По правую руку от Христа, или Гении, убитые пороком

К 180-летию со дня рождения Глеба Ивановича Успенского
и 85-летию со дня рождения Венедикта Васильевича Ерофеева

«Зачем вы делаете зло? Зачем вы собрали эту толпу несчастных и держите её здесь? Мне всё равно: я всё понимаю и спокоен; но они? К чему эти мученья? Человеку, который достиг того, что в душе его есть великая мысль, общая мысль, ему всё равно, где жить, что чувствовать. Даже жить и не жить... Ведь так?»
Так рассуждал сумасшедший человек, герой рассказа Гаршина «Красный цветок», страдавший от последствий наркомании. Он уже не жилец, но в последнем усилии пытается победить мировое зло, – он желает уничтожить красный цветок мака, растущий под окнами сумасшедшего дома, ведь он знает, что из маковых зёрен извлекают опиум, сгубивший его. Ценой своей жизни он уничтожает опиумный цветок, искренне полагая, что уничтожает этим всё мировое зло. Сам Всеволод Михайлович Гаршин помешался на идее борьбы с несовершенством мира и человека, сам лежал на излечении в психоневрологической клинике, но не излечился, а покончил с собой в припадке безумия. Увы, в истории русской литературы есть примеры, когда великие таланты, даже гении, доводили себя до сумасшествия или до неизлечимой болезни и погибали от неумеренного пристрастия к наркотикам (вспомним Высоцкого), а более всего – к пороку алкоголизма, этой старой русской беде. В конце октября этого года с разрывом в один день мы отмечаем память двух таких великих русских художников слова, в чём-то схожих в своём таланте и своей трагической судьбе, убитых «зелёным змием». Это писатели Глеб Иванович Успенский и Венедикт Васильевич Ерофеев, литературный гений которых и тот вклад, что они внесли в русскую литературу, никем не отрицается.
Сложно, конечно, сравнивать писателей, живших и творивших в разные времена в истории России, в непохожих реалиях, но есть нечто, объединяющее их, как мне кажется, в их душах жила вот эта «великая мысль», о которой писал Гаршин: «Зачем вы делаете зло?» Эта мысль обращена к самим себе, к читателям и более того – ко всему человечеству, и потому она всегда актуальна, ибо за страданиями духовными, безмерно усиленными физическим недугом от постоянного употреблениями отравы, мы видим, мы чувствуем глубочайшую трагедию личности художника, раздвоившегося в своём ощущении мира, остро чувствующего его несовершенство. Порок, разрушающий их душу, тем не менее, силой своего таланта они словно бы обращают в метод общения с миром, в такую своеобразную призму, через которую постигают мир. Очень видно это и возведено в степень откровения у Венедикта Ерофеева в его знаменитой поэме «Москва-Петушки». Герой её (сам автор) крайний мизантроп и окружающая действительность представляется ему в искажённом, как в кривом зеркале, виде, словно он смотрит на всё через мутное зелёное стекло водочной бутылки. Потому там, чуть ли не через каждый абзац, идёт вот это знаменитое ерофеевское: «И немедленно выпил!» Иначе нельзя для помрачённого ума, иначе исчезнет такой извращённый инструмент постижения мира, та странная увеличительная лупа, через которую безумный художник смотрит на отвратное (как ему хочется так думать) окружающее.
Но подлинным открывателем подобного метода был не гениальный алкоголик Венечка Ерофеев, а его прямой предшественник, так же сгубивший свою жизнь на дне бутылки, пронзительнейший русский прозаик XIX века Глеб Успенский. Конечно, он был писателем гораздо большего масштаба, чем несчастный Венечка, и сделать он смог для русской литературы гораздо больше, но и участь его была ещё более горькой, чем у Ерофеева. Если Венедикт Васильевич расплатился за свои порочные привычки своим физическим здоровьем, заболел раком горла и потерял голос, но остался в уме, то Глеб Иванович превратился вот в того самого пациента из гаршиновского «Красного цветка», раздвоившегося в своей душе, бесплодно погибшего в мнимой борьбе с мировым злом, а на деле, убитый своим пороком.
Жалко их! Но надо понять, чего же они, всё-таки, смогли достичь, какие истины открыть нам, отчего мы их помним и признаём их вклад в русское художественное слово, а заодно и учимся на их горькой судьбе, учимся самим не свалиться в страшную пропасть забвения в вине.

