Звезда бриллиантового века

280 лет со дня рождения Гавриила Романовича Державина –
отца русской поэзии её классических веков

При звуках лиры и трубы...
Г. Державин

Рассказывают, что однажды некий гвардейский солдат, рядовой, хотя и дворянин по рождению, но в гвардии и дворянам рядовыми служить не зазорно было, с этого и Суворов начинал, исполнял обязанности истопника в императрицыных покоях Зимнего дворца. Вот сидел он долгой петербургской зимней ночью у своих печей и между делом «марал стихи», как позже признавался, ибо до этого занятия был величайший охотник. Был он из дворян, как я уже заметил, но из самых захудалых. Отец его имел деревеньку где-то в казанской глухомани, где и православного народа было днём с огнём не сыскать и магометанскую молитву было вернее услышать, чем «Отче наш». Да и сам он, по преданию, был из служилых крещёных татар и фамилию имел такую неказистую, что она до нас даже и не дошла. Семейство у него было большое, кормить его было нечем, так как у этого мелкопоместного дворянина в крепостных числилось не более десятка местных тягловых крестьян. От бед и забот умер этот бедолага-помещик рано и оставил наследником сынка Гаврилу, которого отдали было в казанскую гимназию, но за неимением средств на обучение вынужден он был ещё отроком, «недорослем», как говорили тогда, отправиться в столичный Санкт-Петербург, искать себе долю на военной службе. За счастье почёл быть принятым рядовым в гвардейский Преображенский полк, всё-таки – дворянин! Денег там рядовым за службу платили грош с полтиной, но кормили неплохо и водку, и табак давали по гвардейскому рациону. А мундир, а сапоги, а парик с буклями – всё, как положено, ведь на императорском смотру приходилось под барабанами вышагивать! «Анпиратор», правда, попался какой-то захудалый, сам из немцев, по-русски еле-еле выучился балакать и вечно во хмелю. Но – единственный племянничек у «дщери Петровой» самой матушки-кормилицы Елизаветы, других потомков у Великого Петра и не осталось, таков, видно, ему был Божий суд – сына-то своего единственного Алёшу извёл, вот без потомков и остался, пришлось из Голштинии (герцогства на севере Германии) родню выписывать! 
Как почила «в бозе» императрица Елизавета, тут стал её единственный наследник ещё больше куролесить, короноваться по древнему чину в московских соборах не спешил, а поспешил заключить союзный договор с самим Фридрихусом – прусским королём, и отдал ему все победы русского оружия, все плоды долгой Семилетней войны с этой самой Пруссией, а сам восхотел идти войной на Данию, так как датское королевство на его родную Голштинию стало сильно зариться. Ещё он пожелал православную церковь русскую притеснить, имущество изъять, а всех священников переодеть в партикулярное платье. Сам он забавлялся в свободное от государственных трудов время тем, что вешал крыс и играл на скрипке. Гвардию императорскую он не любил, там служили русские дворяне, набранные ранее Елизаветой, и хотел её распустить, заменив своим голштинским войском. Гвардейские офицеры во главе с братьями Орловыми платили новоявленному немцу-монарху той же монетой, а привечали в своих казармах жену наследника – молодую немецкую принцессу Фике, в России ставшую Екатериной. Так созрел государственный переворот, что и совершился в 1762 году. Немца-императора с престола свергли, а потом братья Орловы его и задушили после очередной попойки. Императрицей стала «всемилостивейшая матушка Екатерина». Титул «матери Отечества» ей был присвоен официально. Принимал участие во всех этих делах и солдат гвардии, любивший «марать стихи». 
Правда, в чинах он повышен не был, но был допущен нести службу в царских покоях, куда допускали только проверенных людей. Вот и теперь, уже под утро одной морозной петербургской ночи сидел он непосредственно за стеной царской опочивальни и топил печь. А рано утром случилась история! Матушка Екатерина поссорилась со своим сожителем, невенчанным мужем Григорием Орловым, да и стала гнать его из своей спальни. Что уж там у них случилось – никто не знает, но, говорят, бывали у них такие скандалы частенько. И так на сей раз разошлась наша всемилостивейшая матушка, что не только из спальни, но и из приёмных покоев стала гнать своего полюбовника, выбежала в одной ночной сорочке из спальни как раз туда, где сидел и топил печь солдат. А далее анфилада дворцовых покоев вела прямиком в приёмный зал, где в это время уже сидели иностранные послы, коим с утра пораньше была назначена торжественная аудиенция. Видно, верительные грамоты пришли вручать послы – все в мундирах, в париках, при орденах и лентах. И бросилось в голову тогда истопнику-солдату, что вот императрица вдруг, в запальчивости в приёмную залу в одном нижнем белье выбежит... Ведь это какое посрамление державе российской будет! И тогда солдат, поднялся во весь свой богатырский рост, поднял матушку-государыню на руки и внёс обратно в опочивальню, твердя при этом, как помешанный: «Матушка-государыня, нельзя, там послы, увидят... посрамление державе российской быть может!..» Матушка-государыня скоро опомнилась, себя в порядок привела, а потом оглядела стройного и сильного гвардейца, улыбнулась (а ей всегда высокие мужчины нравились) и произнесть соизволила: «Так ты, значит, солдат, державу российскую от посрамления спас?.. Ну так быть тебе с сей минуты Державиным!» И чин офицерский вскоре солдату воспоследовал, потому как царскую особу на руках, да ещё в одном белье, позволено было только офицерам гвардии нашивать...
Может быть, это и легенда, но очень похожая на нравы эпохи. Так явился в России будущий великий русский поэт Гаврила Романович Державин. Он был поэтом от Бога, не очень грамотным, но с восторженной душой, всегда преданной своему кумиру – императрице Екатерине, «Фелице», как называл он её в своих стихах.

