Белый свет Юрия Кабанкова,  или «Стихи иного тысячелетия». К 70-летию поэта

I.

Валентин Яковлевич Курбатов в одном из последних своих писем к Юрию Кабанкову с иронической серьёзностию поминает о традиционной античной Музе, приставленной ко всякому-любому стихослагателю: 

«...Спасибо, брат Георгий, Вашей подружке Музе. Она всё набирается ума и диктует всё плотнее, с какой-то уже Давидовой псалмопевческой глубиной — когда только записывать успеваете? Я бы теперь про Вас и написать не дерзнул — не по чину… Обнимаю». 

Ну, не знаю, а кому тогда «по чину»? Единственным оправданием «дерзнувшего» может быть лишь полное осознание невозможности малому сосуду вместить неизмеримо больший. С этим и приступаю. Благослови, Господи.

***

...Возьми её, беспутную, смоковницу бесплодную — 
судьбу мою нескладную, летунью беспилотную,
сплетающую в воздухе сияющее кружево,
соломенную молнию, сгорающую заживо!

Неопознанный летающий объект, Юрий Кабанков, при всех попытках определить, «просчитать» его как поэта и человека, закрепить за ним место в культурном ареале: водрузить на пьедестал или поместить в кунсткамеру, причислить к отряду «поэтов», «мыслителей», «философов» или «богословов», — словом, «пришпилить бабочку к небесной тверди», благополучно ускользает в свои, недоступные нам, эмпиреи, не равный ни одному из определений, ибо является объектом живым, подвижным, перетекающим из одного состояния в другое, а потому всегда неуловимым. Кто он? Про что он? Откуда и для чего он нам? Излишним пафосом дело можно только испортить. Но испортить Кабанкова невозможно. Про него можно смело сказать, не боясь хватить через край: Кабанков — утёс. Просто стоит в штормовом океане, и о него разбиваются волны. Это сопряжено с некоторой отстранённостью от основного русла современной русской поэзии. Таких людей во все времена мало, «но ведь и в тесто немного нужно вещества, вызывающего в нём живительное брожение. …На это указал Сам Христос, сказав: “Царство Божие подобно закваске”» (В. Ключевский).

стать беспроволочным телеграфом 
чтобы без проволочек
весть о мире, идущем прахом,
вынуть из оболочек, —

из пылевых межзвёздных скоплений,
снов, заклеенных скотчем,
из отражений в зрачке оленьем,
из беспамятства поколений, 
притяжений и вожделений... 

...стать беспомощно на колени:
«Воля Твоя, Отче!..»

Творческий путь Юрия Кабанкова начался «с колыбели», когда в пятилетнем возрасте он описал ночную поездку в кабине отцовского грузовика, впечатлившую юное сердце до невозможности «не писать» — печатными буквами в школьной тетрадке. Далее — долгая дорога, от раннего дерзкого возгласа: «Я родился всерьёз, я рубашку оставил на камне…» — до зрелого: «Я Богу лишь станок копировальный». И далее, к ироничному: «Стойкий солдатик мысли с беспрекословным лбом». Даже не пытайтесь читать тексты Кабанкова с наскока. Не даются они уму торопливому, суетному, мчащемуся в потоке времени. Приступать к ним стоит в тишине остановившегося мгновения, лучше с молитвой, как к чтению сакральных текстов. И тогда, возможно, вы вдруг окажетесь в волшебном кинозале, и вам покажут странное кино: про мир, где жизнь жительствует — «От Поднебесной до Преисподней», от сотворения мира до большого адронного коллайдера, от музыки сфер Алигьери до Прощания славянки, от предместья Сен-Мари до Японского моря, «от греческой альфы — / до полусонного стона эоловой арфы, / до завитков бороды насмешливого Сократа, / до самой что ни на есть последней омеги». От «леденящей тьмы, от чёрной дыры квадрата» — до Света Нетварного, Фаворского. Всё — в полноте, в движении, вне привычной жизни и непривычной смерти, вне времени и пространства. Где нет границ между тварным миром и вечностью. Там:

…в чистом пламени лампадного огня
небесная стрекочет киноплёнка,
вращается времён веретено,
и ангел мщения с беспечностью ребёнка
снимает это вечное кино.

