«Вещая душа…» Часть I
«Вещая душа…» Часть I
(к 220-летию Ф.И. Тютчева)
Часть I
Фёдор Иванович Тютчев (1803–1873) занимает достойное место в звёздной плеяде классиков отечественной литературы. Творчество проникновенного лирика, мыслителя и художника восхищало его современников – выдающихся русских поэтов и писателей. Поэтический голос Тютчева продолжает звучать сквозь века:
Нам не дано предугадать,
Как слово наше отзовётся, –
И нам сочувствие даётся,
Как нам даётся благодать… 1
Складу поэтического дарования Тютчева свойственны философичность и глубокий психологизм. Осердеченное ощущение таинственной сущности жизни, изображаемой в свете религиозно-философских и эстетических представлений, образ «очарованной души», устремлённой к недосягаемым тайнам бытия, характерны для романтического двоемирия поэта:
Крылом своим меня одень,
Волненье сердца утиши, –
И благодатна будет тень –
Для очарованной души… («День вечереет, ночь близка…» (1851), 193)
В поэтическом тексте в особенности проявляется необъяснимость, иррациональность романтического любовного чувства:
Лишь ты, волшебный призрак мой,
Лишь ты не покидай меня!..
Стихотворение завершается каскадом вопросов, на которые человеку в его земной юдоли ответа не дано:
Кто ты? Откуда? Как решить,
Небесный ты или земной?
Воздушный житель, может быть,
Но с страстной женскою душой.
Философско-психологические открытия метафизических глубин вселенской жизни и противоречивых движений человеческой души, лирический самоанализ, романтическая одухотворённость, синтез «реального и сокровенного» – важные сферы художественного мира Тютчева.
Самобытная «поэзия мысли» Тютчева с её общей этико-философской направленностью также включает в себя исповедальные мотивы, лирические обобщения многолетних сокровенных раздумий о смысле бытия, раскрытие сложных душевных конфликтов, в которых проявляется глубоко выстраданное «я» лирического героя:
То потрясающие звуки,
То замирающие вдруг…
Как бы последний ропот муки,
В них отозвавшися, потух! («Проблеск» (<1825>), 29)
Проблема жизни и смерти – одна из центральных в тютчевской поэзии:
Дни сочтены, утрат не перечесть,
Живая жизнь давно уж позади… («Брат, столько лет…» (1870), 307)
Эти стихи имеют пессимистический и трагический характер. Автор испытывает извечный ужас перед лицом неотвратимой кончины. За два года до смерти, 14 сентября 1871 года, Тютчев писал: «При всём желании нельзя избежать чувства всё возрастающего ужаса, видя, с какой быстротой исчезают один за другим наши оставшиеся в живых современники. Они уходят, как последние карты пасьянса»2.
Один из характерных образов, передающих трагизм человеческой жизни, – смертельно раненная птица. Эта метафора развёрнута в стихотворении Тютчева «О, этот Юг! О, эта Ницца!..» (1864):
Жизнь, как подстреленная птица,
Подняться хочет, – и не может…
Нет ни полёта, ни размаху –
Висят поломанные крылья,
И вся она, прижавшись к праху,
Дрожит от боли и бессилья… (256)
Художник изображает «зарю вечернюю» человеческой жизни на закате дней. Её скоротечность символизирует неотвратимый, «пророчески-прощальный» бой часов, воспринимаемый в тишине ночи обострённым слухом лирического героя в стихотворении «Бессонница» (<1829>):
Часов однообразный бой,
Томительная ночи повесть!
Язык для всех равно чужой
И внятный каждому, как совесть!
Кто без тоски внимал из нас,
Среди всемирного молчанья,
Глухие времени стенанья,
Пророчески-прощальный глас? (50)
Однако сквозь тоску ночного «пейзажа души» лирического героя Тютчева ещё возможны минуты ярких озарений, сияние душевного света. В старости, предаваясь счастливым воспоминаниям, человек по-прежнему способен испытывать прилив жизненных сил, горение сердечного огня, постигать гармонию бытия. Подобные настроения, лирические медитации, обращённые к свету, особенно ощутимы у Тютчева в его поэтических шедеврах: «Я помню время золотое…» (<1836>), «Я встретил Вас – и всё былое…» (1870), «Последняя любовь» (<между 1852–1854>), «Как над горячею золой…» (<1829>):
Так грустно тлится жизнь моя
И с каждым днём уходит дымом;
Так постепенно гасну я
В однообразье нестерпимом!..