Глеб Иванович Успенский родился 25 октября 1843 года в городе Тула, в семье мелкого служащего местной судебной палаты, у которого была большая семья. Жизнь была скудная, жалованье у отца семейства мизерное, приходилось брать взятки, но жить под постоянной угрозой проверки, возбуждения уголовного дела, ареста, лишения имущества. Как тут не пить чиновнику, тянущему надоевшую служебную лямку, слышать постоянные причитания жены... А между тем, в его роду ведь были священники, недаром и фамилия – Успенские. Такие фамилии давали обычно священнослужителям в XVIII веке, когда в Российской империи стали вводить паспорта. То есть в генах рода Успенских были, конечно, люди духовные, эти гены и вылились в конечном итоге в литературный талант сына судейского чиновника. Но что мог написать он? Он с малолетства видел за окошком грязные рабочие окраины провинциального города, прославленного своим знаменитым оружейным заводом. Мастеровой люд, после тяжёлой работы в оружейных мастерских, под вечер растекался по кабакам, где кабатчики безбожно обирали бедных людей, так что иной мастер, не могущий остановиться в пьяном угаре, пропив все деньги, закладывал даже свой инструмент. И кабатчик охотно брал в заклад инструмент, ведь знал, что назавтра этот мастеровой отнимет последние деньги у семьи, но выкупит его, ведь без инструмента ему не заработать свои рабочие гроши... Такие и худшие сценки излиха представлены в произведениях Глеба Успенского, в его самой знаменитой книге «Нравы Растеряевой улицы».
Это и был тот знаменитый демократический «реализм», что процветал в литературе пореформенной России 60–70-х годов XIX века, произведения такого рода активно публиковались в «прогрессивных» изданиях той поры, когда «революционные» демократы из-за бугра звали Россию «к топору!». Как будто топором можно исправить нравы, привить культуру и образование русскому народу, а он-то в этом очень нуждался... Но художественный талант незаурядного бытописателя Глеба Успенского был поставлен на службу политическим запросам «прогрессивного» движения. За это платили! А для нищего литератора, не получившего никакого наследства от своего спившегося отца, это был единственный заработок. И он поставил свой талант на службу изображения «язв российской действительности», в угоду критическим нравам времени и тем общественным деятелям, которые желали бы видеть Россию, как страну безнадёжно убогую, а русский народ спившимся и больным.
Однако, если бы это было только так, если бы очернительская публицистика и была бы основным свойством его таланта, то мы никогда бы не знали замечательного русского писателя Глеба Ивановича Успенского. На самом деле, он обладал доброй, чувствительной и необыкновенно ранимой душой. Он не мог без слёз видеть погибающих русских людей, запутавшихся в тенетах порока. Он сам был плоть от плоти их и, конечно, не мог не пить, чтобы заглушить боль души, хотя всегда стремился освободиться от порока. Он совершал поездки за границу, желал впитать в себя культуру Запада, как и многие русские люди той поры, придавая слишком большое значение «гуманистическим», якобы, идеям Западной Европы. Известен, и очень широко известен, рассказ Успенского «Выпрямила», который обязательно упоминается во всех учебниках по русской литературе как пример того облагораживающего влияния гуманистических идей «цивилизованного» мира на заскорузлого русского варвара, «униженного и оскорблённого» (а как же!) тусклой и рабской жизнью в России. Герой рассказа «забитый» (обязательно!) русский учитель с обязательно унизительной фамилией Тяпушкин, прибывает во Францию (культурную страну, не то что «рабская» Россия) и оказывается в Лувре, видит статую Венеры Милосской и... воскресает духовно! Она его якобы «выпрямила», показала образец истинной гармонии, конечно, недоступный человеку в закосневшей стране. Рассказ написан в 1885 году, уже под закат творческой жизни писателя, а создан он по воспоминаниям поездки Успенского в Париж ещё в 1872 году, сразу после разгрома Парижской Коммуны, массовых расстрелов на парижских улицах. Сам писатель, вспоминая о тогдашних впечатлениях от «самой культурной страны» Запада, писал, что ему показали площадь в Париже, где были расстреляны в один день 450 человек, так что мостовая на этой площади была вся залита кровью. Кровь так впиталась в камень мостовой, что стереть её было долгое время невозможно, и мостовая приобрела характерный бурый цвет... Видел там Успенский стены домов, иссечённых пулями, видел следы разрывов артиллерийских снарядов, развалины баррикад и кладбища, забитые трупами коммунаров... И всё это вовсе не скрывалось в «цивилизованной» Европе, но никаких душевных страданий у просвещённых европейских обывателей не вызывало. Так можно ли после этого всерьёз поверить, что вид античной статуи так уж возвысил и «выпрямил» несчастного Тяпушкина, который только что ходил по залитой кровью людей парижской мостовой?

