«Дядя Витя»

К столетию со дня рождения Виктора Петровича Астафьева

1.
«Царь-рыбу» и «Последний поклон» я полюбила ещё в заполярном детстве, когда впервые прочитала их в «Роман-газете», изданными на дешёвой жёлтой бумаге, с выцветающей краской шрифтов.

Помню живое ощущение чуда, особенно на фоне текущего литпроцесса, «секретарской» макулатуры, сартаковых, марковых и бесконечной, из номера в номер, «дружбы народов». Астафьев — совсем не старый ещё писатель, но сразу стало ясно: вот живой классик. Слёзы, скорбь, радость, красота и юмор — всё вместе, и всё — настоящее, «сама житуха наша». Сибирская. И трагическое детство его показалось родным.
Когда училась в Красноярском госуниверситете, обитала несколько лет у добрых друзей, Антиповых, в Академгородке на Левом берегу Енисея. Простецкий мужичок Астафьев с семьёй: жена и внучата, — жил по соседству, лечился там же, где мы все, в новейшем медицинском комплексе, стоял в очередях с авоськой в том же продовольственном магазине, только на всё лето уезжал в свою любимую Овсянку. А «дядей Витей» по-свойски называл его поэт Роман Солнцев — и весь Академ, ближний круг, повторял: «Виктор Петрович… дядя Витя». Однако в гости к нему домой я никогда не напрашивалась в юности, и рассказов своих полудетских не носила ради покровительства живого классика — зачем такая нескромность. Да и не благоговела я перед Астафьевым, к тому же и так печатали (и печатно ругали!) меня в Сибири с большой охотой.
В феврале 1994-го в городе К. на великой сибирской реке Е., как любит выражаться Евгений Попов, вышел первый номер литературно-художественного журнала для семейного чтения «День и Ночь».

Солнцев и Астафьев

Придумали его Роман Солнцев и Виктор Петрович Астафьев. Главному редактору, поэту Солнцеву хотелось сделать в Сибири журнал такого качества, чтобы старые и особенно московские «толстяки» потеснились, и чтобы сибирской литературной молодёжи было где печататься. Журнал выглядел тогда как серая тетрадка на скверной бумаге, но какие там были имена, какие «звёзды» обеих столиц и лучшие авторы Сибири! (Сейчас журнал выходит в «полноцвете» — огромный том на мелованной бумаге, — но после смерти Романа Харисовича, редактора от Бога, увлеченного до страсти издательским процессом, увы, читать там нечего.) 
И всё равно жизнь нас свела благодаря журналу «День и Ночь». 
Подарком судьбы было знакомство с Виктором Петровичем.

«Вообще-то, все работают по-разному. “Всяк дурак по-своему с ума сходит”, — вот и все, что я могу сказать о работе писателей, которых знаю. Вижу и знаю теперь, проработав в литературе тридцать лет, что учить писать — это все равно, что учить делать детей, то есть низвести интимную тайну до общего обозрения и применения, что ли, но и это ведь ничего не даст, у всех ведь еще свой характер, темперамент, физиология, мудрость, дурость — и то своя! И от нее, от дурости-то, да еще от многих непонятных вещей и происходит то, что называют уважительно — тайнами творчества, — и, не боясь повторений, добавлю: тайна творчества так же непроста и дает такое же редкое счастье, как тайна рождения человека».

Из собственных рук Виктора Петровича Астафьева в 1996-м году я получила премию его имени: другим лауреатам «Астафьевку» вручали уже без его личного участия. Всегда день Кирилла и Мефодия, просветителей Словенских, был счастливым днём в моей жизни (диплом лауреата датирован 22 мая). Согласитесь, самое замечательное, когда литературную премию тебе дают сюрпризом, а ты никого ни о чем не просил. Со мной дважды так сбылось. И ещё помог тогда Астафьев, выхлопотав персональную стипендию, — написал письмо к руководству культуры Норильска с просьбой позаботиться об уроженке заполярного города, которая учится в Москве на ВЛК, порадеть единственному (в те годы) норильскому прозаику, и Норильск его просьбу, разумеется, уважил.
В «дяде Вите» не было ничего от бронзы живого классика, очень доступный и сердечно-чистый человек, он всё звал меня в Овсянку на уху из форелей, — но я так и не собралась, да и что отнимать драгоценное время его жизни… 

Из дневника. 9 июня 1996 г.:

«Юлечка, потерпеть придётся, проза — такое наше дело, терпеливое, это им, — кивок на Романа Солнцева, — стишок пустить и будто он работал... Тебе 26? Мне было 28, когда я начал писать».