О небо, если бы хоть раз
Сей пламень развился по воле.
И, не томясь, не мучась доле,
Я просиял бы – и погас! (97)
В стихотворении «Не рассуждай, не хлопочи…» (<1850>) Тютчев призывал отказаться от «безумных» упований на грядущее, которое неподвластно человеческой воле:
Не рассуждай, не хлопочи!..
Безумство ищет, глупость судит;
Дневные раны сном лечи,
А завтра быть чему, то будет.
Живя, умей всё пережить:
Печаль, и радость, и тревогу.
Чего желать? О чём тужить?
День пережит – и слава Богу! (180)
Преодоление метафизического одиночества, своеобразные способы выхода из трагической ситуации намечены в истории духовно-душевных проявлений лирического героя Тютчева. У него больше «светлости», кротости: «Есть в светлости осенних вечеров / Умильная таинственная прелесть» (91). Тютчевскому герою присуща
Та кроткая улыбка увяданья,
Что в существе разумном мы зовём
Божественной стыдливостью страданья. (91)
В поэтических воспоминаниях об ушедшей молодости, о любви, счастье нет чувства старческой горечи, бесплодной обиды или разочарования. Над лирическим героем и его возлюбленной тень быстротечной жизни пролетает «сладко»:
И ты с весёлостью беспечной
Счастливый провожала день;
И сладко жизни быстротечной
Над нами пролетала тень. («Я помню время золотое…» (<1836>), 112)
В поздней поэзии Тютчева сильнее ощутимы жизнелюбие: «Тут не одно воспоминанье, / Тут жизнь заговорила вновь…» (304); надежда на полноцветное сияние «прощального света» человеческой жизни:
Сияй, сияй, прощальный свет
Любви последней, зари вечерней! (213)
Поэт оптимистически утверждает:
Не всё душе болезненное снится:
Пришла весна – и небо прояснится. (254)
Философско-поэтическая символика света и тьмы, дня и ночи, представленная Тютчевым («О чём ты воешь, ветр ночной?..» (<1836>), «День и ночь» (<1839>) и др.), давала основания видеть в поэте творца «ночной поэзии». Однако доминантой личности и лирики Тютчева явилось именно светлое, «дневное» начало.
Излюбленный цветосветовой образ тютчевской лирики – «лазурь» («чистая и тёплая лазурь» – 231, «туманная и тихая лазурь» – 91, «лазурный сумрак» – 93, «лазурью неба огневой», «лазурь небесная смеётся» – 71 – и т.д.).
Лазурный свет блеснул в твоём углу,
Вдруг чудный звон затрепетал в струне,
Как бред души, встревоженной во сне. («Арфа скальда» (1834), 108)
Ощущая непостижимость, таинственность жизни, поэт зачастую изображают её на грани яви и сна, здешнего и потустороннего:
О, как тогда с земного круга
Душой к бессмертию летим!
Минувшее, как призрак друга,
Прижать к груди своей хотим.
<…>
И отягчённою главою,
Одним лучом ослеплены,
Вновь упадаем не к покою,
Но в утомительные сны. («Проблеск» (<1825>), 29)
Поэтика сновидений содержит намёк на иррациональность, запредельность бытия, смысл которого жаждет постичь человек, но в бессилии отступает перед загадкой мироздания. Это становится собственной поэтической темой многих стихотворений Тютчева:
Волна шумит, морская птица стонет!
Минувшее повеяло мне в душу –
Былые сны, потухшие виденья
Мучительно-отрадные встают! («Кораблекрушение» (<между 1827–1830>), 37)
«Мучительной отрадой» становится для поэта любовь. «Мучительность» проистекает из страстной природы такой любви – первопричины тяжёлых душевных страданий. Страсть, помрачающая душу, доводящая человека до «обморока духовного», губительна по своей греховной природе, далеко отстоящей от Божией благодати. Неслучайно в порыве покаянного самообличения у поэта родились следующие строки:
Не знаю я, коснётся ль благодать
Моей души болезненно-греховной,
Удастся ль ей воскреснуть и восстать,
Пройдёт ли обморок духовный?
