. Знакомьтесь с подборкой книг РЕШ, главные герои которых – фронтовики...». И накидать из своих списков сроду на фронте не бывавших авторов: того же Водолазкина с его сервильной повестушкой о свингерах-нацистах, потом усилить Быковым – другим, конечно же, тем, который иноагент. Плюс обязательно добавить в сей славный пантеон мадам Яхину, уж она-то еще как блеснула батальным талантом в своей легендарной «Винтовке»... 
Хорошо ведь получится. И главное – неполживо очень. 

Но в одном РЕШ не соврала – писатель Михаил Турбин и главный герой его романа Илья Руднев действительно «порой творят настоящие чудеса». 
Об этих чудесах и поговорим немного.

Мне главный герой очень понравился. Во-первых, он анестезиолог-реаниматолог. Это уважаемая и сложная, ответственная профессия. Как врач, Руднев однозначно превосходит своих чеховских и булгаковских коллег. Он стоит выше условностей медицинской терминологии: ему что брюшная полость, что брюшина – все едино, простите за рифму. Как в анекдоте про урок математики в горной школе: «Дэсат, дэват – где-та так!» Он и аппендикс от аппендицита не отличает – да какая разница! 
Небось, Чехов с Булгаковым тоже так писали. 

Во-вторых, наш анестезиолог Руднев человек гиперактивный. Например, он готовится к предстоящей операции.
«Вот он включает наркозный аппарат, проверяет подачу кислорода». Спрашивает медсестру Машу, все ли она собрала – всякие там катетеры, переходники, ларингоскоп. 
Но этого Рудневу явно мало, душа просит порыва, и это происходит перед удивленным читателем:
«Вот он летит по коридору к шумному свету приемного отделения». 
Там его встречает и санитар, и травматолог, и даже лысый и бровастый хирург Заза. Правильно, где ж хирургу еще торчать. 
А потом, как полагается, слышна сирена, резкие хлопки «отскочивших от каталок дверей», Руднев бежит возле каталки с привезенным бригадой «скорой» ребенком, на бегу сжимает вялое запястье и щупает пульс... 
Чувствуется, что автор пересмотрел много сериалов про всяких «Склифософских», причем начал почему-то сразу с совсем провальных сезонов. 

Но его герою Рудневу одной приемно-коридорной суетни мало. Он в больнице лицо столь значительное, что именно к нему, минуя даже лечащего врача, приходит быдловатый мент и учиняет настоящий допрос насчет привезенного мальчика – как пациента звать, кто таков... Приказывает выяснить. И Руднев ответственно берет на себя эту почетную обязанность, приступает к выполнению распоряжений и приказаний сотрудника полиции.

А как бы хорошо было для автора взять да прислушаться к справедливым словам моего коллеги, критика Валерия Иванченко, который верно подметил, что любому, но особенно малоизвестному автору, «...следует доказать, что он немного разбирается в том, о чем пишет. Если он начинает с описания какой-либо профессиональной или даже просто специфической деятельности, будь то стройка, осмотр места происшествия полицией, да хотя бы обычные сборы в дорогу, — хорошо бы ему вникнуть в неочевидные детали и убедить в собственном исчерпывающем знании этого дела. Убеждают всегда нюансы».

Нюансы же сочинения Михаила Турбина убеждают лишь в одном – главный герой будет чудить до упора.

И чудеса продолжаются. Чтобы отдохнуть от установления личностей пациентов и удалений аппендицитов вместо аппендиксов (тут следует сделать комплимент автору – аппендициты удаляет не самолично реаниматолог, а этим в тексте занимается хирург Заза, тот самый, что любит в приемном покое время покоротать), доктор Руднев едет в деревню. Там у него домик от отца, и герой хочет в уединении попереживать свою травму. Дело в том, что у него когда-то погиб сын, и автор на протяжении всего романа будет настойчиво теребить эту струнку – мол, видишь, читатель, как моему герою нелегко... Сочувствуй, сопереживай, у тебя нет выбора – ты должен разделить горе моего персонажа! Я бы с радостью, да только автор умудрился героя таким сказочным «дятлом» выставить, что – увы. Но об этом чуть позже. Итак, наш славный реаниматолог прибывает в деревню. Побыть в одиночестве и выпить две бутылочки захваченного с собой вина ему не удается. Оказывается, лысый хирург Заза, его приемный грузино-мегрельский брат, уже туда раньше приехал. Заза ему и говорит: 
«Понимаешь, я как бы не один. Девчонку из неврологии помнишь? Ну мелкая такая, в очочках?»
Заза предлагает Рудневу обратно топать в город, но тот не соглашается. Со словами: «Это вам!» отдает брату вино и отправляется спать. А рано утром, сообщает автор, «умывшись, поплевав в раковину, наевшись хлеба с пресным сыром, напившись сладкого чая, Руднев разбудил брата». 

