В двадцатом столетье осталась страна…

***

 

Скупой слезой двоя усталый взгляд,
Вобрал зрачок проулок заоконный.
И снова взгляд растерянно двоят
В биноклик слез забившиеся клены.

 

Через слезу до клена – полруки,
Пол-трепетного жеста, полкасанья…
Сбежит слеза… И снова далеки
Вода и твердь, грехи и покаянья.

 

Вот так всегда…
Как странен этот мир,
Как суть его божественно-двояка!
Вглядишься вдаль – вот идол… вот кумир…
Взглянешь назад – ни памяти… ни знака.

 

***

 

Все, как всегда… Скрипят ступени,
Аккорды строятся не в лад,
И гипсовый Сергей Есенин
С челом, уткнувшимся в салат…

 

Все, как всегда… Чужие руки,
Знакомый холодок в спине.
За встречу – целых две разлуки…
За все заплачено вдвойне.

 

Все, как всегда… Осколки брызнут,
Вспорхнет с березы воронье.
Всю жизнь выходит на Отчизну
Оконце узкое мое.

 

Все, как всегда… Не вышло чуда –
Постель пуста и даль пуста.
И лишь в ночной тиши Иуда
Целует Родину в уста…

 

***

 

Опять бесчестье – быть в чести,
Опять бесславье – жить во славе…
Спасенных некому спасти,
Когда ты правым быть – не вправе.

 

Когда вдвойне постыден стыд,
И мстят за то, что ты не мстил им.
Когда прощенный не простит
Его простивших – до могилы.

 

Когда не сбудется уже
То, что в надеждах было, было…
Да по-звериному в душе
Рычит погасшее светило.

 

А темноскулая волна
Влачит литое отраженье –
Всегда одна… Всегда вольна…
Всегда – предвестник пораженья…

 

Святая Русь покрыта Русью грешной…

Максимилиан Волошин

 

Не тропа, не стежка, не дорога,
Не большак и точно не стезя
То, по чем бреду себе убого,
Башмаком по наледи скользя.

 

Чавкают следы, скрипит осина,
Плещет в лужах звездный кавардак…
Только филин ухает повинно:
«Все на свете деется не так…»

 

И проклятье влажное вдыхая,
Болью распираем на ходу,
Помнишь – на Руси начало рая
В этом нескончаемом аду.

 

Где всегда не торена дорога,
Где всегда избенка без дверей,
Где над крышей хмурого острога
Небо – не бывает голубей…

 

***

 

Не согрел кипяток,
Да и водкой уже не согреться,
Тепловозик угрюмый
в тупик мой вагон отволок…
Что-то ноет в груди,
но не сердце, а около сердца,
Сердцу вроде не сроки…
Хоть, впрочем, а где этот срок?..
И в ладонную глубь
Стылый лоб опуская знакомо,
Все спешу окунуться
в мелодию прожитых лет.
Вот я в детстве стою,
но не в доме, а около дома,
И над мамой мерцает
Какой-то серебряный свет.
Там дерутся грачи…
Там ручьи распевают стозвонно,
Там нехоженных тропок
побольше, чем в свете – сторон.
Но сегодня я здесь –
не в вагоне, а возле вагона,
И подножка на уровне сердца
Взрезает перрон.
Все коварнее склон.
Позади – буераки да ямы,
И обида змеею
вползает в сердечный сосуд…
Я останусь навек,
но не с мамой, а около мамы,
Там, где тихие сосны,
да Вечность,
да Праведный суд…

 

***

 

Только грохни ведром –
отзовется тоска мировая,
Только стукни калиткой –
земля затрясется околь.
И увидишь печаль,
что шагает, забавы не зная,
И увидишь страданье, что чуть улыбнется
сквозь боль.
Сколь платков ни нашей –
будет Родина простоволоса,
Сколь монет ни подай –
будет пусто в усталой горсти,
Сколь ни вешай замков –
все равно вдруг прорвется без спроса,
Сколь обид ни сноси –
все равно не промолвит: «Прости…»
Да и что тут прощать? –
Как живем, значит, так заслужили,
Ведь цифирь не повинна,
что вдруг умноженье забыл…
Можно жилу порвать,
но все держится тут на двужилье,
А сломаешь крыло –
здесь от века взлетают без крыл…
И не знаешь опять,
то ли каяться, то ли молиться,
Что за гул непонятный
Идет из-под сумрачных плит?..
То ли стонет земля,
то ль какая-то хищная птица
Сквозь немытые стекла
в глаза твои жадно глядит…

 

***

 

Стылый сумрак. Родина у дома
Бесприютно спит на сквозняке.
Мир изломан… Линия излома
Бьется синей жилкой на виске.

 

Тронешь за плечо – глаза откроет,
Бросит на тебя безумный взгляд.
И собака истово завоет,
И от страха дети закричат.

 

И опять такое бесприютство,
Что зрачки отталкивают свет,
Что без научений и напутствий
Только вьюга шамкает во след.