И однако всё это Успенский писал с искренним чувством сострадания к человеку, только ему приходилось врать в угоду «демократической» общественности, жаждущей очередных разоблачений «свинцовых мерзостей» российской жизни. А он страдал от этой раздвоенности и, конечно, «немедленно выпивал» (говоря словами Венечки Ерофеева) после каждого своего литературного успеха. А был он «ангельски добрым человеком», как отмечали многие его знавшие люди. Владимир Галактионович Короленко в своём известном очерке памяти Успенского, вспоминал, как он познакомился с ним в Нижнем Новгороде в середине 80-х годов и сразу подпал под его обаяние. Глеб Успенский действительно любил людей, ничего не стоило было выпросить у него любую сумму денег, любому побирушке. Он плакал над судьбой несчастных «продажных» девушек, предлагавших свою любовь во всяких сомнительных заведениях, которые были не так уж несчастны и умели ловко вытащить из его карманов всю наличность, что он раздавал не глядя. Он был исключительно добр даже к преступникам и протестовал, по воспоминаниям Короленко, против популярной тогда теории итальянского врача Ломброзо о зависимости личности преступника от его антропологических особенностей, когда нижняя челюсть «заведомого» преступника обязательно должна была быть на полтора миллиметра длиннее челюсти «порядочного» человека. А ведь на просвещённом такими теориями Западе этот показатель был серьёзным аргументом в суде для вынесения обвинительного приговора! Тут уж недалеко до известных циркулей, коими измерялись черепа в нацистской Германии. В России до такой дикости, слава Богу, не дошли. И ещё запомнилось Короленко частое винопитие этого тогда уже явно больного человека, его безостановочное курение, когда одна папироса поджигалась от другой...
Увы, все видели, что это был уже конченый человек, хоть и ангел во плоти. Потом в психоневрологической лечебнице Успенский будет признаваться лечащему врачу, что его действительно посещают ангелы и беседуют с ним, но ему тяжело, так как в нём живут два человека: один – Глеб, а это добрый хороший человек, а другой – Иваныч, а это злой и нехороший, он толкает его на всякие мерзкие поступки. Медицина тут, как говорится, была уже бессильна... годы беспробудного пьянства сделали своё дело, Глеб Иванович Успенский, как точно говорят на Руси, «ум свой пропил», пропил и талант, последние десять лет жизни в лечебнице для душевнобольных (до своей кончины в 1902 году) не написав ни строчки, но оставив нам, тем не менее, несколько, написанных ранее, пронзительных книг своих кричащих от боли и тоски произведений.

Все эти признаки душевного распада есть в полном объёме и в произведениях писателя, который родился в северной Кандалакше за день до дня рождения Глеба Успенского, а именно 24 октября, только на 95 лет позже своего предшественника – в 1938 году (не верь после этого в переселение душ!). Звали этого писателя Венедикт Васильевич Ерофеев, но окружающие обычно именовали его просто Венечкой, как этакого нового юродивого, какие бывали на Руси в прошлом и даже пользовались народным почитанием. Вот и Венечка Ерофеев добился-таки такого почитания, хотя и очень специфического толка. Его почитают и превозносят те «ценители» художественного слова, которые свято веруют, что Россия – страна спившихся идиотов, страна пропащих людей, над которыми можно ёрничать и потешаться, а их пьяный бред считать за откровение. Немало писалось подобных произведений, читывал я и гораздо худшие вещи, чем «Москва-Петушки» Ерофеева. Помню «роман» одного очень богатого автора (не называю имени, дабы не искушать...), считающего себя, видимо, гением, не скупившегося на рекламу своих творений в метро. В этом опусе всё население нашей страны представлено пациентами из сумасшедшего дома, да ещё пристрастными к людоедству. После такого «продвинутого» произведения «Москва-Петушки» Ерофеева покажется милой детской сказкой, которую можно зачитывать малышам на сон грядущий в качестве колыбельной...
