«Жизнь не шутка и не забава…» Часть I

(к 205-летию И.С. Тургенева)

Часть I

Иван Сергеевич Тургенев (1818–1883) – великий русский писатель-классик, прославивший свою родину доброй славой во всём мире. 
Глубинный смысл тургеневских произведений, их внутренний план, «подводное течение» далеко не исчерпываются конкретно-историческим, социально-политическим содержанием. Творческая вселенная писателя включает в себя его религиозно-философские, социально-исторические, этико-эстетические представления о мире и человеке, о «тайных силах» жизни. С точки зрения Тургенева, человек находится не только в сфере общественных отношений, но и пребывает во власти универсальных метафизических стихий вселенского масштаба: силы природы, силы любви.
Природная стихия словно говорит человеку: «Мне нет до тебя дела <…> я царствую, а ты хлопочи о том, как бы не умереть».¹ 
Тургенев необычайно проникновенно передаёт движения замирающей души человека, погружённого в созерцание равнодушной и безучастной природы, в рассказе «Поездка в Полесье» (1856). Это произведение открывается лирической философской увертюрой. Оставшись в дремучем, непроходимом лесу наедине с грозной стихией природы, человек остро переживает свою «сиюминутность», конечную предназначенность смерти: «Неизменный мрачный бор угрюмо молчит или воет глухо – и при виде его ещё глубже и неотразимее проникает в сердце людское сознание нашей ничтожности. Трудно человеку, существу единого дня, вчера рождённому и уже сегодня обречённому смерти, трудно ему выносить холодный, безучастно устремлённый на него взгляд вечной Изиды» (5, 130). 
Не видя избавления, душа человека, подавленного суровым законом бытия, глубоко страдает от бессмысленной и непостижимой обречённости: «вся душа его никнет и замирает; он чувствует, что последний из его братий может исчезнуть с лица земли – и ни одна игла не дрогнет на этих ветвях; он чувствует своё одиночество, свою слабость, свою случайность» (5, 130). Есть от чего болезненно «сжаться сердцу». Нарастает лейтмотив, заявленный в начале рассказа: «Сердце во мне сжалось. <…> Я снова, почти со страхом, опустил голову; точно я заглянул куда-то, куда не следует заглядывать человеку…» (5, 138). 

«Тайны человеческой жизни велики, а любовь – самая недоступная из этих тайн...» (8, 137) – утверждал писатель в повести «Несчастная» (1869). Та же идея является основополагающей в цикле тургеневских произведений о любви: «Переписка» (1854), «Ася» (1857), «Первая любовь» (1860), «Вешние воды» (1872), «Песнь торжествующей любви» (1881), «Клара Милич» (1882). Доминирует эта мысль и в идейно-художественном комплексе повести Тургенева «Фауст» (1856), носящей подзаголовок «Рассказ в девяти письмах». 
Героиня тургеневского «Фауста» – госпожа Ельцова – человек необычной судьбы. Она появилась на свет в Италии, в Альбано как плод безоглядной любви дворянина Ладанова и простолюдинки-итальянки, которую русский барин похитил у её жениха. Итальянец в приступе необузданной, бешеной ревности убил бывшую невесту сразу после родов. Так по вине разбушевавшихся страстей невинное дитя понесло кару – в младенчестве лишилось матери. 
Вернувшись с дочерью в Россию, потрясённый всем происшедшим «Ладанов не только из дома, из кабинета своего не выходил, занимался химией, анатомией, кабалистикой, хотел продлить жизнь человеческую, воображал, что можно вступать в сношения с духами, вызывать умерших... Соседи считали его за колдуна. Он чрезвычайно любил дочь свою, сам учил её всему, но не простил ей её побега с Ельцовым, не пустил к себе на глаза ни её, ни её мужа, предсказал им обоим жизнь печальную и умер один» (5, 97). 
Героиня, как в своё время её мать-итальянка, сбежала с любимым человеком. Тем самым она нарушила дочерний долг, и возмездие не заставило себя долго ждать. По предсказанию старика Ладанова, с мужем Ельцовой, который «тайно увёз её из родительского дома» (5, 96), действительно, произошла трагическая случайность. Он был «человек, говорят, весьма замечательный – быстро достиг полковничьего чина и пошёл бы ещё далее, но погиб в молодых летах, нечаянно застреленный на охоте товарищем» (5, 96). Госпожа Ельцова «едва перенесла его потерю и до самой смерти (<…> она умерла скоро после свадьбы дочери) носила одни чёрные платья» (5, 96–97). «Оставшись вдовою, г-жа Ельцова посвятила весь свой досуг на воспитание дочери и почти никого не принимала» (5, 97).
Неудивительно, что после таких роковых обстоятельств: «Она, должно быть, много горя перенесла на своём веку и никогда ни с кем не поделилась им: всё в себе затаила» (5, 98–99), – Ельцова начала страшиться жизни, её непредсказуемости. Именно того, что человек «внезапно» смертен. «“Я боюсь жизни”, – сказала она мне однажды. И точно, она её боялась, боялась тех тайных сил, на которых построена жизнь и которые изредка, но внезапно пробиваются наружу» (5, 98). 
«Горе тому, над кем они разыграются!» (5, 98) – восклицает Павел Александрович Б., от лица которого ведётся повествование. Позиции автора и рассказчика полностью совпадают.

