«Поэзия есть мысль...»

120 лет со дня рождения великого русского поэта-философа Николая Алексеевича Заболоцкого

Поэзия есть мысль, устроенная в теле.
       Н. Заболоцкий

Его уже при жизни назвали великим поэтом. И не кто-нибудь назвал, а крупнейший наш отечественный литературовед, критик и законодатель литературных мод Корней Иванович Чуковский, знавший лично прежних русских великих поэтов серебряного века – Александра Блока, Сергея Есенина, Владимира Маяковского, Максимилиана Волошина... всех не перечесть. Но он же написал Николаю Заболоцкому в 1956 году, что создателя таких стихов, как «Некрасивая девочка», «Противостояние Марса», «В этой роще берёзовой», «Старая актриса» и многих других, можно с полной уверенностью назвать великим поэтом. Но ведь после этого был ещё последний взлёт лирического творчества Заболоцкого – его цикл стихотворений «Последняя любовь», ставших тем божественным огнём, на котором сгорела его жизнь, а душа ушла в поэтический Эдем, где он встретился со своими друзьями, поэтами его молодости, давно погибшими в огне и холоде суровой эпохи. Эти друзья его были поэты литературного объединения ОБЭРИУ, или «Объединения реального искусства», как оно было названо группой ленинградских поэтов в 1927 году. Главными действующими лицами этой одной из последних групп поэтов переходного периода между серебряным и железным веками русской культуры были: сам Николай Заболоцкий, в то время молодой человек, только что прошедший срочную службу в Красной Армии, Александр Введенский, сын высокопоставленного чиновника (статского советника) прежней царской администрации, Даниил Ювачёв, сын революционера-народовольца, а после писателя, знававшего и Чехова, и Горького. Этого последнего мы все помним под псевдонимом Даниил Хармс. Это были, можно сказать, отцы-основатели обэриутской группы. Из них только Заболоцкий был выходцем из провинции, из Вятской губернии, из городка Уржума (его земляком был известный большевик Сергей Миронович Киров [Костриков]), где его отец служил агрономом, остальные были питерцами. Группа эта признавала своим учителем в искусстве знаменитейшего «Председателя Земного Шара», поэта-футуриста (будетлянина) Велимира Хлебникова (его настоящее имя Виктор, впрочем, он иногда звался и Велемиром), да и сами обэриуты, скорей всего, были последними футуристами в русской поэзии, но только уже на спаде революционной волны, они уже не строили грандиозные планы по слому старого мира, а провозглашали «реальный» взгляд на современность (современность нэповскую, а потом и сталинскую), которая давала им большую пищу для всяческих сатирических каламбуров. Когда на сцену во время очередного поэтического вечера выходил недавний красноармеец Заболоцкий, а носил он по бедности армейские обмотки и поношенную форму рядового бойца, и начинал в совершенно серьёзном тоне читать следующие стихи, или, как он называл их – «столбцы»:

В моём окне на весь квартал
Обводный царствует канал.
Ломовики, как падишахи,
Коня запутав медью блях,
Идут, закутаны в рубахи,
С нелепой вежностью нерях.
Вокруг пивные встали в ряд,
Ломовики в пивных сидят.
И в окна конских морд толпа
Глядит, мотаясь у столба,
И в окна конских морд собор
Глядит, поставленный в упор.
А там за ним, за морд собором,
Течёт толпа на полверсты,
Кричат слепцы блестящим хором,
Стальные вытянув персты.
Маклак штаны на воздух мечет,
Ладонью бьёт, поёт как кречет:
Маклак – владыка всех штанов,
Ему подвластен ход миров,
Ему подвластно толп движенье,
Толпу томит штанов круженье,
И вот она, забывши честь,
Стоит, не в силах глаз отвесть,
Вся прелесть и изнеможенье...