Содержание «поэмы» всем известно, пересказывать, уж простите, не буду. Но давайте разберёмся, почему это творение убеждённого алкоголика, я бы даже сказал, теоретика алкоголизма, вдруг стало таким популярным в предшествующие нынешним временам года? Года ещё совсем очень даже недальние, возвращение которых кое-кто из «творческой» интеллигенции ждёт даже с нетерпением. Некоторые литературные критики утверждают, что Ерофеев воскресил Достоевского в нашей литературе, некоторые, что даже и Гоголя. Писал же Николай Васильевич «Записки сумасшедшего»! И отчасти с этим можно согласиться. Ведь Венечка, герой произведения, уже с самых первых строк поэмы изрекает мысли, под которыми подписался бы и Смердяков Достоевского из «Братьев Карамазовых», который, как известно, всю Россию ненавидел, хотя она, Россия, ничего плохого ему не сделала. И это не пьяный бред героя и автора поэмы, это вполне осознанная идейная позиция:
«Все говорят: Кремль, Кремль. Ото всех я слышал про него, а сам ни разу не видел. Сколько раз уже (тысячу раз), напившись или с похмелюги, проходил по Москве с севера на юг, с запада на восток, из конца в конец, насквозь и как попало – и ни разу не видел Кремля. Вот и вчера опять не увидел, – а ведь целый вечер крутился вокруг тех мест, и не так чтоб очень пьян был: я, как только вышел на Савеловском, выпил для начала стакан зубровки, потому что по опыту знаю, что в качестве утреннего декокта люди ничего лучшего еще не придумали. Так. Стакан зубровки. А потом – на Каляевской – другой стакан, только уже не зубровки, а кориандровой. Один мой знакомый говорил, что кориандровая действует на человека антигуманно, то есть, укрепляя все члены, ослабляет душу. Со мной почему-то случилось наоборот, то есть душа в высшей степени окрепла, а члены ослабели, но я согласен, что и это антигуманно. Поэтому там же, на Каляевской, я добавил ещё две кружки жигулевского пива и из горлышка альб-де-дессерт. Вы, конечно, спросите: а дальше, Веничка, а дальше – что ты пил? Да я и сам путём не знаю, что я пил. Помню – это я отчетливо помню – на улице Чехова я выпил два стакана охотничьей. Но ведь не мог я пересечь Садовое кольцо, ничего не выпив? Не мог. Значит, я еще чего-то пил. А потом я пошел в центр, потому что это у меня всегда так: когда я ищу Кремль, я неизменно попадаю на Курский вокзал. Мне ведь, собственно, и надо было идти на Курский вокзал, а не в центр, а я все-таки пошёл в центр, чтобы на Кремль хоть раз посмотреть: всё равно ведь, думаю, никакого Кремля я не увижу, а попаду прямо на Курский вокзал».

Простите меня за такой длинный отрывок, больше не буду цитировать, противно. Но написано-то ведь гениально: действительно – этому типу не дано было увидеть Кремля. Это ведь святыня русского народа, а ёрнику зачем это видеть, вот его ангел и отвёл. Что, кстати, и подтверждается дальнейшим содержанием, когда вместо Кремля Венечка направляется ангелами в привокзальный ресторан, где, как ему ангелы (ангелы?) нашептали, подают «красненькое, холодненькое». Красненького, правда, не нашлось, и отправлен был Венечка электричкой в Петушки, правда, неясно – зачем? Я вот говорю ещё раз, что это место из поэмы действительно гениально – здесь всё: народный юмор на тему выпивки, анекдот про потерю ориентации в пространстве и попадания алкоголика в другое место (вспомните фильм Рязанова «Ирония судьбы, или С лёгким паром» – ведь та же ситуация), элемент политической сатиры на советскую действительность (хотя «принять на грудь» в этой самой советской действительности ещё брежневской эпохи, как видим, можно было сколько угодно и где угодно – на что жаловаться-то?), наконец – чистая фантастика: ведь, поглотив такое количество алкоголя, человек вряд ли уже куда смог бы добраться, разве только до ближайшей скамейки. И дальше сюжет поэмы развивается по совершенно фантастическому сценарию, так как герой, находясь в электричке, всё время пьёт (у него целая сумка бутылок) и ещё успевает отслеживать названия станций, которые обозначают главы поэмы. Извините, вот это уже чистая выдумка – видал я таких типов в электричках (сам живу в Подмосковье): они не то что названия станций не могли отследить, а просто не понимали, где находятся и кто они такие, так что все эти похождения Венечки с его околофилософскими разговорами попахивают не правдой жизни, а чистой литературщиной, довольно заурядным ученическим приёмом, не достойным гения. 
И в этом коренное отличие Ерофеева от Успенского. Глеб Иванович был последовательным реалистом, то есть хоть и пил, а от правды жизни не отклонялся, а Ерофеев – это романтик, фантазёр, мечтатель!.. И вот это обстоятельство, как ни странно, и вводит его поэму в число величайших произведений нашей литературы – оно даёт остросатирический и вместе с тем – с претензией на вечные истины – живой портрет общества перед распадом нашей страны. Ведь страна держится на людях, а Венечка сам себя уже держать не в силах, не то что государство. И всё-таки, несмотря на всю омерзительность этой фигуры, можно всё простить герою и его автору (хотя это одно и то же) только за одно место в концовке поэмы, когда к герою, уже полностью пришедшему в нечеловеческое состояние, подходит сам сатана, чтобы окончательно овладеть его душой. А Венечка находит силы, чтобы сказать ему: отойди от меня, пошёл!.. Это ведь так заканчивается молитва «Отче наш»: «Но избавь меня от лукавого!»
И пошёл несчастный Венечка в рай, как тот разбойник на кресте по правую руку от Христа...