Боявшаяся жизни Ельцова, всегда внутренне собранная, мрачная, в своём вечно траурном облике, тоже внушает безотчётный страх: «На меня она имела влияние сильное: я и уважал её, и побаивался её»; «Я не видал, чтоб она когда-нибудь улыбнулась» (5, 98). В ней настойчиво подчёркивается какая-то непостижимая странность: «Г-жа Ельцова была женщина очень странная, с характером, настойчивая и сосредоточенная. <…> Да, удивительное существо была эта женщина, существо честное, гордое, не без фанатизма и суеверия своего рода. <…> Она как будто заперлась на замок и ключ бросила в воду» (5, 98). 
Ельцова «приучила себя не давать воли своим чувствам» (5, 99) и так же, по собственной системе воспитывала свою дочь Веру. Стремясь оградить её от проявления бурных эмоций, от возможной игры страстей, мать запретила девушке чтение художественной литературы – всего, что может развить воображение, пробудить чувства: «у г-жи Ельцовой были свои idées fixes <идеи фикс, навязчивые идеи – А. Н.-С.>, свои коньки. Она, например, как огня боялась всего, что может действовать на воображенье; а потому её дочь до семнадцатилетнего возраста не прочла ни одной повести, ни одного стихотворения» (5, 98). 
Но даже такое строго рационалистическое воспитание не смогло уберечь девушку. Её тоже настигла роковая, губительная сила – так же, как и мать Веры, как и её бабушку-итальянку. 
Много лет спустя рассказчик снова встретил Веру уже замужней женщиной. Когда-то он сам был влюблён и сватался к ней, тогда шестнадцатилетней девушке. Однако её мать госпожа Ельцова ответила отказом: «Вы добры; но не такой муж нужен для Веры» (5, 100). 
Приимков, муж Веры, – «очень хороший, милый малый, так скромно говорит, так добродушно смотрит; его нельзя не полюбить... но умственные способности его не развились» (5, 100). Очевидно, он был выбран матерью ради спокойствия дочери, с целью не допустить игры тех «тайных сил», при мысли о которых замирала от страха госпожа Ельцова.
И действительно, жизнь Веры в браке протекала ровно, безмятежно, без душеных потрясений. Герой-рассказчик несказанно удивлён, что за все долгие годы их разлуки Вера ничуть не изменилась: «Когда она вышла мне навстречу, я чуть не ахнул: семнадцатилетняя девочка, да и полно! Только глаза не как у девочки; впрочем, у ней и в молодости глаза были не детские, слишком светлы. Но то же спокойствие, та же ясность, голос тот же, ни одной морщинки на лбу, точно она все эти годы пролежала где-нибудь в снегу» (5, 101).
Вера словно законсервирована, заморожена. Такая неестественность не может не настораживать: «мне эта “неизменность” в ней вовсе не понравилась. Женщина в двадцать восемь лет, жена и мать, не должна походить на девочку: недаром же она жила» (5, 101). Но в любом случае Павел Александрович снова «рад возможности видеться с умным, простым, светлым существом» (5, 104).