В Москве с Астафьевым и Солнцевым я встречалась и в 1996-м, и в 1997-м годах — беседовали втроём о литературных делах, праздновали и горевали. Помню, от младой дурости выкрасила свои кудри в огненный цвет, и Астафьев сказал, знакомя меня со Святославом Бэлзой: «А это цветок наш сибирский, жарок».

2.
Астафьев был прост, держался своей солдатской Марьи Семёновны, был искалечен войной, много перестрадал в личной жизни. Распутин и Шукшин, напротив, сразу женились на начальственных дочках, рук не марали. (Ехидное астафьевское в частной беседе: «И-эх, Юля, как они все после ВЛК — печальники земли Русской — кинулись на Москве жениться!») Он был честен, хотя и озлоблен на само мироустройство, не без вопля Иова — в небеса: «Да как же это, Господи, как Ты допустил всё это в России?!» Мария Карякина-Астафьева, простая русская женщина, никаких элитных связей наверху отродясь не имела; прошла войну, всю жизнь находилась в тени своего знаменитого мужа, терпела его зачастую невыносимый, недобрый характер и непрерывные болезни — память войны, всегда ухаживала за ним, сама тяжело болела, терпела его увлечения другими женщинами, воспитывала двоих внуков от рано погибшей дочери.

«Мужики не поверили, однако сделали вид, что успокоились, и повели научный разговор на тему: как платят писателям и сколько процентов правды они могут допустить в своих сочинениях. Сошлись на пяти процентах». («Царь-Рыба»)

Да, он всегда был честен. Нелюбезен всем: коммунистам и сионистам, военным генералам и штатским либералам, коллегам-писателям из обоих лагерей, притом совпатриотам неприятен не менее, нежели представителям привилегированных народностей. «Дядя Витя» был ужасно неудобный человек, тяжёлый, не боялся публичных конфликтов и говорил всегда не то, чего от него ждали.
(Вспомнила «Красноярскую газету» и иных тогдашних горлопанов-журналюг, стало мне смешно: где тля, отравлявшая закат жизни старику Астафьеву? Ещё и четверти века не прошло, а время всех сверчков рассадило по шесткам.)
Он бы и сейчас не пришёлся ко двору с его утробной ненавистью к войне, выстраданной страшным опытом.

«Те, кто врет о войне прошлой, приближают войну будущую. Ничего грязнее, жестче, кровавее, натуралистичнее прошедшей войны на свете не было. Надо не героическую войну показывать, а пугать, ведь война отвратительна… Сколько потеряли народу в войне-то? Знаете ведь и помните. Страшно называть истинную цифру, правда? Если назвать, то вместо парадного картуза надо надевать схиму, становиться в День Победы на колени посреди России и просить у своего народа прощения за бездарно выигранную войну, в которой врага завалили трупами, утопили в крови...»

Он честно говорил, что выжил — с контузией головы, ослепшим глазом, высохшей рукой — только потому, что был в войсках связи. А те, кто на передовой — ложились слой за слоем.