 

Только совесть к истине воздета,
Да порою чудится – вдали
Чей-то голос кличет Пересвета,
А в ответ: «Все наши полегли…»

 

***

 

От забытой сторожки
до самого лобного места,
От безвестной криницы до вспененной
гривы морской,
Там, где звон соловья так же ранит,
как звон Благовеста,
А над росным покоем возносится Вечный покой;
Там, где зелень травы лиц измученных
не зеленее,
А смиренные очи лампадами в Пасху горят,
Там, где чуешь топор над своею
испуганной шеей
На вчерашней аллее,
а пни оскопленные – в ряд;
Где бесцельная жизнь остается единственной целью,
И где с млеком впитали извечное «Горе уму»,
Где божились – купелью,
суставы кромсали – куделью,
А наследство отцово вмещалось в худую суму, –
Непонятно откуда, являются тайные знаки:
Душу вынь да положь! –
И положат… И дело с концом.
А хмельной замухрышка, извечно охочий до драки,
В миг единый трезвеет
давно не трезвевшим лицом.
И тогда грозный час именуют: «Лихая година»…
Распахнув те ворота,
что вымазал дегтем вчера,
Выдыхает шельмец:
«Ты дождись… И роди…
Лучше – сына…»
А валторны рыдают, что парню
в бессмертье пора…
Вот такая земля…
Вот такие юдоли-чертоги.
Чуть утихнет и снова извечное
«Горе уму»…
Но на небо
отсюда
восходят угрюмые боги,
По-сыновьи даря в благодарность извечную тьму…

***

Под насыпью, во рву некошенном…
Александр Блок

Эх, куда ж завело русских женщин
российское слово!
Сколько тех Катерин в темный омут
бросалось в грозу!
Вон Карениной выезд…
И небо багрянится снова.
Возле насыпи – ров…
И страшишься – а что там внизу?
Пусть другое поют –
все про «рощи да ливни косые»,
Про княжну – ту, что Стенька
в шершавую бросил волну,
Но закат настает…
И бегут поезда по России,
И какая-то женщина нервно спешит к полотну.

 

***

И снова играют… Не Баха, а Верди,
И снова полтакта прослушать боюсь.
И как-то вмещаются в левом предсердьи
И Черная речка, и Белая Русь.

 

Кого-то обнимут, кого-то проводят,
Кому-то велят: «Навсегда позабудь!..»
Но что-то висит роковое в природе,
Но что-то мешает дышать и уснуть.

 

В душе наступает пора винограда,
Где горькую косточку тянет сглотнуть,
И звездная цветь вознесенного сада
Вплетается в Млечный израненный Путь.

 

Пусть Верди играют, я слушаю Баха.
Светает… И звездная пыль в волосах.
Рокочут раскаты… И парень-рубаха
В поход выступает на всех парусах.

 

***

 

Заскорузлый пейзаж. Захолустье.
До дрезины четыре часа.
И подернуты бронзовой грустью
Улетающих птиц голоса.

 

Что поделаешь? Тягостно. Осень.
Все влажнее у тропки трава.
И назад несказанное просят,
И кружатся листами слова.

 

Все смешалось – смешки, разговоры
Обо всем и опять ни о чем.
Только стали угрюмее взоры,
Только тень за горбатым плечом.

 

Только вечно охочий до драки,
Пьяный Филя рыдает в жилет,
Да несутся четыре собаки
За последней машиной вослед…

 

В двадцатом столетии…

 

В двадцатом столетии… О, времена,
Когда не спешат предаваться итогу!.. –
В двадцатом столетье осталась страна,
Меня снарядившая в эту дорогу.
И первая елка, и первая боль
От первого «нет» тихой женщины Оли,
И сломанный, глухо звучащий бемоль,
И боль, заглушившая эти бемоли.
Все там, где подходит к тебе медсестра,
И утро безрадостно пахнет карболкой.
А руки не могут уже без пера,
Как недруг не может без гадости колкой.
В двадцатом столетии… Речка течет.
В канаве, у мостика, квакают жабы.
Мустыгин сравнял наконец-таки счет,
И нам до свистка продержаться хотя бы…
А вечером Климова в роли Стюарт,
И ты, за два месяца взявший билеты,
Представить не можешь тот будущий март,
Когда к ней в гримерку придешь из газеты.
В двадцатом столетии… Горе уму,
Когда этот ум существует для горя,
Впотьмах приближая вселенскую тьму,
И вторя вселенскому ужасу, вторя…
Так дай же мне руку!.. Спокойней вдвоем
Под суетным, дерзостным небом Отчизны.
Мы вместе пришли сюда, вместе уйдем,
И в сердце ни горечи, ни укоризны.

 

***

 

Раскрытый Тютчев… Смятая кровать.
Четвертый день раздумчивого мая.
Опять «умом Россию не понять…» –
Так и живем, ее не понимая.

 

Худой портфелик съежился в углу.
И, разливая сумерки в стаканы,
Дробь выбиваешь – пальцем по столу, –
В слезливый вечер, сумрачный и странный.

 

Чуть разомлеешь… Хочется прощать
Тех, перед кем, конечно же, виновен.
Ну да, «умом Россию не понять…» –
Кровавый путь сперва еще бескровен.