Подай, Фелица, наставленье:
Как пышно и правдиво жить,
Как укрощать страстей волненье
И счастливым на свете быть?
Меня твой голос возбуждает,
Меня твой сын препровождает,
Но им последовать я слаб.
Мятясь житейской суетою,
Сегодня властвую собою,
А завтра прихотям я раб.

Это из оды «Фелица», посвящённой императрице, в которой обыгрывалась сказка, написанная самой Екатериной, о некоем «царевиче Хлоре», коему удалось взойти на высокую гору, где растёт «роза без шипов» – символ высшей мудрости. Таковой и стремилась казаться в глазах своих подданных императрица Екатерина – «философом на троне», таким царственным арбитром, всё предназначение которой «смягчать нравы» и быть примером рассудочности и великодушия, и царственного ума. Гаврила Романович вполне поддерживал и всячески развивал в своих произведениях эту екатерининскую легенду о «философе на троне». Но как одописец он пошёл дальше Ломоносова, первым в русском стихосложении развившим культуру писания торжественных и поучительных од, в которых он прославлял победы русского оружия и царственную мудрость императриц. А XVIII век в России был, в основном, веком женского правления, что влекло за собой неимоверное и даже часто гротескное развитие фаворитизма. Императрицы, а ведь они всего лишь женщины, всегда искали среди своих приближённых сильных (и красивых!) мужчин, обладавших большой хваткой, но Екатерина Великая отличалась от иных русских императриц ещё и тем, что она могла находить и делать своими фаворитами и умных мужчин, обладавших недюжинными талантами. В области государственного управления она нашла сначала Григория и Алексея Орловых, помогших ей взойти на престол, потом их всех затмил Григорий Потёмкин, которого она из небогатых дворян смоленской губернии сделала светлейшим князем и властителем Новороссии. Из военного сословия она приблизила к себе Румянцева, Суворова и Кутузова, но ведь и в области культуры и поэзии она искала таковых и нашла самодеятельного, нигде стихосложению не учившегося, но талантливого от рождения человека – Гавриила Державина. Она не только дала ему торжественную и ко многому обязывающую фамилию, такую фамилию, которая обязала его всегда работать именно в этой парадигме – к прославлению державной идеи, но и на деле сделала его государственным человеком, возведя в губернаторский чин. Но, прежде чем стать губернатором Олонецкой губернии, важной своей близостью к Петербургу, Державин должен был ещё доказать свою верность престолу и в 1772 году был послан в армию генерала Бибикова, направленую на подавление восстания Пугачёва. Так в биографии поэта появились не очень светлые страницы, связанные с карательными мероприятиями по подавлению бунта. Это обстоятельство, кстати говоря, заставляло в советское время исследователей русской поэзии «осьмнадцатого столетия» выдвигать на первое место среди творцов искусства того времени Александра Николаевича Радищева, а не Гавриила Романовича, но Радищев хотя и писал стихи, но такие тяжеловесные и неудобоваримые, что вся слава его на деле была славой очень резкого публициста и «обличителя язв крепостничества», а живостью поэтического слога никто Державина во всей русской поэзии того времени превзойти не мог. Державин даже в торжественной оде, в той же «Фелице», прославив высокий ум царицы, мог очень живо и даже забористо подшутить над самим собой и нравами вельмож того времени:

