Дмитрий Каралис: «Литература – святое понятие, а кино – это бизнес...»

Как рождаются литературные персонажи? С какими сложностями может столкнуться книга на пути к читателю? На что стоит обратить внимание начинающему сценаристу? Как изменилась литература за последние 30 лет?
Ответы на эти и многие другие вопросы читайте в эксклюзивном интервью «Камертона» с советским и российским писателем, публицистом, сценаристом и общественным деятелем Дмитрием Каралисом.

– Ваши книги выходили в 80-е, 90-е годы, выходят сегодня. С точки зрения автора, что изменилось за прошедшие десятилетия?

– В большинстве телевизионных сериалов писатель – молодой господин с бородкой, живущий в роскошной квартире с заоблачным видом на столицу. Он ездит в люксовом авто, обедает в лучших ресторанах, бродит по вернисажам, отбивается от поклонниц, в то время как за его рукописями охотятся плохие парни, мечтающие заработать миллионы. При этом киношный писатель, как вор в законе, нигде не работает и живёт исключительно литературным трудом. Днём ему надо выспаться, провести автограф-сессию в книжном магазине, выставить жулику-издателю новые финансовые требования, а ночью встретиться с доверенными лицами в поисках новых грандиозных сюжетов.
Это в кино. А в жизни современный русский писатель никогда не был так унижен и обворован, как в последние тридцать лет со времён перестройки и приватизации. Начнём загибать пальцы. 

Первое – тиражи и гонорары. Моя дебютная книга – повесть «Мы строим дом» – вышла в «Молодой гвардии» в 1988 году тиражом 75000 экземпляров. Мы с женой и маленьким сыном год жили на гонорар от этой книги. Со второй книжки мы купили автомобиль. А вот на гонорар с третьей хватило только, чтобы его отремонтировать. В чем дело? Произошла коммерциализация литературы, её упрощение, появились всевозможные «Тарзаны», «Анжелики», похождения Хромых, Слепых и прочих героев-убийц с большой дороги. Распутин, Вырубова, записки путаны... Литература превратилась в развлечение. Молодые авторы – я в 80-е годы относился к их числу – оказались перед барьером, мы стали никому не нужны. На дверях журналов и издательств разве что не висели плакаты «У нас всё есть, и нам ничего не надо». Печатали либо возвращённую, либо разоблачительную прозу. Смеялись над прошлым, вышучивали Сталина-Ленина-Брежнева, хохотали над Советским Союзом, над «героями былых времён». Всё остальное оказалось ненужным. Я ходил в семинар прозаиков при Союзе писателей Санкт-Петербурга. Из двух десятков семинаристов этот колючий барьер с разной степенью успешности перескочили 3–5 человек. Остальные – кто спился, кто ушёл в бизнес, кто нашёл себе другие занятия, чтобы кормить семью. Писать без гонораров, заниматься литературой как формой подвижничества смогли позволить себе немногие. Я, вообще, по совету Виктора Конецкого просто вёл писательский дневник…

Второе. За эти годы изменилось отношение к книге. Литературу заменила так называемая книжная продукция. Из литературы уходит аксиологическая составляющая: она уже не торопится отвечать на вопросы, что такое хорошо и что такое плохо. Исчезает духовная вертикаль. Как пишут в анонсах, главное – острый сюжет. Но мы знаем, как можно проверить художественную ценность книги – надо вытащить из неё сюжет и посмотреть, что остаётся в твёрдом осадке. Часто это ноль без палочки, мычание ягнят. Рыночная пошлость задавила литературу…

– Что вы имеете ввиду под пошлостью? Можете привести примеры?

– Пошлость многогранна, а начинается она с мата в литературе. Двадцать лет назад я опубликовал в «Литературной газете» статью «Немного мата в холодной воде» об обсценной лексике, которая начала проникать в публикации под видом борьбы с ханжеством. Что изменилось за два десятка лет? Мат и фекалии стали визитной карточкой некоторых «крутых» литераторов, для которых современная русская литература – бледная девушка, бредущая по обочине мирового прогресса! Слов ядрёных не произносит, с каждым встречным в кусты не идёт, любит, глупышка, детей и родителей… А вот мы сейчас её образумим общечеловеческими ценностями!