Героиня продолжает следовать заветам своей матери, не решается выйти из-под её строгого влияния даже после смерти госпожи Ельцовой, «дорожит каждым словом покойницы» (5, 100): «Вера Николаевна до сих пор не прочла ни одного романа, ни одного стихотворения – словом, ни одного, как она выражается, выдуманного сочинения! Это непостижимое равнодушие к возвышеннейшим удовольствиям ума меня рассердило. В женщине умной и, сколько я могу судить, тонко чувствующей это просто непростительно» (5, 101). 
Суровый образ матери продолжает доминировать в судьбе Веры. Это подчёркивается даже в пространственном плане: высоко на стене висит портрет покойной госпожи Ельцовой, а внизу под ним, на диване, подолгу любит просиживать Вера.
Безотрадное впечатление произвёл этот портрет на рассказчика: «В гостиной, над диваном, висит портрет этой странной женщины, поразительно схожий. Он мне бросился в глаза, как только я вошёл. Казалось, она строго и внимательно смотрела на меня. Мы уселись, вспомнили про старину и понемногу разговорились. Я поневоле то и дело взглядывал на сумрачный портрет Ельцовой. Вера Николаевна сидела прямо под ним: это её любимое место. <…> я, помнится, спросил её, зачем она, когда бывает дома, всегда сидит под портретом госпожи Ельцовой, словно птенчик под крылом матери? “Ваше сравнение очень верно, – возразила она, – я бы никогда не желала выйти из-под её крыла”» (5, 101; 116).
Как бы в отместку Ельцовой за то аскетическое воспитание, которое она дала дочери; за давний запрет жениться: «Пришли мне на память слова Ельцовой, что я не гожусь для её Веры...» (5, 100) – Павел Александрович решает восполнить недостатки воспитания и образования Веры, познакомив её с мировыми шедеврами художественной литературы. Свой первый выбор он остановил на трагедии И.В. Гёте (1749–1832) «Фауст» (1832), затем читал ей пушкинский роман в стихах «Евгений Онегин» (1831), лучшие поэтические произведения: «я теперь вас знаю, с вашей душою, сколько предстоит наслаждений! Есть великие поэты, кроме Гёте: Шекспир, Шиллер... да и наш Пушкин... и с ним вам надо познакомиться» (5, 110). Вера оказалась необыкновенно чуткой, восприимчивой, вдумчивой слушательницей и читательницей: «Да что и говорить! Мы много читали, много толковали с ней в течение этого месяца. Читать с ней – наслаждение, какого я ещё не испытывал. Точно новые страны открываешь (5, 111).