То в зале сначала царило недоумённое молчанье, а потом начинался и всё нарастал дикий, гомерический хохот, но сам поэт сохранял абсолютную серьёзность, он вовсе не считал, что пишет комические стихи – это было новое направление в искусстве! Однако нельзя не заметить здесь, что обэриуты многое взяли у своих учителей – футуристов, в том числе и манеру поведения на публике. Точно также, совершенно серьёзным тоном читал с эстрады свои «изысканные» вирши и «эгофутурист» Игорь Северянин и получал подобную же реакцию публики. Творцы «нового искусства» всегда очень серьёзно относились к своему делу, это был их творческий поиск. Да и до конца своих дней Николай Алексеевич, уже будучи маститым советским поэтом, был совершенно уверен в том, что именно эти «Столбцы» (так называлась первая книга его произведений) и были самыми гениальными и поистине новаторскими образцами поэзии, его находкой, с чем он и пришёл в большую русскую поэзию.
Он был серьёзнее, сильнее, масштабнее своих коллег по поэтическому цеху. В его этих ранних причудливых виршах уже звучала глубокая мысль, осознанный поиск новой философии, какой-то очень объёмный взгляд на окружающий мир, пусть поначалу это был мир нэповского города, с его торгашеской стихией, но дальше в своём развитии он пошёл и шире, и глубже искать свою философию, он обратился одновременно как к природе, так и к человеческой душе и нашёл здесь много соответствий. Возьмите, к примеру, его стихотворение 1936 года «Ночной сад».

О, сад ночной, таинственный орган,
Лес длинных труб, приют виолончелей!
О, сад ночной, печальный караван
Немых дубов и неподвижных елей!
Он целый день метался и шумел.
Был битвой дуб, и тополь – потрясеньем.
Сто тысяч листьев, как сто тысяч тел,
Переплетались в воздухе осеннем.
Железный Август в длинных сапогах
Стоял вдали с большой тарелкой дичи.
И выстрелы гремели на лугах,
И в воздухе мелькали тельца птичьи.
И сад умолк, и месяц вышел вдруг,
Легли внизу десятки длинных теней,
И толпы лип вздымали кисти рук,
Скрывая птиц под купами растений.
О, сад ночной, о бедный сад ночной,
О, существа, заснувшие надолго!
О, вспыхнувший над самой головой
Мгновенный пламень звёздного осколка!

В принципе оно навеяно строками его учителя Велимира Хлебникова, тоже о саде из поэмы «Зверинец» 1909 года:

О, Сад, Сад! Где железо подобно отцу, 
напоминающему братьям, что они братья, 
и останавливающему кровопролитную схватку.
Где немцы ходят пить пиво.
А красотки продавать тело.
Где орлы сидят подобны вечности, означенной сегодняшним, 
ещё лишённым вечера, днём.
Где верблюд, чей высокий горб лишён всадника, 
знает разгадку буддизма и затаил ужимку Китая.
Где олень лишь испуг, цветущий широким камнем.
Где наряды людей баскующие.
Где люди ходят насупившись и сумные.
А немцы цветут здоровьем.
Где чёрный взор лебедя, который весь подобен зиме, 
а черно-жёлтый клюв – осенней рощице, – немного осторожен
и недоверчив для него самого...

Но, согласитесь, у Хлебникова нет этой классической ясности мысли, отточенности образов, у него всё разбросано, сиюминутно, а Заболоцкий пишет словно для вечности. Ученик превзошёл своего учителя! Так из гусеницы «Столбцов» и всяких довольно занудных поэм раннего поэтического творчества с выдуманными и нежизненными героями, вроде Бомбеева, или какого-то безумного волка, или придуманных ходульных крестьян из «Торжества земледелия» – самой грандиозной поэмы того времени, рождается образ природы, где лицо коня, подобно лицу человеческому, где вся природа не «валяется в страшном диком беспорядке», как в его обэриутских схемах, а очень гармонична и очеловечена – так в его уже раннем стихотворении 1926 года «Лицо коня»:

Животные не спят. Они во тьме ночной
Стоят над миром каменной стеной.
Рогами гладкими шумит в соломе
Покатая коровы голова.
Раздвинув скулы вековые,
Её притиснул каменистый лоб,
И вот косноязычные глаза
С трудом вращаются по кругу.