Вторая пошлость. Если Иосифа Бродского сослали за то, что формально он числился тунеядцем – у него не было билета члена Союза писателей, – то современные писатели в большинстве своём считаются тунеядцами именно потому, что обладают писательским билетом! Ибо в Российском классификаторе профессий нет писателей! Как род занятий писатель и драматург существуют со времён зарождения письменности, а как профессия – нет. Как писатель должен чувствовать себя в обществе, где он – неработающий гражданин! Тунеядец! «Ну как же так! – воскликнет поклонник литературы. – Какие же писатели тунеядцы? С древнейших времён они создают особый вид искусства – Литературу, их покровительница – Муза!» – «А нам древнейшие времена и ихняя Муза – по барабану! – очевидно считают в Кабинете министров. – Справки у них нет! Договора у них нет! А писательские билеты, которые сами себе выдают, пусть засунут… в рамочку и радуются!»

Ну и третья составляющая пошлости в современной литературе – это либеральный заказ. В Советском Союзе был социальный заказ – романы о людях труда, доярках, колхозниках, лётчиках, пограничниках… Сейчас – о якобы угнетённых в советские времена народах: татарах, переселённых немцах… Или как плохо жилось интеллигенции – не каждый год давали Государственную или Сталинскую премию, придирались к загадочной фамилии, заставляли славить парторгов и героев труда… Кстати, о немцах и либеральном заказе. Вот повесть раскрученного за пару лет Евгения Водолазкина – «Лучшие друзья». Евгений Германович в суровые для России 90-е оказался по частному гранту в процветающей Германии, где вёл филологические иссследования, закончившиеся трогательным рассказом о немецкой молодёжи, которая в кошмарных бытовых условиях воевала на Восточном фронте – клопы, коварные партизаны, бездорожье, холода… Но три замечательных друга и подруга сохранили верность немецким традициям – любили друг друга до последнего и упокоились на одном кладбище. Об этой повести хлёстко написано в книге «Проклятые критики». «Лучших друзей» я читал с чувством, с которым смотрят на покойника: и не хочется, а тянет... Не буду особо повторяться об этой повести-поклоне немецким грантодателям. Лучше бы Евгений Германович им полы помыл перед отъездом, чем так позориться… Его предшественник в позорных поклонах, которые невозможно забыть или вычеркнуть из биографии, тоже либеральный писатель Василий Павлович Аксёнов, в 60–70 годы – кумир советской молодёжи. Перебравшись в Америку на птичьих правах, Аксёнов хлопотал о гражданстве, и чтобы отцы нации поверили в искренность его любви к Соединенным Штатам, написал книгу «В поисках грустного бэби». Ездит герой по Америке, ищет хоть одного грустного ребёночка, но не находит – все улыбаются, хрустят попкорном, лижут мороженое. Счастливые дети, счастливая страна – не то что этот Советский Союз, где пионеров водят строем в столовую и уборную. На мой взгляд – моральная порнография в чистом виде, пошлость.

– Вернёмся к вашему творчеству. У какой из книг был наиболее сложный путь к читателю и почему?

– У меня есть повесть «Записки шута». Я начал её писать в 1984 году, до перестройки. Она была достаточно острая. Люди, которые её читали, говорили: «Спрячь и больше никому не показывай. И не говори, что ты нам её давал читать». Потом случилась перестройка, гласность. Стали разоблачать ошибки и недосказанности прошлых лет. И всё то, что высмеивал мой герой, получивший должность шута (по ошибке ЭВМ), стало обычным делом. Пресса начала писать об этих нарушениях чуть ли не каждый день, и поэтому повесть стала терять социальную остроту с каждым днём. А я всё пытался прибавить этой остроты. Как итог, к 1988 году, когда её взяли в план ленинградского издательства «Советский писатель», повесть уже была не столь остра, как того хотелось бы. Потом так случилось, что издательство возглавил коммерсант Яша Брук, который стал печатать «Тарзанов». Он создал кооператив при государственном издательстве, и вся бумага ушла туда. Мне не хватило бумаги, хотя я стоял в очереди и даже получил аванс за книгу – 1800 рублей. По советским деньгам это была приличная сумма, половина машины. Это, пожалуй, единственная история о сложном пути моей книги к читателю.