Вас проведут анфиладами причудливых залов, «где вспыхивают белые одежды, и зеркала, и ветхие скрижали», и «тусклый зрак гиперборейского грифона», и «рыбы раздувают жабры», и «Моисей — младенцем — плывёт в корзине / вослед палящему солнцу /по тростниковому Нилу / и обнаруживает, возрастая днями, / что пирамида смерти нашей / насквозь пуста». Вот «проплывает мимо глазной сетчатки / падучая башня Пизы»; / со времён падения Рима / пустует слепыми глазницами / солнечный Колизей», а вот — «какой-то босяк самостийный, не целясь, / отважно стреляет из средневековой рогатки по древним / (и, может быть, краеугольным) камням Херсонеса»… «Сквозь фиолетовый сад-виноград» — можно увидеть печальное: «в воздухе тает город-Царьград, / плачет безмолвствующий Палама», Айя София — в дымке, купола занесло снегами; женщина, отражённая в зеркальном шаре, / так и застывшая — в лёгком полунаклоне / схвачена мёртвой хваткой дагерротипа»… А там, гляди — «Тильтиль и Митиль ловят силками Синюю птицу»; «овны из древних Упанишад спать улеглись на [моём] газоне», «сфера Паскаля в дверном проёме пустой часовни, / пред светлым образом огонёчек лампадный теплится».

Вот «Евагрий — мелких бесов посылает за водою / и творит весёлым сердцем Иисусову молитву. (И они не прекословят — выю гнут под коромыслом, / и, лопатками сутулясь, чтут неведомые крылья»)… Внимающему взору предстают воздушные сны Икара, и «Млечный путь — и шлях Чумацкий, / где стёкла вечности крошатся», и «бесконечная колонна / набычившихся бензовозов, /застрявших где-то в Междуречье». Вот Нарекаци с Книгой скорбных песнопений. Рядом «чукча, верный Севера сын, / он берёт золотой апельсин / и ест его целиком с кожурою; / золото брызжет на мох и ягель». И вот ещё диво: Рабиндранат Тагор, раввин двора, самолично рубит дрова… «И пустота подкармливает с рук / каких-то скарабеев и драконов, / и не курятся пирамиды терриконов, / и прошлое перебегает вдруг / по каменным ступенькам…» «А кино продолжает длиться»: «бубенчиками хохоча, падает со стула Петрушка, в кадре сменяют друг друга папа Карло, Буратино с гранатой, река и облачная птица, / Сократ и медленный медведь, гулящая Глафира с псалтирью…» И над всем этим — жалобная дудочка из глины; Бах, играющий на басах; «темперированный клавир о бесконечной радости, как под водой, лепечет»; и «в Царстве Божьем в птичьем грае / кто-то Моцарта играет»; и чередою являются на свет Глюк, Мусоргский, Форэ и Страдивари…»

«И безутешная, как память, сидит старуха на галёрке,
к груди калачик прижимает и ничего не понимает
своими влажными глазами»…

А если вы, как та старуха на галёрке, с первого раза не осилите всю фильму сразу, ибо солнце высоко, колодец далеко, жар донимает, и глаза к свету не привыкли, «потому что в иных просторах / ни умом, ни сыпучей мерою / не исследуешь свет, который /души узрят одной лишь верою», то вам все равно достанется «лучевой терапии» — Светом Нетварным. Такое бесконечно длящееся кино. И автор здесь — киномеханик. Проводник. «Слуга покорный с псалтирью десятиструнной». Он лишь укажет вам путь, настроит глаз на всё подлинно значительное и священное в вещах и людях, и:

сквозь воздух памяти, стрекочущий в кино,
невидимый, клубящийся, бесплотный, —
ты узришь Свет в потоке беспилотном.