3.
«Но к этой поре я уже хорошо знал, что еврей на плохо сделанное русским не нападает...»
А мелкие дрянные людишки норовили Царь-рыбу астафьевского улова превратить в пескарей, выловленных в Грузии.
«Чёрт попутал», каялся потом Натан Эйдельман в гнусном поступке: как можно личную переписку отдавать в печать?! То-то, что вас вечно путает чёрт, и уже два десятилетия после смерти Астафьева минули, а заокеанский «набокововед» Шрайер, вслед за Азадовским, снова верещит об астафьевском «антисемитизме». Понятия о чести формируются в здоровых общественных условиях, притом столетиями, а советская интеллигенция — дикие обитатели азиатского клоповника, назови его хоть гетто, хоть «коммуналкой», не ошибёшься.
Было и другое, открытое письмо. Кстати, «дядя Витя» говорил, отчего в позорном «письме 42-х» его подпись стоит последней, не по алфавиту. Астафьев был в аэропорту, его по телефону пужанули «реваншем коммуняк», он согласился, чтобы его подпись поставили (не читая письма и собственноручно не подписывая!), — его фактически подставили, использовали громкое имя.
Из условных «деревенщиков», на мой взгляд, проверку временем выдержал один Астафьев. Возможно оттого, что он не только «сибирский писатель» (региональная марка), а прежде всего мастер военной прозы. Вот Распутин или Шукшин — региональны, вдобавок Шукшин выцветает и, вероятно, со сменой поколений останется достоянием филологических дев, историков литературы. Шукшин ещё словил жар-птицу за хвост — ушёл в кино; фильмы пока смотрят, а читать его перестают. Читаю высказывания Распутина о Сибири, о литературе, о русском характере, и мне иркутский классик кажется поразительно пресным, благонравным, говорящим шаблонными фразами, как школьный учитель. А если вспомнить высказывания нашего Виктора Петровича на те же темы — там всегда грубость, тяжесть недобрая, полемическая несправедливость, но как он тяжело трогает душу и будит мысль. В Астафьеве было нечто розановское.
У главреда журнала «Знамя» в сверхкратком очерке об Астафьеве — три абзаца щедро посвящены «антисемитизму» великого писателя. На «лицекнижии» немедленно сбежалась стая товарищей из Израиля и тех, кто пока сидит на чемоданах, и давай визгливо удивляться, за что этому ненавистному русскому ксенофобу давали госпремии.
А разгадка проста: Софья Власьевна книжки читала. Блюла баланс, но понимала, кто чего стоит. Потом в Кремле начался парад физкультурников, взят курс на уничижение русской литературы и самого звания писателя. Сами кремлёвские «демократы» ничего не читали и «население» старались отучить от чтения. Стадом проще управлять.
При живом Астафьеве и советских классиках, хотя бы и Нагибине, нынешний позор литпроцесса с дутыми именами и премиями придуркам, не знающим русской грамоты, был бы невозможен. Поэтому, когда литературные зубры вымирали, начальнички не скрывали радости. Стесняться некого. Не надо оглядываться на морального учителя и некому печалиться о русском народе. 
Старею, видимо, — после неровного отношения в молодости (политика влияла) всё больше уважаю Виктора Петровича, проникаюсь его мыслями и настроениями. Удивительная, цельная, трагическая личность. (Притом что литераторы в массе своей — ну такая дрянь, суетливая и тщеславная... Проза Астафьева — сам Енисей рядом с мелководными речушками, это было очевидно еще в советские времена, а нынешние модные прозаики — просто дождевые лужицы.)
Сергей Кузнечихин, красноярский прозаик и поэт, горько удивлялся: 

"Почему никто из маститых писателей не приехал почтить память? Объяснения, что он рассорился с бывшими друзьями из патриотического лагеря, звучали не очень убедительно. Смерть должна примирять всех. Допускали, что Евгению Носову такая длинная дорога и не по возрасту, и не по деньгам. Но почему не отдал последний долг относительно молодой Валентин Курбатов, который неделями гостевал у Астафьева?"

2 мая 2019-го, в дни празднования 95-летия великого сибиряка, я побывала на могиле Астафьевых впервые, с чувством, что «последний поклон» этот необходим — мне, конечно, не Виктору Петровичу.
И теперь «Царь-рыба» в моей библиотеке — в роскошном подарочном издании «Вита Новы», в натуральной коже, с металлическими уголками и шёлковой лентой-закладкой, с папкой литографий, и волшебными цветными иллюстрациями Олега Михайлова. Книга изумительной красоты, с восстановленными двумя главами, изъятыми советской цензурой, и очерком художника, с биографической справкой и семейными фотографиями В.П. Астафьева. 
Навсегда в памяти светит его завет писателям: «Вот для умных-то и пишите, и не опускайтесь до дураков!».
 

Май 1996 года. В.Астафьев с Ю.Старцевой

Примечание:

Фото в тексте и на обложке: из личного архива Юлии Старцевой.
Текст об Астафьеве Александра Мелихова.