– Как чаще всего рождаются ваши персонажи?

– Скажу так: если ты пишешь от первого лица, то задача с поиском положительного героя, считай, решена – это автор. Поэтому я, как правило, пишу от первого лица и пишу о том, что со мной происходило. Взять, к примеру, романы «В поисках утраченных предков», «Мы строим дом», «Роман с героиней», «Петербургские хроники – роман-дневник» – в них чёткие отсылки к биографии автора. В этом смысле мне проще, потому что я оцениваю окружающий мир со своей колокольни. Но как только мы начинаем писать в третьем лице, то сразу же должна появиться драматургия – положительный герой, отрицательный герой и всё такое прочее. Однако в современной литературе, с конца 90-х по сегодняшний день, я пока не встретил ни одного положительного героя, который мог бы стать рупором каких-то идей. Последний положительный герой – Василий Тёркин. Это объяснимо. Нет идеологии – нет идеи. Ну о чём будет говорить, чего будет добиваться герой в моральном плане? Что капитализм – плохо, а социализм – это было хорошо? Или ещё о чём таком, глобальном, что будет подсвечивать его движение по жизни, к чему он идёт? К справедливости? Мечтает ли он о каком-то устройстве жизни или просто ходит на работу, борется за кусок хлеба?.. Понимаете, без этих, казалось бы, политических вопросов, без этой политической подсветки, сложно даже на бытовом уровне провести героя по его литературной жизни. Не открою секрет, если скажу, что практически вся мировая литература, начиная с 50-х годов, была левая. Все были леваки – и французы, и англичане, и шведы, все в ролевые игры играли. Везде присутствует маленький человек, столкнувшийся с угнетением, везде капитализм – это плохо и маленький человек борется за свою жизнь. Сейчас, наоборот, издаются противоположные романы, главный герой борется за денежные знаки, он победитель всеобщей энтропии и гарант успеха своей собственной семьи. Человек, идущий по болоту трудностей. Там ещё какие-то советские отголоски вплетаются, – как правило, ему или родителям в СССР не давали полноценно развиваться. И теперь он, наконец, добивается успеха. Как мне кажется, есть такая тенденция.

– Вы сказали, что, как правило, пишете от первого лица. Но ведь и у этого правила есть своё исключение?

– Совершенно верно. Моя жена всегда первый редактор и читатель всех моих произведений. Однажды она попрекнула: «Что ты всё пишешь о том, что с тобой было! Напиши что-нибудь такое, чего не было». Меня это задело, и я написал цикл рассказов «Чикагский блюз». Ну это было давно, в 2002 году. Я очень горжусь этими рассказами. Они все выдуманы. Буквально все, от начала до конца. И герои выдуманы – в нашей семье никогда не было братьев-близнецов, не было кузины, которая там фигурирует. Я просто придумал такой тёплый, добрый мир, в котором, наверное, мне хотелось бы жить. Удивительно получилось. Миша Веллер – мой старинный, добрый приятель, мы знакомы с литературной юности, вместе ходили на семинар фантастики к Борису Стругацкому – когда в 2005 году прочитал мою книгу, то разразился большой и очень эмоциональной литературной рецензией в «Санкт-Петербургских ведомостях». Каралис, дескать, меня обманул, чего я никогда не ожидал! Книга меня поразила! Всего этого не было?! Я читаю – мне всё нравится, мне хочется жить в этом мире, который он описывает!.. И всё смешно, весело, интересно. Это один из характерных примеров, когда герои родились сами, а остальное всё достаю из себя.

– У вас есть свои литературные ритуалы?

– До последнего оттягивать момент начала работы. Организм знает, какой это тяжкий труд, и тянет время, подготавливая все физические и моральные силы… Ищешь интонацию, собираешь силы… 

– В 2006 году по вашему сценарию был снят документально-исторический фильм «Коридором бессмертия». А в 2019 году – военная полнометражная драма с похожим названием «Коридор бессмертия». Что побудило заняться этими проектами?