Плотность текстов Юрия Кабанкова — притча во языцех. Для кого-то они непроходимы. Но это всего лишь вопрос момента, угла зрения, состояния читателя. На восприятие сложных текстов нужно настраивать себя, как музыкальный инструмент. Кому-то недосуг бродить по лабиринтам скрытых смыслов и сопрягать далёкие понятия. А кто-то относится к таким путешествиям иначе. Вот еще один эпизод из личной переписки. Валентин Курбатов, ещё одно из «предпоследних» писем к Юрию Кабанкову:

Спасибо, брат Георгий! Я не поумнел с поры присланного Вами моего старого письма и по-прежнему робею перед Вашими стихами. Евангельская высота Вашего глагола замыкает мои слишком мирские уста — боюсь «не вместить». Обленившееся старое сердце всё ищет пищи помягче. А у Вас строка всегда «набита» через край теснотою смыслов. Герметична для балованного светского слуха. Только шепчешь: «Господи, разверни!». Эта «явь сокровенная, уставшая быть мечтой», так всё и остается сокровенной, чтобы не обмелеть. Вы естественно и органично живете внутри Псалтыри, Евангелия, Месяцеслова и Церковной истории. И в каждой строке «Премудрость! Прости! и Вонмем!» А нам бы, уловленным «мысленным волком», только бы без труда и даром. Побежал читать «изреченное безмолвие» с любовью, бережностью, духовною пользой и благословенной устыжающей неловкостью за свое ветренное суесловие и «обмахивание крестом».

Рядом юная хозяйка троекурова дворца
Машет ручкой в белой лайке у надменного лица.
Позади шипят девчатки: «Срам-от! Чё и говорить!
Рази мысленно в перчатке крестно знаменье творить?»

А мы хоть и без перчатки, но тоже всё «машем у лица»… С нежностью обнимаю, Ваш В. Курбатов. Спасибо за «Оду». Теперь это мне надолго.

Культурный пласт, которым свободно «оперирует» поэт, столь объёмен, что подчас трудно вместить даже человеку искушённому. Вес всей истории, целого мира ложится на «слишком мирские» плечи «балованного светского» ума внимающего. Каждое стихотворение и вся книга в целом — это такая матрёшка, на первый взгляд, простая или, наоборот, слишком неприступная. Но внутри каждой — целый ряд других, уходящих в дальнюю перспективу матрёшек, живущих своей самостоятельной жизнью, однако, связанных между собой и с общей идеей. Каждую «куколку» вы можете достать и разглядывать, как вам нравится. Может статься, вы не дойдёте до самых дальних — в глубине (и есть ли им конец?), а может, увидите только внешнюю, вполне, впрочем, самодостаточную. Но вы всегда почувствуете, что там, в глубине, есть что-то ещё, и, возможно, вам захочется до этих глубин добраться. И даже если у вас не получится — с первого раза — разобрать и выстроить в ряд всю матрёшку (а скорее всего, так и произойдёт), вы поймёте, что прикоснулись к «таинственным родникам духа», из которых — через художественные образы — взывает к вам выстраданное художником Слово: 

«…впусти меня в дух твоей души, переживи меня цельно, дай мне состояться в твоём внутреннем пространстве, в твоей жизненной ткани; я подарю тебе счастье, а может быть, и муку; я дам тебе углубление и озарение, постижение и очищение, ви́дение и умудрение...» (И. Ильин)

Дерзну высказать предположение, что книга стихов «Белый свет. Ода милости Господней» есть некий сжатый файл, в котором в поэтической форме заключён культурный код человечества, накопленный к сегодняшнему дню. Как знать, возможно, для того, чтобы «в упакованном виде» перенести его через бездну цивилизационного кризиса для передачи будущим поколениям. Сам автор ощущает себя «хранителем», а своей задачей — не отдать «золото партии» на растерзание дикому зверю неверного времени. Так или иначе, в книге упомянуты имена людей, в разное время определявших насущные ориентиры нашего самосознания: классики русской и мировой литературы либо персонажи их произведений, художники, композиторы, философы, а также мифологические и фольклорные персонажи. И всё это пронизано светом Евангельского и святоотеческого духа. ...Потенциальная энергия этих сжатых, как пружина, строк в любой момент готова «кинетически» взорваться. Такая стремительная метаморфоза необходимо предполагает «метанойю» — преображение духовное, сколь болезненное, столь и целительное. В такое мгновение зрение человека обретает выпуклость и стереоскопичность зрения насекомого, недоступные осуетившемуся человеческому взору. (Ю. Кабанков о поэзии Александра Романенко)