...А я, проспавши до полудни,
Курю табак и кофе пью;
Преобращая в праздник будни,
Кружу в химерах мысль мою:
То плен от персов похищаю,
То стрелы к туркам обращаю;
То возмечтав, что я султан,
Вселенну устрашаю взглядом;
То вдруг, прельщаяся нарядом,
Скачу к портному по кафтан.

Строки его стихов наполняются просто рубенсовскими красками и типажами, где с каким-то «ребяческим развратом», как заметит Пушкин, будут представлена раблезианская сытость русского барства времён «золотого века» матушки Екатерины:

Или в пиру я пребогатом,
Где праздник для меня дают,
Где блещет стол сребром и златом,
Где тысячи различных блюд:
Там славный окорок вестфальской,
Там звенья рыбы астраханской,
Там плов и пироги стоят;
Шампанским вафли запиваю
И всё на свете забываю
Средь вин, сластей и аромат.

Написано всё против правил грамматики, рифма хромает, или она неграмотная (запиваю – забываю), но дело не в этом, дело в ощущении полноты жизни во всех её красках и даже излишествах, даже бесстыдствах, а такого ещё не было в русской поэзии, ориентированной прежде на духовность на самоограничение, на аскетизм. Нет, здесь Державин словно говорит: «Да, я люблю жизнь! Во всех её излишествах и обольщениях, но я живу, живу, дайте мне ещё больше жизни, плотской любви, наслаждения!..»

Иль среди рощицы прекрасной
В беседке, где фонтан шумит,
При звоне арфы сладкогласной,
Где ветерок едва дышит,
Где всё мне роскошь представляет,
К утехам мысли уловляет,
Томит и оживляет кровь,
На бархатном диване лежа,
Младой девицы чувств нежа,
Вливаю в сердце ей любовь...

Я думаю, вся наша современная убогая эротика – просто сплошная скука перед подобными вакхическими картинами! И вот апофеоз праздника жизни этого поистине бриллиантового века неумеренной роскоши и самообольщений:

Или великолепным цугом
В карете английской златой,
С собакой, шутом или другом
Или с красавицей какой
Я под качелями гуляю;
В шинке пить мёду заезжаю;
Или, как то наскучит мне,
По склонности моей к премене,
Имея шапку набекрене,
Лечу на резвом бегуне.

И это ещё не все картины широкого разгула русского барства. Читаешь, а глаза, кажется, слепит блеск золота, серебра, парчи, драгоценных камней, роскошных одежд, дорогих яств, золотых волос прекрасных и развратных женщин... И всё это на самом деле поэзия, то есть – сказка... Мы знаем, как на самом деле относились к «сочинителям» в те баснословные времена «бриллиантового века» – первого века русской классической поэзии. Откройте Пушкина, его «Капитанскую дочку», и вы прочтёте наставления от опытных мужей молодому Петруше Гринёву, вздумавшему заняться сочинительством, когда ему внушают простую истину, что все поэты – это люди самые пропащие и к тому же все как есть – горькие пьяницы. И заниматься подобным ремеслом для честного дворянина – просто позор. Ещё недавно, во времена «царицы престрашного зрака» Анны Иоановны придворного поэта Василия Тредиаковского секли розгами на заднем дворе, если он что-то позволял себе в стихах лишнее, а уже «всемилостивейшая матушка» Екатерина хотя и приговорила Радищева попервоначалу к смертной казни за возмутительное сочинение «Путешествие из Петербурга в Москву», а самого его назвала «бунтовщиком, хуже Пугачёва», но после простила и лишь выслала в Сибирь – поэт, что с него взять! Это уже после, в «просвещённых» веках XIX и XX к поэтам стали относиться серьёзно и за смелые слова подчас отправляли на виселицу или ставили к стенке, а в «безумном», но и «мудром», как определял сам Радищев, XVIII веке, хоть и на правах шутов, но поэты иной раз могли гневно обличать «властителей и судей» и их за это... прощали.