Позволю себе лирическое отступление. 
Как-то раз я смотрел плохой американский фильм, сюжета и названия которого уж и не помню. Но один момент ужасно понравился и врезался в память. Дело происходило в тюрьме, и некий охранник жаловался другому, что заключенный облил его вчера супом. А напарник, толстый малый в очках, вдруг спрашивает: «What kind of soup?». Типа, что за супчик был? Пострадавший нервно отвечает: «Томатный!» И потом раздраженно бросает – мол, какая тебе разница-то? На что получает шикарный ответ от коллеги: «Details. I love details». 

Я почему фрагмент запомнил – потому что я как тот самый охранник. Не в смысле никчемный очкастый жиробас, хотя зарекаться не буду, а в плане неугасимой своей любви к деталям. Конечно, я огорчен, что автор не указал хотя бы сорт вина, отданного Зазе и его мелкой неврологической пассии. Зато как же рад, что мне любезно сообщили и о пресности сыра, и о сладости чая. Это ведь очень важно. Это создает атмосфэру, это придает тексту бытовую правдоподобность! В дальнейшем автор еще не раз потрафит – сообщит, что былая жена Руднева «пила растворимый кофе. Сыпала две ложки сахара, заливала по края молоко. Еще зефир, обязательно ванильный». А когда эта парочка сладкохлёбов прибудет в Париж, то в качестве важнейшей информации автор поведает, что у них был «чемоданчик с сорочками, тонкими платьями и балетками; из теплого был пиджачок и кашемировая водолазка, серая, как у всех француженок». А когда они сядут в ресторане, то в очередной раз к неизвестному вину они закажут «два салата с лососем и печеным картофелем». 

Что ни говори – играет текст деталями, играет! Мой внутренний охранник уже было заблестел довольно очками и расплылся в жирной улыбке... Если бы не одно «но». И дело даже не в неуточненном, в противовес сладким чаям и лососевым салатам, вине. 
У меня вопрос поважнее: а куда в итоге делась «мелкая такая, в очочках» девчонка из неврологии, с которой Заза приехал в родовой домик в деревне на релаксацию? Почему утром Заза спал один, когда его будил Руднев? Почему вообще больше эта очкастая пигалица не появилась в деревенском фрагменте романа? Неужели Заза за что-то осерчал на девицу, и рецептом киношного Доцента воспользовался – её того... бритвой по горлу... и в колодце она лежит? 

Если с продуктами, платьями и водолазками у автора все в порядке, то вот со всем остальным беда полная. Ладно, сгинула неврологиня, но в тексте и дальше много странного начинает происходить. 
Читатель, небось, подумает, что я про встреченного Рудневым в поле обгоревшего призрака-мертвеца... Ан нет, это как раз нормально и вполне в духе дешевых страшительных повестушек и плохих пугательных сериалов. 
Я о другом.
Руднев разбудил брата не просто так, а чтобы пойти с ним на рыбалку. Мы же помним, что врачи умеют творить чудеса – а рыбалка практически идеальное место для них. Чудеса не заставляют себя ждать. 
На рыбалку Руднев отправляется в чем приехал – в ботинках и пальто. Что ж, бывает и такое, допускаю. В конце концов, как говорил почтальон Печкин: «Они бы еще с чемоданом пошли!». А может, отцовские сапоги и дождевик брат Заза на правах старшего забрал. Об этом косвенно свидетельствует факт, что когда «Руднев соскользнул с насыпи и подошел к реке», и «его следы заполнились водой», то «Заза остался наверху, он присел на траву». Трава, мы узнаем позже, очень мокрая, так что умный Заза точно приоделся по погоде и ситуации, в отличие от братца. 