В своём пределе высокая поэзия есть духовное делание, как для поэта, так и для читателя. По глубокому убеждению самого Юрия Кабанкова читатель является со-работником в этом духовном делании и, следовательно, соавтором: без него книги «не существует», поскольку именно читатель должен «открыть файл» и внять, то есть совершить свою часть внутренней работы. Иногда на пределе своих возможностей, а, если удастся, и «подпрыгнуть» выше себя. Только тогда Божий замысел может свершиться. Именно поэтому поэзия Кабанкова — не для досужего, развлекательного чтения. «Читать всё это невозможно, но невозможно не читать!», — иронично заметила одна из (по-)читательниц Кабанкова о его стихотворениях. Разумеется, «приглашение персонажей на пир» происходит у Кабанкова иррационально, однако постфактум можно заметить, что отбор отнюдь не случаен. Здесь опять уместна ремарка Валентина Курбатова. В своей работе «Юрий Селивёрстов. Портрет на фоне времени» Курбатов пишет: 

«В самом художнике, если основа души крепка, случайное опадает, а необходимое избирается словно само собой, без усилий. Душа не так неразборчива, как нам мнится. Она всюду узнаёт своё. <...> Живая мысль чаще оглядывается не в современниках, а в мысли же. И там Паскаль соседствует с Григорием Богословом, Гомер с Шекспиром, Акутагава с Распутиным не только как сверстники и современники, но и как люди одного языка и единого мировидения, которые скорее поймут друг друга, чем ослеплённый заботами дня, живущий точно по календарю учёный систематик, может понять своего соседа по лестничной клетке. Годы для них только обыкновенные числительные, пустая арифметика».

Именно поэтому в живой ткани повествования «Белый свет», как на Божием Полотне Творения, все персоналии существуют в одном измерении, в живом диалоге — пересекаясь, перекликаясь, перетекая друг в друга, в соборной «энергетической устремлённости к целому». Вместе с автором они свидетельствуют людям и Богу о Его Творении, каждый своим даром, своей мерой. Не потому ли на обложке сего поэтического труда есть указание на метафизическую природу этого измерения: Стихи иного тысячелетия. Чтобы не возникало искушения перепутать с каким-нибудь сюрреализмом? Вспомним: «парадоксальность мышления — симптом религиозного сознания»; так причудливые образы возникают там, где необходимо выразить невыразимое:

В хрусталике плавится чёрное солнце,
в беспамятном омуте плавает рыба
и тычется мордой в пустое оконце,
в котором и мы обретаться могли бы — 
когда бы не ведали, Царство исхитив,
о том, что нетленное сеется в тленье;
в космическом пламени плавает ихтис
и тычется в наши слепые колени;
и гордый язык прилипает к гортани,
и души, исторгнутые преисподней, 
во сне истлевают с открытыми ртами. 
И непоругаемо имя Господне.

Поэтическая книга «Белый свет» не есть простое собрание стихотворений, изложенных в хронологическом порядке. Каждое отдельное стихотворение представляет собой законченный текст, который может существовать и «работать» самостоятельно. А всё вместе — это одно сплошное мозаичное полотно, на котором происходит собирание в единое целое фрагментов расщеплённого в грехопадении тварного мира. Получается, с одной стороны, завершённое, целостное произведение, с другой стороны, произведение, не имеющее начала и конца, как мысль, изъятая из контекста, из процесса осмысления бытия, бесконечного, как бесконечно «приближение к Неисчерпаемому Источнику». ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ

​