Интервью с Распутиным для Эстонии

Почти с ностальгической грустью теперь вспоминаются мои такие частые, иногда по два раза в год, когда я учился в Литературном институте в Москве, поездки в Эстонию, в Таллинн, к своим друзьям — журналистам: Юрию Копти, работающему на радио; Этери Кекелидзе (чей отец был лучшим признанным хирургом в Таллинне), «окучивающей», как она говорила, в газете «Советская Эстония» производственные и экологические темы; Элке Аграновской, занимающейся в той же газете культурой...

Также к Елене Скульской, литератору, знакомой Сергея Довлатова, о котором мы с ней частенько говорили, и с которым она переписывалась даже после того, как он укатил в США. И письма эти впоследствии были в его книгах опубликованы. А сколько интересного она рассказывала мне о его трёхгодичном пребывании в Эстонии, где Довлатов тогда жил, работая всё в той же газете «Советская Эстония», и надеялся издать свою первую книгу «Пять углов». В издании которой Елена пыталась ему помочь…
А как не вспомнить очаровательную блондинку Инну Мартою (давно уже живущую в Швеции) — двуязычную, поскольку отец её был эстонец, а мать русская, переводчицу моих первых рассказов для журнала «Радуга», выходящего в Таллинне на эстонском и русском языках огромным тиражом. И с очень неплохим гонораром для авторов, кстати. А как не вспомнить моего друга Арво Вески, кажется, какого-то родственника знаменитой тогда и в Эстонии, и в России Анны Вески. Водолаза, который приезжал несколько раз ко мне в Байкальск, где мы тогда жили на берегу Великого озера, покататься на горных лыжах. (Где впоследствии катался и наш нынешний президент Владимир Путин.) И удивляющегося тому, что тогда это было совершенно бесплатно. Да и кататься можно было целый день почти одному…
Увы, теперь Эстония (а скорее всего, её глупая политическая верхушка) совместно с другими прибалтийскими странами, бывшими нашими республиками — Литвой и Латвией (где на Рижской киностудии талантливым режиссёром Дзидрой Крикис был снят, на мой взгляд, прекрасный короткометражный фильм «Следы неволи» по моему рассказу «Загон») —всячески противопоставляют себя России. Злобно лающие на неё, как маленькие собачонки на слона… Где вы теперь, мои друзья? И друзья ли вы мне теперь? Я не знаю… А читателям журнала «Камертон» я хочу предложить моё давнишнее интервью с Валентином Григорьевичем Распутиным, связанным как раз с Эстонией. Полагая, что «послушать» такого чудесного писателя, как Валентин Григорьевич, бывает никогда не лишне.

Июнь, 2024 г. Иркутск 

​

Валентин Распутин: «Никогда не страдаю от одиночества…» 

​

Интервью с Валентином Григорьевичем Распутиным, отрывок из которого я вам предлагаю, готовилось для Эстонии, и там же было опубликовано в начале 1993 года в газете «Советская Эстония», которой у меня, к сожалению, нет. Поэтому я сделал перепечатку из «Народной газеты» № 29, за 16 марта 1993 года, где интервью было опубликовано, но, увы, в сильно сокращённом виде. Но и это какие-то крупицы памяти о нашем выдающемся человеке и прекрасном писателе.
…Вечером я позвонил по домашнему телефону Распутину, и мы договорились встретиться на следующий день в уютном двухэтажном особнячке сибирских купцов Бревновых, в котором с 1977 года, по адресу улица Степана Разина, 40, и располагается Иркутское отделение Союза писателей России. Под конец нашего разговора Валентин Григорьевич ещё пошутил, сказав мне:
— Я думал, ты серьёзный человек, Володя, а ты разными интервьюями занимаешься…
Итак, следующий день. Я уже на Степана Разина, 40 (пришёл минут на десять раньше назначенного срока), жду Распутина. И как всегда, перед встречей с Валентином Григорьевичем волнуюсь. Не могу избавиться от волнения всякий раз, когда встречаюсь с ним. Распутин приходит ровно в три. Видно, что он простужен. И возможно, даже слегка температурит. Щёки розовые. 

— Валентин Григорьевич, вам, я вижу, не здоровится. Может быть, перенесём разговор на другой день? — спрашиваю я. 

— Да нет. Ничего. Терпимо. Давай уж сегодня поговорим.

Мы уселись в небольшом кабинете редактора журнала «Сибирь» Василия Козлова — в два кресла. Между которыми стоял журнальный столик. Обладатель кабинета, сказав, что он по делам, вышел из комнаты, оставив нас одних.

— Вы не против, если включу магнитофон? (Магнитофон у меня был кассетный: японский «Sony», и я им очень гордился), — спросил я Распутина. — Не будет он вас раздражать или мешать своим шипением?

— Включай.