Между тем, удачливым рыболовом оказывается именно городской пижон Руднев – он вылавливает полукилограммового жереха, правда, очень странного: «Рыба не сопротивлялась, шла высоко и не думала срываться». Жерех, кто не знает – рыба активная, сильная, и среди рыбаков известна как раз своим норовом и отчаянным сопротивлением. Порой так вдарит, что из рук удочку вышибает. Ну, допустим, Руднев мелкого флегматика поймал, хорошо. Положили братья улов в пакет и пошли домой. По дороге братья слегка потерялись. Заза куда-то пропал. Руднев встревоженно думает: 
«Наверное, он отстал, когда я свернул». 
Такими конструкциями ни один живой человек не мыслит, и это стало наводить меня на мысль, что Руднев человек какой-то особенный, возможно – маскирующийся под человека рептилоид. Не успел я это предположить, как автор поспешил мою догадку подтвердить.
Во-первых, Руднев решил снять свои промокшие ботинки.

«Он вылил из них воду, смыл налипшую на подошву глину и сунул в карманы пальто. Потом закатал джинсы и шел босиком».

Ну хорошо, вдруг там посреди ничего оказалась колонка с краном и хорошим напором воды, поэтому глину и удалось смыть легко и быстро. Допустим, носками Руднев пренебрегал принципиально, или по бедности не носил, как Остап Ибрагимович в начале романа «Двенадцать стульев». 
Но вот ботинки в карманах... 
Здесь что-то не так.
На ум приходят разные предположения, отчего Рудневу удалось так экстравагантно поступить. Наиболее логичное, на мой взгляд, связано с моделью пальто – возможно, Руднев был в дизайнерском дафлкот (см. фото). 

Однако, перечитывая слова, которыми автор описывает действие героя, можно сделать еще более удивительный вывод: Руднев не ботинки в карманы пальто сунул, а смытую с них глину. Может, художественной лепкой на досуге решил заняться. А обувь просто связал шнурками и через плечо перекинул. А то и вообще в осоку выкинул. Или все же башмаки свои в карманы сунул, но предварительно каждый пополам переломил? Он умеет, об этой его склонности еще поговорим.

Нельзя не отметить, что в руках у Руднева был пакет с пойманным жерехом. Но и в пакет ботинки класть Руднев почему-то не стал. Возможно, не хотел причинить рыбе неудобства? Он же врач, а значит, гуманист. Версия хороша ровно до момента, покуда, осерчав на пропавшего Зазу и трепыхающуюся в пакете рыбу, герой не делает вот что:

«Руднев положил спиннинг на землю, обернул вокруг рыбы пакет, взялся за него двумя руками и резко надломил. 
Послышался хруст.
В пакете лежал жерех со сломанным хребтом... Он был мертв, и изо рта шла кровь».

Как по мне, то уж проще ботинки и глину в карманы пальто засунуть, чем поломать сильную скользкую живую рыбу, которая еще и активно дергается. Эта задача будет трудна даже борцу с невероятно мощным хватом. И уж точно таким способом ее мгновенно не умертвить. Как и крови изо рта несчастной рыбины в таком случае идти резону нет. Но автору с горем пополам... простите, с героем на пару – все по плечу. Понять сочинителя нетрудно – он много раз видел в кино, что у всех убитых кровь обязательно ртом истекает. Киношники обожают такое, вне зависимости от характера травм персонажа. Наверняка автор руководствовался древним анекдотом про «ну вот и у птичек с рыбками так же».

А может, зря подозреваю главного героя романа в рептилодности? Вдруг это сам автор такой – начитался сомнительных брошюр под названием «Жизнь обитателей Земли», вышедшей в главном издательстве планеты Нибиру и раздаваемой Тайным Правительством Рептилоидов всем прибывающим колонизаторам нашей планеты?
С рыбалкой у пришельцев из далекой звездной системы (будь то герой романа Руднев или автор текста Турбин) вообще проблематично. Вот другой эпизод рыбной ловли, когда снова осерчавший – в этот раз на сорвавшуюся щуку – Руднев лупит спиннингом о борт лодки:

«Илья бил снова и снова. Удилище крошилось, и его обломки стрелами вонзались в реку».