Лицо коня прекрасней и умней.
Он слышит говор листьев и камней.
Внимательный! Он знает крик звериный
И в ветхой роще рокот соловьиный.

И зная всё, кому расскажет он
Свои чудесные виденья?
Ночь глубока. На темный небосклон
Восходят звезд соединенья.
И конь стоит, как рыцарь на часах,
Играет ветер в лёгких волосах,
Глаза горят, как два огромных мира,
И грива стелется, как царская порфира.

И если б человек увидел
Лицо волшебное коня,
Он вырвал бы язык бессильный свой
И отдал бы коню. Поистине достоин
Иметь язык волшебный конь!
Мы услыхали бы слова.
Слова большие, словно яблоки. Густые,
Как мед или крутое молоко.
Слова, которые вонзаются, как пламя,
И, в душу залетев, как в хижину огонь,
Убогое убранство освещают.
Слова, которые не умирают
И о которых песни мы поём...

Это стихотворение, глубоко человечное, умное (повторюсь – раннее, ещё дообэриутское), было словно предвестие позднего, классически зрелого творчества Заболоцкого, и очень жалко, что он сразу не пошёл по этому пути, ему понадобились годы экспериментаторства, впрочем, вполне понятного в обстоятельствах эстетических поисков тех времён. Но сам-то Николай Алексеевич и в поздние годы, уже пройдя испытание тюрьмой и каторгой, никогда не жалел о своих творческих поисках, о родстве его с погибшими друзьями, которые были слабее его по таланту, но которые оставили, тем не менее, свой заметный след в истории русской поэзии. Он вспоминал о них с печалью, многое им прощая...

 В широких шляпах, длинных пиджаках,
 С тетрадями своих стихотворений,
 Давным-давно рассыпались вы в прах,
 Как ветки облетевшие сирени.
 Вы в той стране, где нет готовых форм,
 Где все разъято, смешано, разбито,
 Где вместо неба – лишь могильный холм
 И неподвижна лунная орбита.
 Там на ином, невнятном языке
 Поёт синклит беззвучных насекомых,
 Там с маленьким фонариком в руке
 Жук-человек приветствует знакомых.
 Спокойно ль вам, товарищи мои?
 Легко ли вам? И всё ли вы забыли?
 Теперь вам братья – корни, муравьи,
 Травинки, вздохи, столбики из пыли.
 Теперь вам сёстры – цветики гвоздик,
 Соски сирени, щепочки, цыплята...
 И уж не в силах вспомнить ваш язык
 Там наверху оставленного брата.
 Ему ещё не место в тех краях,
 Где вы исчезли, лёгкие, как тени,
 В широких шляпах, длинных пиджаках,
 С тетрадями своих стихотворений...

Его собратья по поэтическому цеху ОБЭРИУ так и остались, в общем, шаловливыми детьми в изысканности и изломанности своих слов и образов, в стремлении всё время говорить парадоксами и удивлять окружающих своим эпатажем. А время наступало суровое, всякий эпатаж новая социалистическая действительность не понимала и не принимала, за всяким неоднозначным словом тогдашним критикам чуялся зловредный «формализм», а после убийства Кирова в 1934 году – и просто «контрреволюционный факт»... Вот почему его собратьев ждала весьма горькая участь, они все исчезли либо в тюрьмах, либо в тяжёлое военное лихолетье. Не миновали суровые испытания и самого Заболоцкого, но он, единственный из обэриутов, пережил эпоху испытаний, словно некая сила помогала ему, а сила эта была – его логика и его талант. Он чувствовал своё призвание, он словно знал, что не умрёт и не будет убит, пока не скажет всё, что должен был сказать миру, он очищался в огне страданий, он прошёл стадию метаморфоз, как прекрасная бабочка, которая сначала живёт как недоразвитая гусеница, потом в период испытаний окукливается, замолкает, а потом из этой куколки выходит изящное классическое создание в гармоничных и законченных формах своего совершенства. Такой творческий и жизненный путь прошёл и Николай Заболоцкий в грозные 30-е и 40-е годы прошлого века.