После первого устроенного вслух домашнего чтения «Фауста» героиня была ошеломлена, её внутренний мир, до сей поры безмятежный, потрясён: «Вера Николаевна не шевелилась; раза два я украдкой взглянул на неё: глаза её внимательно и прямо были устремлены на меня; её лицо мне показалось бледным. После первой встречи Фауста с Гретхен она отделилась от спинки кресел, сложила руки и в таком положении осталась неподвижной до конца. <…> понемногу я <…> разгорячился и читал с жаром, с увлечением... Я читал для одной Веры Николаевны: внутренний голос говорил мне, что “Фауст” на неё действует» (5, 106). 
Павел Александрович не может не любоваться духовно преображённой Верой: «как она была мила в это мгновение: бледная почти до прозрачности, слегка наклонённая, усталая, внутренне расстроенная – и всё-таки ясная, как небо! Я говорил, говорил долго, потом умолк – и так сидел молча да глядел на неё...» (5, 110). Она приносит отрадное успокоение, умиляет рассказчика до слёз: «Мне было так отрадно и безмолвно весело, и слёзы, слёзы легкие и счастливые, так и просились из глаз» (5, 116). 
В то же время герой торжествует победу над госпожой Ельцовой. Он сообщает в письме другу: «На другое утро я раньше всех сошёл в гостиную и остановился перед портретом Ельцовой. “Что, взяла, – подумал я с тайным чувством насмешливого торжества, – ведь вот же прочёл твоей дочери запрещённую книгу!” Вдруг мне почудилось... ты, вероятно, заметил, что глаза en face <напротив, лицом к смотрящему, глаза в глаза. – А. Н.-С.> всегда кажутся устремлёнными прямо на зрителя... но на этот раз мне, право, почудилось, что старуха с укоризной обратила их на меня» (5, 109).
Бросая вызов покойной Ельцовой, нарушая её материнские запреты в отношении Веры, Павел Александрович вступает в опасную игру с судьбой, с неведомыми и непреодолимыми силами. Однако поначалу герой слишком самоуверен и самонадеян: «Но я всё-таки собой доволен: во-первых, я удивительный провёл вечер; а во-вторых, если я разбудил эту душу, кто может меня обвинить? Старуха Ельцова пригвождена к стене и должна молчать. Старуха!.. Подробности её жизни не все мне известны; но я знаю, что она убежала из отцовского дома: видно, недаром она родилась от итальянки. Ей хотелось застраховать свою дочь... Посмотрим» (5, 111).

При жизни госпожа Ельцова предупреждала героя, что соединить «полезное и приятное» невозможно. Такое стремление ведёт человека к физической гибели или духовному опустошению: «Я было раз попытался потолковать с г-жой Ельцовой об её коньке, хотя трудно было вовлечь её в разговор: она очень была молчалива. Она только головой покачала.
– Вы говорите, – сказала она наконец, – читать поэтические произведения и полезно, и приятно... Я думаю, надо заранее выбрать в жизни: или полезное, или приятное, и так уже решиться, раз навсегда. И я когда-то хотела соединить и то и другое... Это невозможно и ведёт к гибели или к пошлости» (5, 98).
Для того чтобы сделать необходимый выбор, человеку нередко требуется огромное внутреннее усилие – надо не просто «надломить», но даже «переломить» самого себя: «Помню одно её слово; я как-то сказал ей, что все мы, современные люди, надломленные... “Надламывать себя не для чего, – промолвила она, – надо всего себя переломить или уж не трогать...”» (5, 99). 
В этой связи знаменательно, что главный герой романа Тургенева «Отцы и дети» (1861) Евгений Базаров называет себя «самоломанным».
Авторская позиция в повести «Фауст» не прямо, но исподволь передаётся тончайшими художественными средствами, в том числе с помощью пейзажа, который в философском контексте произведения приобретает значение символическое. 
Так, перед чтением трагедии Гёте, которое происходит вечером, в полумраке тенистой беседки в глухом уголке сада, рассказчик обращает внимание Веры на ясное вечернее небо с его прозрачными оттенками и лёгкими полутонами: розовый, белый, алый, лазурный: «Прямо над поляной легко и высоко стояло большое розовое облако; как дым, тянулись по нём серые полосы; на самом краю его, то показываясь, то исчезая, дрожала звёздочка, а немного подалее виднелся белый серп месяца на слегка поалевшей лазури. Я указал Вере Николаевне на это облако» (5, 105). Словно это образ кристально чистой, незамутнённой души Веры. 
Но на неё уже наплывают серые тени. И героиня их предощущает: «– Да, – сказала она, – это прекрасно, но посмотрите-ка сюда» (5, 105). С другой стороны неба надвигается гроза: «Закрывая собою заходившее солнце, вздымалась огромная тёмно-синяя туча; видом своим она представляла подобие огнедышащей горы; её верх широким снопом раскидывался по небу; яркой каймой окружал её зловещий багрянец и в одном месте, на самой середине, пробивал насквозь её тяжелую громаду, как бы вырываясь из раскалённого жерла... – Быть грозе, – заметил Приимков» (5, 105).
Зловещие тёмные краски грозовой тучи, кровавого багрянца из «раскалённого жерла» вызывают ассоциацию с языками чудовищного адского пламени, опаляющего грешные души вечными муками в геенне огненной.