Впечатляет. По нечеловеческой, неземной своей силе Руднев равен разве что другому герою – Илье Горюнову, студенту-филологу из замечательного во всех смысла текста «Текст» авторства писателя Дмитрия Глуховского (иноагент). Раздобыв пистолет Макарова, герой у Глуховского сначала «передернул затвор», а лишь затем снял оружие с предохранителя. Такой человек и сейф, уверен, открывает подобным образом – сначала вырывает дверь с замком, а опосля нажимает на ней кнопочки пароля. 
Сочинители-рептилоиды часто прокалываются на незнании простых земных вещей и порядков. Тысячу раз был прав критик Кузьменков, говоря, что современным молодым дарованиям реальность описать – сродни за оголенный провод взяться.

Вот и наш автор Турбин. 
То он глубокой осенью, после первых снегов, муравьев на остатки еды в лесной часовенке напустит: 
«...а на полу, истоптанном и грязном, валялись мелкие кости, покрытые бисером муравьев».
А ведь еще Бунин не без основания утверждал: «Писатели, не чувствующие природу, – скверные, никчемные писатели. Глухие, слепые кроты». 
То из деревенского деда, добывающего зайца капканом, городского идиота сделает:
«Тотчас Руднев увидел, что на столе, на газете, лежит заячья тушка, а над печкой растянута его мокрая шкура».
Ну а чего – шкуру ведь надо сушить? Надо. Где лучше всего сушить, так, чтоб наверняка? Конечно, над печкой, какие могут быть сомнения. Причем для большего эффекта идиотизм деда-охотника подчеркивается дважды: 
«В избе трещала печь и было душно, как в машине. Над печью висела новая шкура, плохо зачищенная, и на ней свернулись кровяные ошметки».
То сочинит легенду о камнях с выдолбленными на них следами детских ножек и примется устами анекдотичного героя-попа по имени отец Федор уверять читателя:
«...валун – это такая ступень для умерших детей, по которой они могут забраться на небо. Самоуспокоение такое, чтоб с горя не тронуться». 
В брошюре для рептилоидов ничего, как мы видим, не написано о детской смертности в стародавние времена, о том, насколько обыденным это явление было во всех слоях общества. Не говоря уж о многочисленных фольклорных отголосках народного решения проблемы лишних детских ртов в голодные времена – чего стоит одно отведение в лес подальше... 

Но соглашусь – красиво автор придумал, по-женски современно и убедительно. 

От этой похвалы плавно подойду к вопросу: «Можно ли сказать что-нибудь положительного о тексте?». Отвечу утвердительно: конечно. Что однозначно удалось 36-летнему автору, так это написать вместо нормального романа (да еще, как было заявлено пиар-манагерами, «актуального и мистического») образцовую сопливую бабскую прозку. Именно бабскую, а не женскую. Вот все эти тошные дотошности – кто что вкусненького поел и чем сладеньким запил, зефирки-ванильки, салаты-лососи, бесконечное сюсюканье в выморочных любовных линиях, всякие «яркие глаза» и прочая дешевая похабень вперемешку со снежно-дождливым провинциальным нуаром... Откуда это у автора, каким образом у него получилось, что вместо прозы – сплошные кружавчики по краю толстых дамских панталон с начесом? 
А вот откуда и каким: 

«Его роман обсуждался и дорабатывался на семинарах известных российских писателей Майи Кучерской, Марины Степновой и Елены Холмогоровой».

Вопросы есть? Надеюсь, нет. Хотя привести отрывок из творчества одной из литературных кураторш нашего автора не помешает. Встречайте: известный российский писатель, по совместительству еще и научитель писать в «школе писательского мастерства» под заморским названием «Creative Writing School» – Майа Кучерская со своим романом «Тетя Мотя»:

«А она послушно гладила ему спинку теплыми детскими ладошками, брала губами его пожилого, но сейчас же благодарно оживавшего джентльмена (Люба не сделала этого за их тридцатилетнюю супружескую жизнь ни разу), целовала так нежно – в губы, уши, брови, просто давала себя… После их свиданий он, как ни странно, часто вспоминал мать, которая любила его, похоже, такой же безусловной любовью, ее красивые музыкальные руки, низкий голос, выскобленную-вычищенную кухню, наполненную рассыпающимся Шопеном...» 

Как легко догадаться, от осинки не родятся апельсинки, сколько ни поглаживай всякие спинки. В лучшем случае появляются сразу «пожилые джентльмены», но их благодарное оживание от поцелуев в уши и брови сопровождается преждевременной эякуляцией невнятными текстами. 