Он родился в семье учёного-агронома Алексея Агафоновича Заболотского (предки которого вышли некогда из белорусских краёв) и его жены Лидии Андреевны Дьяконовой, сельской учительницы, в пригороде Казани, в Кизичской слободе, 7 мая (по новому стилю) 1903 года. Ещё его дед был простым солдатом русской армии, дослужился до чина унтер-офицера, а отец уже получил естественно-научное образование. Но более всего на него, конечно, повлияла его мать, прекрасно знавшая и преподававшая русский язык и литературу. С ранних школьных лет Николай писал стихи и пытался составлять свой рукописный журнал. После революции семья жила в городке Уржуме Вятской губернии, где Николай окончил местное уездное училище и отправился в голодном 1920 году в Петроград – учиться в университете. Тогдашняя обстановка в стране, конечно, запомнилась ему и после отразилась в строках позднего стихотворения «Ходоки»:

...Русь металась в голоде и буре,
Всё смешалось, сдвинутое враз.
Гул вокзалов, крик в комендатуре,
Человечье горе без прикрас.

Только эти трое почему-то
Выделялись в скопище людей,
Не кричали бешено и люто,
Не ломали строй очередей.

Всматриваясь старыми глазами
В то, что здесь наделала нужда,
Горевали путники, а сами
Говорили мало, как всегда.

Есть черта, присущая народу:
Мыслит он не разумом одним, –
Всю свою душевную природу
Наши люди связывают с ним.

Оттого прекрасны наши сказки,
Наши песни, сложенные в лад.
В них и ум и сердце без опаски
На одном наречье говорят...

Сейчас это стихотворение не включают в сборники стихов поэта, ведь это – о ходоках к Ленину! Неактуально. Всё повторяется в России – раньше запрещали "формалистические" стихотворения поэта, теперь «просоветские». Поэт бы этого не понял – для него всё была поэзия, а врагом советской власти он никогда не был, потому с чистой совестью отрицал все обвинения, навешиваемые на него следователями НКВД в страшное время ежовщины, когда столько судеб ломалось под обухом политических «чисток», которые все умные люди того времени воспринимали именно как пролезшую в репрессивные органы контрреволюцию, убивавшую, искажавшую, извращавшую все прежние идеалы свободы и равенства. Эта бесноватая «ежовщина» продолжалась недолго – два страшных года сплошного беззакония – 1937-38, но сколько бед понаделала она, сколько человеческих судеб и жизней сломала, а самое страшное – поколебала в нашем обществе веру в справедливость и чистоту социалистического государственного строя, что и аукнулось нашей стране потом в конце 80-х годов прошлого века, когда именно страшными и навязчивыми повторениями подробностей о репрессиях 30-х годов действительные враги нашего Отечества били и били по сознанию народа, вытаскивая на свет Божий все кровавые дела тогдашнего НКВД, хотя понятно, что СССР времён сталинского режима и Советский Союз поздней эпохи – это уже были две разные страны, и надо было смотреть в будущее, а не беспрестанно растравливать язвы прошлого. Заболоцкий всё это прекрасно понимал, потому с чистой совестью отрицал и отрицал всякую свою причастность к некоему «троцкистско-бухаринскому заговору», несмотря на многосуточные изматывающие допросы в следственном изоляторе весной 1938 года... 
Кто он такой, собственно говоря, был тогда? – рядовой литератор, член Союза писателей СССР, известный, как автор мастерских переводов романа «Тиль Уленшпигель» и фантастического опуса «Гаргантюа и Пантагрюэль» Рабле, а также грузинских поэтов. Автор детских стихов и редактор детских журналов «Чиж» и «Ёж», издававшихся в Ленинграде, поэт, обвиняемый строгими критиками в «формализме», но покаявшийся в этом. Почему ему настойчиво навязывали «политику» ежовские следователи? Ответ тут очевиден: после смерти А.М. Горького настоящими врагами СССР наносился удар по руководству созданного им Союза писателей, а во главе писательского союза тогда стоял знаменитейший поэт Николай Семёнович Тихонов, хорошо знавший ленинградских поэтов (ведь он был учеником Гумилёва!) и самого Заболоцкого, не раз покровительствовавший ему. Ежовым раскручивалось дело против Тихонова, потому из Заболоцкого и выбивали нужные показания на него. Но дело разваливалось, Николай Алексеевич стойко молчал на допросах, хотя это молчание стоило ему душевной травмы и даже попадание на психиатрическое освидетельствование, а Тихонова взял под защиту сам Сталин, потому к концу 1938 года Ежов уже не стоял во главе карательных органов, а через год его расстреляют, когда у него в личном сейфе будет найдено досье на самого «вождя и учителя»... Потому дело Заболоцкого быстро свернули, ему без суда постановлением «Особого совещания» вменили «антисоветскую пропаганду» и дали необычайно малый для тех времён срок – 5 лет лагерей (с зачётом времени, проведённом в следственном изоляторе), правда, в приговоре написали зловещее слово «Колыма»...