(«Не знаю я, коснётся ль благодать…» <Э. Ф. Тютчевой> (1851), 194)
Помертвевший от буйства страстей человек, даже не смея надеяться на благодать и прощение Божие, всё-таки жаждет восстановления своего «падшего образа». Душа, будучи «по природе христианкой» (Тертуллиан), верует «сверхнадежды <…> с надеждою» (Рим. 4: 18), что возрождение и воскресение возможны во Христе, пришедшем в мир, чтобы «взыскать и спасти погибшее» (Лк. 19: 10). Об этом – и древние пророчества: «Господь поддерживает всех падающих и восставляет всех низверженных» (Пс. 144: 14); и молитвенное упование на Рождество Христово: «Христос рождается прежде падший восставити образ»; и данное на Кресте обещание Господа покаявшемуся разбойнику: «ныне же будешь со мною в раю» (Лк. 23: 43).
«Человек создан по образу и подобию Божию и призван к полноте непосредственного богообщения, а потому все люди без исключения должны были бы идти этим путём, но в опыте жизни он оказывается доступным далеко “не для всех”, – размышлял святой старец Силуан Афонский. – Это потому, что большинство людей не слышит в сердце своём голоса Божия, не понимает его и следует голосу страсти, живущей в душе и заглушающей шумом своим кроткий голос Божий»3.
В полифонии «Денисьевского цикла» Тютчева представлено подобное многоголосие: в полную силу звучат голоса двух лирических героев – мужчины и женщины, – не сумевших вовремя расслышать в душе «кроткий голос Божий» и безоглядно увлекаемых к погибели шумным «голосом страсти». Именно здесь кроется главный источник драматизма, трагичности тютчевской любовной лирики. Страстное чувство, сулившее «райские наслаждения», обернулось адскими муками, «судьбы ужасным приговором», легло на жизнь женщины «незаслуженным позором» (197), привело её к гибели.
Биографическая основа «Денисьевского цикла» так же трагична и поучительна, как сам этот «роман в стихах». Двадцатичетырёхлетняя Елена Александровна Денисьева – преподавательница Смольного института благородных девиц, в котором обучались дочери Тютчева («моя коллекция барышень», как он их называл), самозабвенно полюбила поэта – человека почти вдвое старше себя. Девушка безоглядно отбросила светские приличия и условности, дотла сожгла все мосты, связующие с прежним миром, возложила свою жизнь на жертвенный алтарь. Она была уволена из Смольного института, проклята отцом. Дети от так называемого гражданского брака без церковного благословения считались незаконнорождёнными.
Все неисчислимые скорби, тяжесть и катастрофичность союза, на который «нет Божьего согласья» («Когда на то нет Божьего согласья…» (1865), 259), нашли отражение в стихотворном цикле Тютчева. Неизбежный итог разгула «буйной слепоты страстей» подводится в стихотворении «О, как убийственно мы любим…» (<первая половина 1851>):
О, как убийственно мы любим,
Как в буйной слепоте страстей
Мы то всего вернее губим,
Что сердцу нашему милей! (197)
В том же стихотворении, отмечая разрушительное действие страдания, Тютчев пишет:
Куда ланит девались розы,
Улыбка уст и блеск очей?
Всё опалили, выжгли слёзы
Горючей влагою своей. (197)
Поэт осознал убийственную и самоубийственную природу греховной страсти как диавольского искушения:
И кто в избытке ощущений,
Когда кипит и стынет кровь,
Не ведал ваших искушений –
Самоубийство и Любовь! («Близнецы» (<1852>), 207)
Через весь поэтический сборник также проходят новаторские мотивы «любовь – поединок», «неравная борьба», роковая смертельная схватка. Стихотворение «Предопределение» (<1851 или начало 1852>), нарушая устоявшиеся традиции любовной лирики, раскрывает трагедийность любовного чувства «в борьбе неравной двух сердец»:
Любовь, любовь – гласит преданье –
Союз души с душой родной –
Их съединенье, сочетанье,
И роковое их слиянье,
И… поединок роковой… (202)
Примечания:
1 Тютчев Ф.И. Весенняя гроза: Стихотворения. Письма. – Тула: Приок. кн. изд-во, 1984. – С.293. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте с указанием страниц.
2 Цит. по: Пигарев К.В. Жизнь и творчество Тютчева. – М.: АН СССР, 1962. – С. 172. Далее подлинники писем Ф.И. Тютчева на французском языке в переводе К.В. Пигарева – правнука поэта – цитируются по этому изданию с указанием страниц
3 Старец Силуан. Жизнь и поучения. – М.; Новоказачье; Минск, 1991. – С. 73–74.
Художник: С. Александровский.