Вывод однозначный – среативное врайтенье до добра никого не доводит, ни кураторш, ни их подопечных. 
Досаднее всего то, что в действительности у Михаила Турбина определенно имеются литературные способности. Но он зачем-то отдал их на растерзание и опошление известным паралитературным гарпиям, бастиндам и гингемам от омерзительной современной «боллитры». 
Возможно, автор решил способности променять на что-нибудь более дельное. На славу и пиар, например. Тут он вряд ли прогадал, ведь и известные критикессы его обцеловывают, и шубинские пиар-манагеры ладошками ему спинку гладят: «Большая проза. Медленное чтение для любителей классического романа. Безукоризненный язык, точно найденные слова, мастерски выстроенный сюжет и внимание к деталям».
Ну прямо выскобленно-вычищенная кухня с просыпанным Шопеном. Об авторском внимании к деталям мы уже толковали достаточно. 
Про выстроенный сюжет из любовных линий прошлого и настоящего – с психической героиней по имени Саша и нервической героиней, которую зовут не Саша, а наоборот, Маша – пусть те рассуждают, кому неменяющийся на протяжении всего действа герой кажется образцом писательского мастерства. 

А вот язык романа и впрямь прекрасен и безупречен по нынешним временам. Все в лучших традициях современной прозки от Редакции Елены Шубиной имени Елены Шубиной. Тут и «три рыхлых стога ивы» у реки – не иначе, как сами Гузель Яхина со своими «зелеными сугробами зелени» на автора повлияла, тоже ведь в РЕШ издана была. И невозможные красивости в виде «упаренных в мареве глаз». И прекрасные, уместные рефрены:

«Он поднял сломанный спиннинг.
– Ну что? Теперь будешь меня игнорировать?
Она поняла брови».

«...истоптали Латинский квартал... истоптали Монмартр...»

А еще можно узнать об особых, легко рвущихся уключинах:
«Леска терлась о борт, цеплялась за уключину, и, чтобы та не порвалась, Илья вытянул спиннинг над водой».

Упомянуты автором и занятные курительные принадлежности с оригинальным способом их курения:
«На набережной лежали велосипеды рыбаков, которые сидели тут же, на низком парапете, и, закинув в реку донки, довольно курили одну за одной».

Ну и, конечно, отмечу ловкую авторскую реминисценцию, дань уважения классическому «За окном шел дождь и рота красноармейцев»:
«Но тропинка тянулась рядом, и он шел с нею сообща». 

У благодарных читателей, как у моего друга, крымчанина Сергея, после таких точно найденных безукоризненных авторских слов случается порыв вдохновения, а это ли не радость для сочинителя, когда его творение оживает в стихах. 
Сделаем автору приятно:

Я шел с тропинкой сообща,
Посыпанный дождем.
И лещ отвесил мне леща
И мы пошли втроем

Не зря, ой не зря авторская патронша Марина Степнова блёрбит на обложку книги: «Блестяще написанный, страшный и увлекательный роман».
Угу, от блеска аж глаза упарились, Марина Львовна. А страшно-то как – вообще до разрыва уключины...

Любопытно, а чем в свободное от безделья время занимается редакторский штат? Ведь на уровне рукописи это все поправимо. Все можно привести в адекватное состояние, вычистить всю дрянь, которой невезучий подопечный выучился на семинарах. Плюс дать автору необходимые советы по сюжету – чтобы избавить текст от удручающих решений типа «герой шлялся по лесу да и случайно набрел на логово злодея». Подобные кунштюки порицали еще господа Рональд Нокс и Вайн Дайн в своих списках запрещенных приемов в тексте. Елена Данииловна, усадите своих подчиненных за чтение профильной литературы, наконец. 
Никакой разумной работы толком проведено не было. Случились лишь настырный пиар да экзальтированное восхваление на «своих» площадках. 
«Выше ноги от земли» мадам Кучерская с какого-то перепугу назвала «проницательным и точным диагнозом современной России». Но на деле это творение – точный диагноз и ее курсам среативного врайтинга, и беспринципной корпоративности восхвалитиков, и вообще всей ситуации с премиальной литературой.
На литературном дворе у нас, похоже, наступают «дни турбиных» – птенцов расплодившихся нынче курсов и школ «пишмастерства». И каждый такой день описан самим лауреатом в его тексте: «длинный, темный и туманный». 
А хочется света и ясности.

В оформлении использована работа В. Губарева.