Где-то в поле возле Магадана,
Посреди опасностей и бед,
В испареньях мёрзлого тумана
Шли они за розвальнями вслед.
От солдат, от их лужёных глоток,
От бандитов шайки воровской
Здесь спасали только околодок
Да наряды в город за мукой.
Вот они и шли в своих бушлатах –
Два несчастных русских старика,
Вспоминая о родимых хатах
И томясь о них издалека.
Вся душа у них перегорела
Вдалеке от близких и родных,
И усталость, сгорбившая тело,
В эту ночь снедала души их,
Жизнь над ними в образах природы
Чередою двигалась своей.
Только звёзды, символы свободы,
Не смотрели больше на людей.
Дивная мистерия вселенной
Шла в театре северных светил,
Но огонь её проникновенный
До людей уже не доходил.
Вкруг людей посвистывала вьюга,
Заметая мёрзлые пеньки.
И на них, не глядя друг на друга,
Замерзая, сели старики.
Стали кони, кончилась работа,
Смертные доделались дела...
Обняла их сладкая дремота,
В дальний край, рыдая, повела.
Не нагонит больше их охрана,
Не настигнет лагерный конвой,
Лишь одни созвездья Магадана
Засверкают, став над головой.

Я один раз в жизни на дальней северной станции видел бывших заключённых, только что отбывших длительный срок в «строгаче» – лагере строгого содержания – и вышедших «на волю». Они шли гуськом, каждый на определённом расстоянии друг от друга, прижав руки к телу, склонив головы. Так их заставляли ходить на строгой зоне – шаг в сторону – попытка к побегу, расстрел на месте. По-другому они ходить уже не умели. Это были не люди – тени людей. Один из них шёпотом спросил у меня, как пройти к поездам. Я показал... Они снова пошли гуськом, хотя никакого конвоя не было. Подумалось – каково же было большому поэту с его душой, объемлющей вселенную, жить годами вот таким образом... Заболоцкий вспоминал, как в лагере он слышал разговор двух тюремщиков – один из них был начальник лагеря, – он спрашивал у надзирателя о поэте Заболоцком: пишет ли тот стихи? 
– Нет, стихи не пишет, – отвечал ему надзиратель. 
– Ну, то-то! – удовлетворённо заметил начальник. В глазах у Заболоцкого всегда появлялась злость после этого рассказа, он мог вытерпеть всё, но забыть о поэзии его никто заставить не мог. Даже когда он ломал камень для строительства дорог.