— Валентин Григорьевич, — начинаю: — Совсем недавно в Эстонии, кажется, и на русском, и на эстонском языках, вышла ваша книга с последней написанной вами повестью «Пожар». Кроме того, в эстонском академическом театре драмы им. Кингисеппа в Таллинне успешно идут спектакли, поставленные по вашим произведениям. И это интервью с вами меня попросили сделать для газеты «Советская Эстония». В связи с этим, хотел бы узнать у вас, какая из наших бывших прибалтийских республик первая перевела ваши произведения на свой язык?

— Ей богу, не знаю, — пожимает плечами мой собеседник. — Но насколько я помню, первыми были, кажется, всё-таки латыши.

— А в Эстонии вы бывали? — задаю следующий вопрос. — И если да, то что вам там понравилось?

— В Эстонии не бывал… — отвечает Распутин.

Ответы на первые два вопроса обескуражили меня. Я отчего-то предполагал, что Валентин Григорьевич непременно должен был бывать в Эстонии. По-видимому, свою любовь к этому краю я перенёс и на него, надеясь, что после общих воспоминаний мы и разговоримся. К тому же мне отчего-то хотелось, чтобы именно на эстонский язык впервые были переведены какие-нибудь его произведения. И в конечном итоге, всё именно так и оказалось. Первой из прибалтийских республик, которая перевела Распутина на свой язык, оказалась именно Эстония. Ещё в 1967-м году в переводе К. Парви в республике был опубликован рассказ «Мужчины». (Который вначале назывался «Мы с Димкой», и был опубликован впервые в январе 1967 г. в журнале «Сельская молодёжь» в Москве.) А затем уже вышел в том же году и в Латвии. Для меня факт первенства Эстонии в чём-то был приятен ещё и потому, что она — одна из первых союзных республик СССР приняла закон об охране окружающей среды. Произошло это ещё в 1957-м. В те времена, когда большинство ответственных товарищей в стране с энтузиазмом говорили и, по-видимому, сами верили в это: о неисчерпаемости природных богатств и необходимости их интенсивного использования. И лозунги о «Покорении природы» почти в любой части СССР были делом обычным и привычным. И как много лет понадобилось многим из нас, чтобы осознать, что это далеко не так…

«Природа — сама по себе нравственна. Безнравственной её может сделать только человек. И как знать, не она, не природа ли и удерживает в немалой степени нас в тех более или менее разумных рамках, которыми определяется, пока ещё, наше моральное состояние. Не ею ли крепится наше благоразумие и благодеяния. Это она с мольбой, надеждой и предостережением денно и нощно глядит в наши лица душами умерших и не родившихся. Тех, кто был до нас и будет после нас. И разве мы слышим этот зов?» (Валентин Распутин)

В Эстонии этот зов природы, к счастью, был услышан раньше других. Однако вернёмся к интервью:

— На какие языки мира, Валентин Григорьевич, были переведены ваши произведения? Ваши книги?

— На каких языках, где и сколько выходило моих книг, я тоже точно не могу сказать.

— Даже приблизительно не знаете?

— Ну, основные языки могу назвать. Знаю, что переводы моих книг осуществлялись в Соединённых штатах, в Австралии. Значит, на английском языке. На французском языке выходили книги в Бельгии и Франции. (К слову сказать, самая проникновенная, на мой взгляд, повесть Распутина «Последний срок» во Франции вышла с очень трогательным переводом «Матушка», — В. М.) На немецком языке выходили книги. Они, кстати, одними из первых всегда издают что-то новое. В Испании выходили книжки. В Италии. В Скандинавских странах: Норвегии, Швеции, Дании, Финляндии. В бывших соцстранах…

— Ну, в общем, Америка и Европа читала, значит, ваши книги.

— Ну, насчёт того, что «читала», не знаю. Но то, что и Америка, и Европа мои книги видела — это точно. 

— А в Японии были ваши переводы?

— Да, выходили книги и на японском, и на китайском языках. 

— Валентин Григорьевич, у меня тогда такой вопрос. Пишете вы ведь в основном о сибиряках. И интерес к сибирякам, как к людям особого склада души, понятен, скажем, у нас в стране, ну и в Европе, пожалуй, в какой-то мере. Но чем объяснить популярность ваших книг в той же Японии, Китае? Это ведь совершенно другие цивилизации. Другой менталитет. Совершенно другой стиль жизни.

— Стиль-то, может быть, и другой. А человек-то, в сущности, везде одинаков. Будь он японец, африканец или сибиряк. Всё то же самое у него есть. Те же самые чувства. Та же самая душа, очевидно. Так же физически он сложен. Те же самые руки, ноги. Так что когда речь идёт не о местных проблемах, а о Человеке — это интересно всем. Точно так же, как нам интересна латиноамериканская литература, когда она касается человека. Тем более когда она национальна. Тут очень важно ещё это вот качество — национальность литературы. А отнюдь не интернациональная, всеобщая — никакая, значит. Интернациональная литература, то есть та литература, которая выражает качества какого-то общего человека, говорит, в общем-то, об общем человеке как о жителе Земли, оттого она и менее интересна, потому что все эти общие качества мало кого интересуют по-настоящему. И вся эта общность, открытость — она почти любого человека мало трогает. А вот то, что представляет тайну, то, что представляет нечто неповторимое, национальное, на других непохожее — всегда более интересно. Поэтому и для нас, например, как я уже сказал, интересна и латиноамериканская или японская литература. Особенно когда она национальна. А когда она начинает подражать американской, — фактически лишённой национальной окраски литературе, или европейской: — она сразу становиться менее интересной. Вот чем сейчас вызван такой огромный интерес к латиноамериканской литературе?..