Эта сцена не может также не напомнить о драме А.Н. Островского (1823–1886) «Гроза» (1859), созданной три годы спустя после тургеневского «Фауста». Катерина в пьесе Островского пугается грозы как кары небесной за нарушение супружеских обетов. И при сверкании молнии, при раскатах грома героине чудятся «ад» и «геенна огненная». 
Подобные предчувствия зарождаются и у Веры:
«– Я вам говорил, что будет гроза! – воскликнул Приимков. – А ты, Верочка, чего это так вздрагиваешь?
Она взглянула на него молча. Слабо и далеко сверкнувшая молния таинственно отразилась на её недвижном лице.
– Всё по милости “Фауста”, – продолжал Приимков» (5, 108).
Тургенев последовательно проводит мысль о непознаваемых глубинах человеческой души, в которой таинственным образом борются добро и зло. Рассказчик замечает о Вере: «Мефистофель её пугает не как чёрт, а как “что-то такое, что в каждом человеке может быть”... Это её собственные слова» (5, 112).
Та же религиозно-философская идея о том, что в мире «дьявол с Богом борется, и поле битвы – сердца людей»², положена в основу вершинного романа «великого пятикнижия» Ф.М. Достоевского (1821–1881) «Братья Карамазовы» (1881). В «исповедь горячего сердца» одного из героев романа – Мити Карамазова – писатель вложил собственные заветные размышления о неразгаданных тайнах мироздания и человеческой природы: «Бог задал одни загадки. Тут берега сходятся, тут все противоречия вместе живут. Я, брат, очень необразован, но я много об этом думал. Страшно много тайн! Слишком много загадок угнетают на земле человека. Разгадывай как знаешь и вылезай сух из воды. Красота! Перенести я притом не могу, что иной, высший даже сердцем человек и с умом высоким, начинает с идеала Мадонны, а кончает идеалом содомским. Ещё страшнее, кто уже с идеалом содомским в душе не отрицает и идеала Мадонны, и горит от него сердце его и воистину, воистину горит, как и в юные беспорочные годы. Нет, широк человек, слишком даже широк, я бы сузил. Чёрт знает что такое даже, вот что!»³
Такова и главная героиня тургеневской повести «Фауст». С одной стороны, вся она – свет, добро и правда: «Удивительное создание! Проницательность мгновенная рядом с неопытностью ребёнка, ясный, здравый смысл и врождённое чувство красоты, постоянное стремление к правде, к высокому, и понимание всего, даже порочного, даже смешного – и надо всем этим, как белые крылья ангела, тихая женская прелесть... <…> В восторг она ни от чего не приходит: всё шумное ей чуждо; она тихо светится вся, когда ей что нравится, и лицо принимает такое благородное и доброе... именно доброе выражение. С самого раннего детства Вера не знала, что такое ложь: она привыкла к правде, она дышит ею» (5, 111–112).
Но, с другой стороны, вспоминаются мысли самой Веры о присутствии «мефистофельского начала» в каждом человеке и пророческие слова госпожи Ельцовой, сказанные дочери: «Ты как лёд: пока не растаешь, крепка, как камень, а растаешь, и следа от тебя не останется» (5, 125).

Примечания
1 Тургенев И.С. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. – М.: Наука, 1978–1982. – Сочинения: В 12 т. – Т. 5. – С. 130. Далее сочинения И.С. Тургенева цитируются по этому изданию с указанием тома и страницы.
2 Достоевский Ф.М. Собр. соч.: В 15 т. – Л.: Наука, 1988–1996. – Т. 9. – С. 123.
3 Там же.

Художник: Н. Ге.