– Отец мне рассказывал, что ему приходилось работать в каком-то коридоре смерти. Ушёл он рано, в 1972 году, мне было тогда 22 года. Я потом никак не мог найти, где же находится этот коридор смерти. Оказалось, что это железная дорога, которую построили за 17 дней после прорыва блокады. 33 километра, соединившие уже тогда разблокированный город с большой землёй. И вот в этом коридоре отец работал железнодорожником, начальником поезда и политруком. Я раскопал всё, что про этот коридор было известно. Оказывается, об отце, его героизме, было написано в двух документальных книгах, но он никогда об этом не заикался. (Я нашёл эти книги уже после его смерти!) А тогда написал несколько статей, в том числе в «Литературной газете». Данных было очень мало, потому что многое было засекречено. И в конце концов снял фильм – сначала документальный, а потом и художественный. Было создано восемь вариантов истории, пока мы с режиссёром-соавтором не пришли к компромиссу. Всё время то ему что-то не нравилось, то мне. Премьера фильма состоялась на 1-м канале. 

– И как происходило освоение нового жанра?

– Кино, как говорят сами кинематографисты, жанр достаточно грубый. Что сделают из вашего литературного сценария режиссёр и продюсер – это вообще загадка. Главное для сценариста – придумать добротную историю, которая взволнует и тебя, и зрителя. Хорошее кино – это в первую очередь эмоции. 

– На что в первую очередь стоит обратить внимание писателю, желающему взяться за сценарий?

– Найти добросовестного партнера – режиссёра, продюсера. Сценарий – один из литературных жанров. Ничего особенного в нём нет. Литература гораздо сложнее и богаче сценарного языка. Все стоны продюсеров, что нет хороших сценариев – от лукавого. Нет выгодных для них сценариев, это да. Складывается впечатление, что современное кино – это не про искусство кино, а про деньги. Мечта продюсера – фильм «Коллектор» с Хабенским. Одна комната, один герой. Или второй вариант – блокбастер, где масштабные съёмки, масштабное название и масштабные заработки. Какой-нибудь Сталинград, космос, Емеля-дурачок, холоп, пришельцы… Тема, на которую можно собрать деньги из разных фондов: еврейских, военных, политических… «Будем забивать последний гвоздь в гроб социализма! Банкиры, дайте денег!», «Будем славить Великую победу! Министерство культуры, давай денежки!» и т. д.

Деньги зарабатывают в процессе производства фильма, его съемок, а не в прокате. Что такое продюсер? Красивое название. У него нет своих денег. Он берёт их у государства и становится Карабасом Барабасом, хозяином своего театра марионеток, командиром над сценаристом, режиссёром, съёмочной группой, артистами… Голливуд создал Америку, наше продюсерское кино разрушает Россию… 

– В современных реалиях и книгу-то не просто вывести на рынок, а вы берётесь за фильмы, которые требуют несоизмеримо больших сил, времени и финансовых вложений. Насколько сложнее процесс создания фильма, и как вы с ним справляетесь?

– С Божьей помощью. Документальный фильм «Блокадная кровь» основан на семейной истории, она дала толчок. «Коридор бессмертия» тоже основан на семейной истории. Как говорил Борис Стругацкий, на чей семинар я ходил 20 лет, «пишите о том, что вы хорошо знаете, либо о том, что не знает никто». Знание материала – в сценарии – главное. Погружение в материал – для меня наиболее интересная и длительная процедура. Дальность стрельбы миномета, радиус поражения, калибр, марки паровозов, немецких самолётов… И когда вместо английской скорострельной пушки калибра 30 мм на экране появляется пулемёт ДШК калибра 12,5 и бьёт по фашистскому бронепоезду – это огорчает! У меня в сценарии английский «Эрликон», я его заочно знаю! Но продюсер не нашёл английской пушки и не захотел создавать её макет, и на экране неубедительно бьёт по броне пулемёт ДШК.

В литературе всё было благороднее. Если ты не графоман, тебе помогут. Меня читали Виктор Конецкий, Александр Житинский, Даниил Гранин, Борис Стругацкий, Борис Никольский… Они уважительно относились к молодому коллеге, давали дельные советы… Редакции журналов отвечали небольшими, но дельными рецензиями на наши рукописи. Литература – это было святое понятие. Кино – это бизнес. Там в первую очередь – деньги… Там не читают, там в основном считают… 

Беседу вёл луганский писатель и журналист Артём Аргунов.