— Вы имеете в виду Маркеса?

— И Маркеса. И Борхеса. И других. Они интересны именно тем, что это глубоко национальная литература. Колумбийская, аргентинская. Точно также и американская литература: Фолкнер, Гарднер, — скажем, когда она говорит о каких-то особенностях американского характера, быта, верований и всего, что связано с этим. Скажем, американская история, она не столь давняя, как японская или российская, но тем не менее, и у американцев есть уже какая-то своя история, свой этнос. Есть свои обычаи и традиции. Они сложились. Успели сложиться за эти двести лет. И традиции коренного населения Америки — индейцев, и привезённых из Африки рабов, и белых переселенцев из Европы. Поэтому и есть о чём писать. И такая литература интересна. А у Фолкнера этот историзм есть.

— Кстати, сам Фолкнер говорил, что никогда не описывал события, которые бы выходили за пределы его родного штата Миссисипи, который на карте Америки занимает место не больше почтовой марки. И почти все события происходят у него в вымышленном им графстве Иокнэйпатофа (некоторые литературоведы считают, что он придумал это название, — которое с индейского переводится приблизительно как «Тихая река», — после того как прочёл книгу Шолохова «Тихий Дон»). И сотканы поистине из продуктов человеческого духа… Извините, что я отклонился от нашей беседы. Я вот ещё о чём хотел вас спросить. Какая из повестей, написанных вами, для вас самая любимая?

— Какая наиболее любимая-то? Трудно сказать. Все повести в той или иной мере любимые. А вот если оценивать по литературным качествам, наиболее удалась, по-моему, повесть «Последний срок». (Повесть «Последний срок» впервые была опубликована в 1970 г. в журнале «Наш Современник». Автору тогда было 33 года.) Она у меня получилась как-то очень естественно. Скажем, неплохая, очевидно, повесть и «Прощание с Матёрой». Но я-то знаю, потому что сам её писал, некоторую её сделанность, что ли. И помню, с каким трудом она мне давалась… А труды трудам рознь. Есть труды рабочие. А есть труды под вдохновение. Есть труды, что называется, под движением, под давлением. «Матёра» мне больше досталась под давлением, когда я заставлял себя писать. Да, там, конечно, проблем больше, чем в «Последнем сроке», но проблемы не должны всё-таки, на мой взгляд, превалировать над какой-то естественностью. «Последний срок», пожалуй, более естественная книга, чем все остальные. И потому она мне особенно дорога.

— Полностью согласен с вами. Эта повесть — она как дыхание. Как: «Лёгкое дыхание», если вспомнить этот рассказ Бунина. И я, честно говоря, завидую тем, кто будет читать эту вашу повесть впервые. Во всяком случае, у меня она пробудила столько прекрасных и неведомых мне до того чувств. И сострадание, и любовь к жизни, и восхищение силой человека перед лицом смерти. А какой в ней хороший, добрый юмор…

— Действительно, эта повесть, я очень хорошо помню те свои восторженные ощущения, когда написал её, будто бы сказалась у меня. Не пропелась, а именно сказалась. Пропелось — это уже всё-таки нечто другое… И как будто бы она заранее не готовилась, не просилась из души моей на бумагу. И труды особые для её написания не прилагались. А просто под вдохновением сказалась, и всё. Вот такое от неё у меня ощущение осталось…

— Помните, как о подобном состоянии хорошо сказано у Георгия Иванова? «А что такое вдохновенье? Так… неожиданно, слегка. Сияющее дуновенье божественного ветерка. Над кипарисом, в сонном паре взмахнёт крылами Азраил. И Тютчев пишет без помарок: “Оратор римский говорил…”». 

— Да, лучше, пожалуй, не скажешь. Хотя Азраил, насколько мне известно, это ведь ангел смерти, помогающий людям перейти в мир иной. А Тютчеву он, значит, помог перейти в бессмертие.

— Но Азраил ведь ещё держит в руке и свиток с записанными в нём делами людскими — добрыми и злыми. А ведь делами своими, ибо сказано: судите дерево по плодам его, человек только и может оправдаться или не оправдаться перед Творцом. А для пишущего человека основное оправдание — его книги. Хотя это и очень одинокое занятие, вы не находите? Вы, кстати, Валентин Григорьевич, частенько испытываете чувство одиночества?

— Нет. Я никогда не страдаю от одиночества…

— Может быть, это оттого, что даже когда вы один — вы не один, а со своими героями, живущими в вас?

— Возможно, что и так…

                        Интервьюер: Владимир Максимов

Владимир Максимов

​