Восстал Всевышний Бог да судит
Земных богов во сонме их:
Доколе, рек, доколь вам будет
Щадить неправедных и злых?

Ваш долг есть: сохранять законы,
На лица сильных не взирать,
Без помощи, без обороны
Сирот и вдов не оставлять.

Ваш долг: спасать от бед невинных,
Несчастливым подать покров;
От сильных защищать бессильных,
Исторгнуть бедных из оков.

Не внемлют! – видят и не знают!
Покрыты мздою очеса!
Злодействы землю потрясают,
Неправда зыблет небеса.

Цари! Я мнил, вы боги властны,
Никто над вами не судья,
Но вы, как я подобно, страстны
И так же смертны, как и я.

И вы подобно так падёте,
Как с древ увядший лист падёт!
И вы подобно так умрёте,
Как ваш последний раб умрёт!

Воскресни, Боже! Боже правых!
И их молению внемли:
Приди, суди, карай лукавых
И будь един царём земли!

За эти смелые стихи императрица Екатернина, хоть и воспретила их публиковать, но не только не покарала дерзкого поэта, но максимально приблизила его к себе, сделав своим кабинет-секретарём, то есть дала возможность ему быть осведомлённым во всех важнейших секретах государственных дел. И это было разумно, так как стихотворец Державин, стоя, так сказать, у кормила власти, смог понять насколько сложны и часто трудноразрешимы проблемы, встающие перед правителем государства, который на деле, вовсе не обладает божеской властью и не может просто одним мановением решить все сложнейшие вопросы жизни страны, где переплетаются интересы тысяч и тысяч людей и целых социальных групп. И Державин это понял, и его обличительный тон утих. Он стал выразителем государственности России, во всём блеске побед екатерининского времени, он понял, уловил основной настрой эпохи – Россия в это время становилась великой мировой державой, она, так сказать, сходила со стапелей истории в мировую политику, как сходит стопушечный фрегат при залпах орудий и громе побед!

Гром победы раздавайся,
Всеселися храбрый росс!
Звучной славой покрывайся,
Магомета ты потрёс!..

Эти строки стали первым государственным гимном России, они характеризовали эпоху. И вот вам парадоксы истории: Россия в державинское время была страной крепостнической и барской? – да, была таковой. Россия рвалась к просвещению и наукам, в ней при Екатерине учреждались гимназии, народные училища и университеты? – да, всё так. Российская власть жестоко подавляла бунты и народные волнения? – несомненно. Россия при Екатерине расширила свои пределы, российские армии сокрушили могущество османской Порты, в результате чего вошли в состав России обширные причерноморские земли Новороссии, а после был сметён извечный враг России – злокозненная Речь Посполитая, веками угнетавшая народы Украины и Белоруссии, преследовавшая православие? – да, это так, это надо помнить и знать всем русским людям. И наконец, в России появилась вольная мысль, возникло ощущение гражданства, причастности всего общества к делам страны – и всё это была екатерининская эпоха во всех своих потрясающих противоречиях! 
И может быть самым малым из всего совершённого в ту эпоху было возникновение и становление русской поэзии, искусства, которое сразу усвоило две парадигмы, два своих призвания, слившихся, по сути, в одно: служение Отечеству и борьба с несправедливостью. И эти парадигмы были заложены в русской культуре именно Гавриилом Романовичем Державиным – поэтом и чиновником, слагателем од и тонким лириком, обличителем неправд и гимнописцем одновременно. Две эти основополагающие тенденции, кажется, такие противоречивые, будут потом определять и все дальнейшие пути русской поэтической традиции.
Уже современникам была видна определённая преемственность поэзии Пушкина, идущая от Державина. «Старик Державин нас заметил и, в гроб сходя, благословил...» – утверждал Пушкин, и дело даже не в том, что на лицейских экзаменах 1815 года, услышав, как молоденький кудрявый лицеист читает свою поэму «Воспоминания в Царском Селе», сановный старец за 70 лет, весь увешанный орденами и бриллиантовыми звёздами на парадном виц-мундире (таковым он изображён на портрете работы Боровиковского), бывший министр при двух императорах прослезится, воспрянет с кресел и воскликнет, указывая на лицеиста: «Вот вам новый Державин!» Дело не только в этом, хотя потрясение, перенесённое юным Пушкиным было чрезвычайно велико, он, как сам рассказывал впоследствии, убежал из экзаменационной залы и бродил где-то по аллеям огромного парка, и его не могли найти, а старый поэт всё хотел увидеть юношу, всё хотел говорить с ним... Дело в том, что Державин поставил поэзию в России на такую высоту, что если бы не явился Пушкин, то этот взлёт, это значение поэтического слова в русской культуре было умалено, а этого не случилось, после Державина последовал дальнейший взлёт, так как нашёлся достойный преемник. Гаврило Романович это понял, оттого так и возрадовался всей душой. Белинский не зря напишет впоследствии: «Поэзия Державина есть безвременно явившаяся поэзия пушкинская, а поэзия пушкинская есть вовремя явившаяся поэзия державинская». Да так оно и есть, вплоть до повторения Пушкиным уже на закате его дней программного, по сути, стихотворения Державина «Памятник».