Рожок поёт протяжно и уныло, –
Давно знакомый утренний сигнал!
Покуда медлит сонное светило,
В свои права вступает аммонал.
Над крутизною старого откоса
Уже трещат бикфордовы шнуры,
И вдруг – удар, и вздрогнула берёза,
И взвыло чрево каменной горы.
И выдохнув короткий белый пламень
Под напряженьем многих атмосфер,
Завыл, запел, взлетел под небо камень,
И заволокся дымом весь карьер.
И равномерным грохотом обвала
До глубины своей потрясена,
Из тьмы лесов трущоба простонала,
И, простонав, замолкнула она.
Поёт рожок над дальнею горою,
Восходит солнце, заливая лес,
И мы бежим нестройною толпою,
Подняв ломы, громам наперерез...

...Рожок гудел, и сопка клокотала,
Узкоколейка пела у реки.
Подобье циклопического вала
Пересекало древний мир тайги.
Здесь, в первобытном капище природы,
В необозримом вареве болот,
Врубаясь в лес, проваливаясь в воды,
Срываясь с круч, мы двигались вперёд.
Нас ветер бил с Амура и Амгуни,
Трубил нам лось, и волк нам выл вослед,
Но все, что здесь до нас лежало втуне,
Мы подняли и вынесли на свет.
В стране, где кедрам светят метеоры,
Где молится берёзам бурундук,
Мы отворили заступами горы
И на восток пробились и на юг.
Охотский вал ударил в наши ноги,
Морские птицы прянули из трав,
И мы стояли на краю дороги,
Сверкающие заступы подняв!