 

И тот, кто звал Отчизну к топору,
И тот, кто Русь зовет Четвертым Римом,
В ночи не плачут… Им не ко двору
Страдающий о вечном и любимом.

 

Раскрытый Тютчев… Старый, с буквой «ять»,
Предтеча огнедышащего Блока,
Когда «умом Россию не понять…»,
И оттого – светло и одиноко.

 

***

 

Стою у русского предела,
Где Бог не терпит суеты,
Где осыпаются несмело
На сердце поздние цветы.

 

Стою в своей извечной смуте,
Примяв земли седую пядь,
И кровью чувствую – по сути
Здесь только тлен и благодать.

 

И за чертою пониманья
Сей путь, что начат не с нуля…
Зачем нам смутные терзанья,
Когда мы – бездна и земля?

 

***

 

И солнце в зените. И, радостный, я.
И сердцу скулить не пристало.
«Гренада, Гренада, Гренада моя…» –
По радио часто звучало.

 

Все знали, конечно, что автор – Светлов.
И столько там было родного,
Что стало родным, как «Отчизна» и «кров»,
Чужое испанское слово.

 

Подхватишь, а после шепнешь, не тая,
Свое – про тоску и метели.
«Гренада, Гренада, Гренада моя…» –
Суровые лица светлели.

 

Корявым мизинцем по строкам водя,
Я, помню, промолвил: «Ребята,
Уж больно красиво – слезинка дождя…
Скатилась… На бархат заката…»

 

Но тут же осекся – а кто это я,
Чтоб строки ругать у кумира?
«Гренада, Гренада, Гренада моя…» –
Горланила молодость мира…

 

Мальцы и сегодня бредут воевать,
Одеты в другие шинели.
Хоть землю – в Гренаде! – крестьянам отдать
Давно, между прочим, успели.

 

И снова на бархат похожий закат
В слезинках кровавых отметин.
И снова бесцельно дерется отряд,
Потери бойца не заметив.

 

Но больше не вторят родные края:
«Гренада, Гренада, Гренада моя…»

 

***

 

Свет вечерний, тихий свет вечерний,
Звездный пруд, как золото на черни.

 

На воде, к волне склонившись косо,
Черный лебедь, черный знак вопроса.

 

А волна ласкает взгляд, ласкает,
Никуда тебя не отпускает.

 

Свет вечерний, тихий свет вечерний,
Мало было звезд и много терний.

 

Жизнь идет… Вторая половина.
Я же все привязан пуповинно

 

К уголку, что истины безмерней,
Где струится тихий свет вечерний.

 

Грушевка

 

Стирали на Грушевке бабы,
Подолы чуток подоткнув.
Водою осенней, озяблой,
Смывали с одежки войну.

 

Из грубой, дощатой колонки,
Устроенной возле моста,
Прерывистой ниточкой тонкой
В корыта струилась вода.

 

От взглядов работу не пряча,
И лишь проклиная ее,
Стирали обноски ребячьи
Да мелкое что-то свое…

 

И дружно глазами тоскуя,
Глядели сквозь влажную даль
На ту, что рубаху мужскую
В тугую крутила спираль…

 

***

 

Поздняя осень. Пустынный базар.
Кисть винограда.
Желтой листвой замело тротуар, –
Значит, так надо.

 

Пьяный мужик у хромого столба,
Кружка пустая.
Струйка за струйкой стекают со лба,
Мысли листая.

 

Нет никого среди узких аллей
Старого сада.
Выпьем, браток, и по новой налей, –
Значит, так надо.

 

Годы сомнений морщинят лицо,
Вместе – мы сила.
Вот и еще годовое кольцо
Ствол утолстило.

 

Вот и еще один стебель зачах,
Чья-то отрада.
Свет остановится в бледных очах, –
Значит, так надо…

 

***

 

Какая ночь!.. И снова от тоски
Терзает кровь набухшие виски,
А хочется блаженства и покоя…
Но я привык, как данность, принимать
Остывший чай, несмятую кровать
И эти полумертвые левкои.

 

А помнишь, мы шатались налегке,
И желтый лист кружился вдалеке,
Зовя собратьев полететь потоком?
Какие все же были времена!
Моя душа тобой была полна,
И все случалось, будто ненароком.

 

А нынче что? Бумаги да шаги,
И в кухоньке без лампочки – ни зги,
А лампочка моргнула и сгорела.
И вот сижу… Я шарю по столу…
И тени тихо шепчутся в углу,
И духу грустно возвращаться в тело.

 

Но жилка бьется: «Жизнью поклянись,
Что дороги тебе и даль, и близь,
И даже этот сумрак неприглядный.
На перекрестье тверди и воды
Смахни слезу… Опомнись… И лады.
Мы все живем под нитью Ариадны.

 

О, этот мир, что так жестокосерд,
Где каждый – господин, и каждый – смерд,
Где каждый час – предсмертная година…
Где ты один – и завтра, и вчера,
Где тускло-бесконечны вечера,
Где все едино, Боже… Все едино…