Я памятник себе воздвиг чудесный, вечный,
Металлов твёрже он и выше пирамид;
Ни вихрь его, ни гром не сломит быстротечный,
И времени полёт его не сокрушит.

Так! – весь я не умру, но часть моя большая,
От тлена убежав, по смерти будет жить,
И слава возрастёт моя, не увядая,
Доколь славянов род вселенна будет чтить.

Слух пройдет обо мне от Белых вод до Черных,
Где Волга, Дон, Нева, с Рифея льёт Урал,
Всяк будет помнить то в народах неисчетных,
Как из безвестности я тем известен стал,

Что первый я дерзнул в забавном русском слоге
О добродетелях Фелицы возгласить,
В сердечной простоте беседовать о Боге
И истину царям с улыбкой возгласить.

О муза! возгордись заслугой справедливой,
И презрит кто тебя, сама тех презирай;
Непринужденною рукой неторопливой
Чело твое зарёй бессмертия венчай.

Старец Державин передал юному Пушкину золотую лиру русской поэзии, и бриллиантовый век «Фелицы» сменился на золотой век «Евгения Онегина» уже с иными героями, с иной материей стиха, с уходом от внешнего блеска к глубокому внутреннему содержанию, к духовным поискам человека. Но осталась вечная и неизменная парадигма, заданная первым поэтом Державы Российской: служение Отечеству, любовь «к родному пепелищу», как скажет Пушкин, и вечный поиск свободы человеческого духа, когда можно «и истину царям с улыбкой говорить», и «в сердечной простоте беседовать о Боге». Отступление от этой парадигмы ведёт к постепенному обмелению поэтической «реки времён» – тоже образ, созданный Державиным; потому «золотой» век Пушкина и Лермонтова сменяется «серебряным» веком Блока и Есенина, который очень быстро становится «железным» веком советского времени. И он уже иссякает и на место романтическим строфам приходит бессмысленный бубнёж рэпа, и что же – нас ждёт уже «каменный» век? Тут одно только спасение – возвратиться к истокам той цельной картины мира, откуда истекла великая «река времён» нашей цивилизации, которая...

...в своём стремленьи
Уносит все дела людей
И топит в пропасти забвенья
Народы, царства и царей.
А если что и остаётся
Чрез звуки лиры и трубы,
То вечности жерлом пожрётся
И общей не уйдёт судьбы!

Так было записано Гаврилой Романовичем на грифельной доске в своём кабинете в его имении Званка под Новгородом, перед его кончиной. Пока вечность не «пожрала» ещё все достижения нашей культуры, не будем забывать о них, памятуя, что «...на этом зиждется от века по воле Бога самого самостоянье человека, залог величия его».

Художник: В. Боровиковский.