Николай Алексеевич был заключённым Востоклага, там строились железные дороги к океану, даже начали работы по прокладке туннеля под дном моря на Сахалин, но не успели, Сталин умер, армию бесплатных работников распустили, но, впрочем, уже с 1943 года Заболоцкий отбыл свой не такой уж долгий срок и был переведён на положение бесконвойного ссыльного на Алтай, а потом в Караганду, где уже трудился не простым рабочим на строительстве, а чертёжником в стройуправление, так как был человеком с высшим образованием. И это его спасло, ему даже разрешили выписать к себе семью. И жена его Екатерина Васильевна Клыкова и дети – сын Никита и дочь Наталья приехали к нему. Из воспоминаний Никиты Заболоцкого – сына поэта:
«В один прекрасный зимний день, а точнее, вечер в избу, где жил отец, приехали и мы – мама, сестра Наташа и я. Из города Уржума Кировской области, где мы жили в эвакуации, мы прибыли на станцию Кулунда, там пересели на местный товарничок и по вновь построенной ветке железной дороги доехали до станции Михайловское. Здесь в одиноком станционном домике мы расположились у жарко натопленной печки, и мама с дежурным стала звонить по селектору в управление строительством, чтобы за нами выслали лошадь. К телефону удалось вызвать отца, он сказал, что сам приедет за нами. Мама потом рассказывала: "Дежурный устроил нас на прямоугольном деревянном диване направо от двери. Комната совсем маленькая с большой печью. Вот уже стемнело. Дети дремлют, сидя на диване, а я все выхожу посмотреть, не едут ли. Но нет, не едут. Уже совсем темно. Небо в звездах, степь, тишина. Казалось, я не могу при свете с ним встретиться, – можно не вынести счастья. Всё нет, все нет. Я сижу подольше. И, наконец, выскакиваю и сталкиваюсь в дверях. Он, который не терпел никакой аффектации, опустился перед детьми на колени, смотрел, смотрел…". 
Похудевший, в валенках и тёплой куртке, отец показался мне очень бодрым, с быстрыми движениями, помолодевший и весёлый. До села, где жил отец, ехали на санях, запряжённых заиндевевшей лошадкой. От мороза нас с Наташей укрыли одеялом, а когда одеяло сняли, я увидел чёрное небо с огромным количеством звёзд, а потом почувствовал специфический запах избы. Нас приветливо встретила старушка хозяйка необычным для нас угощением – пирогами с диким паслёном и солёными арбузами. В те трудные военные годы все это казалось несказанным лакомством. Тут же в избе в морозные зимние ночи обитали бараны, телёнок и еще какая-то живность. Мы тоже кое-как устроились на ночлег при свете керосиновой лампы без стекла, тускло освещавшей иконы красного угла, клеёнку стола и баранов, жавшихся к тёплой русской печи. Утром отец ушёл на работу в управление чертить в проектном отделе, Отцу нравилась профессия чертёжника, которая так соответствовала его природной аккуратности и склонности к графике. Впрочем, любое дело, каким ни пришлось бы ему заниматься, отец стремился делать как можно лучше – это было в его характере. Освоив профессию чертежника ещё до войны, он одно время серьёзно изучал техническую литературу и писал, что, по словам специалистов, из него мог бы получиться неплохой архитектор». 
Проживая уже на вольном поселении, Николай Заболоцкий вновь вернулся к поэтической работе. И закончил в 1945 году начатый ещё до ареста поэтический перевод «Слова о полку Игореве». Он его читал курирующим его чинам из спецуправления НКВД и нашёл сочувствие. Надо понимать, что это был год великой нашей Победы, патриотические произведения приветствовались, если заключённый писал что-либо подобное, а тем более известный поэт, то это начальством в Москве могло быть воспринято как результат хорошо поставленной воспитательной работы в исправительных учреждениях системы ГУЛАГа. Тем более что Заболоцкий и работник был отличный, то есть встал на путь исправления и был достоин возвращения в дружную семью советских писателей. Так, к счастью для поэта, рассуждало начальство, результатом чего явился следующий документ, отправленный в Москву. Из обращения управления Саранского исправительно-трудового лагеря (Караганда) в Союз писателей СССР:
«6 сентября 1945 года. По характеру своей деятельности Саранское строительство не может использовать Заболоцкого по его основной специальности писателя, и потому тов. Заболоцкий работает в качестве технического работника. Между тем в течение последнего года тов. Заболоцкий в свободное от занятий время выполнил большую литературную работу – стихотворный перевод "Слова о полку Игореве", рассчитанный на широкого читателя. Партийная и профсоюзная общественность Саранского строительства, детально ознакомившись с трудом тов. Заболоцкого, признала его произведением большого художественного мастерства. Так как тов. Заболоцкий Н.А. своей хорошей работой зарекомендовал себя как гражданин, достойный возвращения к своему свободному труду, Управление Саранстроя НКВД просит Правление Союза Советских писателей восстановить тов. Заболоцкого в правах члена Союза Советских писателей, и оказать ему всемерную помощь и поддержку как при опубликовании его труда в печати, так и в предоставлении права на жительство в одном из центральных городов Советского Союза».

С этой очень действенной бумагой Заболоцкий, временно оставив семью в Караганде, и отправился в Москву, даже не получив официального ответа из центра, не имея реабилитации, но он решился, что называется, на прорыв, зная, что ему поможет Николай Тихонов, который уже был лауреатом нескольких Сталинских премий, фигурой весьма мощной, вхожей к самому... Ведь Тихонов был ему обязан многим, может быть, именно упорное молчание Заболоцкого на допросах, отрицание им всякой своей вины и принадлежности к мифической «право-троцкистской организации писателей», во главе которой, якобы, и стоял тот самый Тихонов, отрицание Заболоцким самого существования таковой организации – это и разрушило дело. Недаром, ещё находясь в лагере, Заболоцкий написал благоденствующему и обласканному властью Тихонову следующее письмо:
«Уважаемый Николай Семёнович, в наше место заключения попал обрывок того номера "Известий", в котором дан перечень писателей, удостоенных высоких государственных наград. Среди ряда знакомых имён я с несказанным удивлением встретил ваше имя, товарищ Тихонов, а также имя товарища Федина... Теперь вам понятна и моя радость за вас – вы живы и на свободе, и моё глубочайшее изумление: каким образом вы, глава "террористической организации", завербовавший в число её членов и меня, получили высокую государственную награду, в то время как я, рядовой член этой организации, получил за это же не орден, а пять лет строгой изоляции? Очевидно, что тут что-то не ладно, концы не сходятся с концами, и вам, находящемуся на свободе и награжденному государственным отличием, надлежит постараться распутать этот фантастический клубок и либо самому признать свою вину и проситься в изолятор, либо сделать всё возможное, чтобы вызволить из него нас, совершенно невинно в нём сидящих».

Письмо это попало не только к Тихонову, а разошлось в писательских кругах. Тут уж ученик Гумилёва не мог не помочь своему товарищу, так как несмотря на всю свою ортодоксальность, он был честным человеком, насколько возможно быть честным, находясь в близких к сильным мира сего сферах... Заболоцкий не ошибся, довольно быстро опальный поэт был восстановлен в членстве в Союзе писателей и получил квартиру в Москве на Беговой улице, смог перевезти свою семью из мест отдалённых. Он хотел подать заявление на реабилитацию, но тут ему мягко подсказали, что поступать так не надо, ведь тогда придётся пересматривать всё дело о право-троцкистской организации, а это чревато, ведь это ему так повезло, а сколько людей по этому делу получили смертный приговор... А те, кто выносил эти приговоры, ещё живы и на должностях... Заболоцкий понял, что ему не стоит лезть во всю эту «химию», как он теперь называл всё то, что было связано с кухней власти. Так появляется в его стихах тех послевоенных лет неизбывная горечь, чуть смягчаемая только радостью от пришедшего в нашу страну «утра Победы торжественной»...

В этой роще берёзовой,
Вдалеке от страданий и бед,
Где колеблется розовый
Немигающий утренний свет,
Где прозрачной лавиною
Льются листья с высоких ветвей, –
Спой мне, иволга, песню пустынную,
Песню жизни моей.
Пролетев над поляною
И людей увидав с высоты,
Избрала деревянную
Неприметную дудочку ты,
Чтобы в свежести утренней,
Посетив человечье жильё,
Целомудренно бедной заутреней
Встретить утро моё.
Но ведь в жизни солдаты мы,
И уже на пределах ума
Содрогаются атомы,
Белым вихрем взметая дома.
Как безумные мельницы,
Машут войны крылами вокруг.
Где ж ты, иволга, леса отшельница?
Что ты смолкла, мой друг...
Окружённая взрывами,
Над рекой, где чернеет камыш,
Ты летишь над обрывами,
Над руинами смерти летишь.
Молчаливая странница,
Ты меня провожаешь на бой,
И смертельное облако тянется
Над твоей головой.
За великими реками
Встанет солнце, и в утренней мгле
С опалёнными веками
Припаду я, убитый, к земле.
Крикнув бешеным вороном,
Весь дрожа, замолчит пулемёт.
И тогда в моем сердце разорванном
Голос твой запоёт.
И над рощей березовой,
Над березовой рощей моей,
Где лавиною розовой
Льются листья с высоких ветвей,
Где под каплей божественной
Холодеет кусочек цветка, –
Встанет утро победы торжественной
На века.

Скажите, есть ли более актуальное стихотворение сейчас, в наши горестные дни? Здесь всё страдание, вся мука, вся боль душевная переплавились в одну мысль о спасении жизни на Земле, но спасение это может наступить только через Победу. И долго можно ещё цитировать последние стихи великого русского поэта с тяжёлой, но провидческой судьбой, можно вспомнить о безумной любви к одной литературной даме, вдруг вспыхнувшей в его сердце, измотанной уже старческими инфарктами, в сердце поэта, которого по внешнему виду (а ему на самом деле только перевалило за 50 – молодой человек по-нынешнему!) принимали за старого бухгалтера. А этот по виду старик смог перед смертью создать цикл самых проникновенных, самых страстных стихов о любви к женщине... Он создал эти стихи и умер от повторного инфаркта в октябре 1958 года. Только через пять лет после его кончины вышло судебное решение о его реабилитации...