Севастопольский альбом

Реквием по линкору «Новороссийск»

Что невесело смотришь, братишка,     
на родной севастопольский рейд?      
Неугасшей кручины давнишний
в нашей памяти тянется след.

Видно, в самые чёрные списки
наша молодость занесена…
У линкора у «Новороссийска»          
итальянская рвётся броня.             

С помертвевших от горя акаций
в этот день опадала листва...
Нам отчизна не все ещё, братцы,
о минувшем сказала слова.

Всё слабей перестук в переборки...
Что теперь причитанья невест,
если громче их слёз на Исторке
развесёлый играет оркестр?

Годы всё безразличнее мчатся.
Материнских не высушить глаз.
По их вечной печали печалиться
до сих пор не подписан приказ.

В пристань Графскую волны с оттяжкой,
как пощёчины чёрные, бьют...
Нам грехи нашей Родины тяжкие
раздышаться никак не дают.

 
Романс

Какая музыка звучит, и мы не вправе
забыть мотивы севастопольских окраин,
где так легко играет, праведен и чист,
свои рапсодии задумчивый флейтист.

Нам только кажется, что незаметны вроде
протуберанцы этих простеньких мелодий.
Но отчего же, обратив суеты в прах,
они беспечный наш удерживают шаг?

Не оттого ли, что, печалями отмечен,
любой проулок дарит призрачные встречи,
где все любови наши прошлые, мой друг, 
как эта музыка, услышанная вдруг?

Ах, эта боль на тихих улочках горбатых,
где наши дни летели, юны и крылаты,
где так легко играет, праведен и чист,
свои рапсодии задумчивый флейтист...

Севастопольский трамвай

Он в весеннем завихреньи,
в тихой пустоши земной,
словно тайное знаменье,
по Большой летит Морской
мимо летних рестораций,
над горячей мостовой,
где зелёный дым акаций
и жасминовый прибой.
О, возок провинциальный,
старичок-империал!
Ты какой великой тайной
горожан околдовал?
Чем из северного тлена
зазываешь юный май –
вестовой его бессменный,
севастопольский трамвай?
… За минувшими годами
нам увидится во сне
строгой дамы, строгой дамы
удивлённое пенсне,
гимназиста на подножке
загорелый локоток,
а в окошке, а в окошке –
синей бухты лоскуток.
В это светлое мгновенье
что превыше всех прикрас,
неподвластное забвенью
очаровывает нас?
Моря чистая полоска,
южный полдень налитой
и – нелепая повозка
на брусчатке голубой.
Где, мучительно неловки,
двое, прячась от зевак,
проезжая остановки,
не расстанутся никак.
И во власти милых ручек
(Бог, удачу призови!)
восхитительный поручик
изъясняется в любви.
… В час, исполненный моленья,
увези нас в этот рай,
в эти давние мгновенья,
севастопольский трамвай!
В Аполлоновку, где тает
дребезжащая свирель,
и где рельсы заметает
тополиная метель…

Перламутровый прибой

Где луною просвечено облако
и созвездий висит полотно –
кипариса безмолвствует колокол,
гераклейское бродит вино.

И откуда, скажи мне, бессонница?
Неужели всему и виной –
кипарисов зелёная звонница,
перламутровой пены прибой?

Наших рук мимолётность касания –
и не держит уже тетива
сумасшедшие наши признания,
потаённые наши слова.

Полетим за степной паутинкою,
где цикад неустанный минор,
что играет старинной пластинкою
на игле фиолентовых гор.

И пускай о столетия сточатся
и сойдут в океан берега,
но для нас это лето не кончится,
наши души не тронут снега.

И навеки, поверь мне, запомнятся
и отныне пребудут с тобой
кипарисов зелёная звонница,
перламутровой пены прибой.

Эскимо

Кладёт акация на плечи
ладони колкие свои,
лишь севастопольские встречи
в воспоминанье призови.

Кривая улочка пылится.
Дрожит над Корабелкой зной.
Двадцатилетнего счастливца
на звонкой вижу мостовой.

Идёт неспешными шагами,
форся подковками штиблет,
а в проходном дворе, как в раме, 
его богини силуэт.

Молю мгновение продлиться:
она, как видно, сгоряча,
ещё не вспугнутая птица,
его касается плеча...

Какой исполненная грации
она с ним выйдет из кино!
Смешно облизывая пальцы,
дурачась, делит эскимо.

Не исчезай, ещё немножко
продлись, видение, пока
её порвётся босоножка
у папиросного ларька…

... Кладёт акация на плечи
ладони колкие свои,
лишь севастопольские встречи
в воспоминанье призови.

Средь перекрашенных скамеек
не крутят старое кино,
и за одиннадцать копеек
купи попробуй эскимо.

Песенка

                                    В. Илларионову

Вкуси балаклавского бриза глоток –
и вена тугая ударит в висок
строкой колдовского размера,
раскатистым слогом Гомера.

Надежды не будет – зови не зови.
Мы долгие годы не вторим любви.
Погасли огни золотые,
и наши причалы пустые…

Но пробует песенку юный поэт –
в ней чистое слово и светлый завет,
и взоры рыбачек лукавы…
И вторит любви Балаклава.

Мне снится Тавриды полуденный зной:
листает гекзаметры синий прибой,
и яхта к причалу прильнула –
она меня в сердце кольнула...

Балаклавская элегия

Загадать, господа, невозможно,
что сулит этот век ненадёжный
и куда занесёт нас фортуна
                                               обманчивая.
Но подарит земное спасение
балаклавского рая мгновение,
у дощатых причалов фелюги
                                               покачивая.

Зло, как прежде, в чести и лютует,
а добро всё гнетут и шельмуют,
и тревогой томит нас эпоха
                                               неистовая.
Невесёлые эти страницы
не найти в заповедной провинции,
закоулки её не спеша
                                         перелистывая.

Звёзды падают, в бухту слетая.
Я альбом Балаклавы листаю.
Мне ночная волна принесёт
                                ветку пальмовую…
Эту книгу держу в изголовье,
Балаклаву рифмую с любовью
и надежду на гриновский парус
                                          вымаливаю.

Листригоны

О Божьей милости забудьте,
нам отступать не суждено –
на черноморском перепутье
иное выбрать не дано,
когда ноябрьскими ночами
тепло любви наперечёт,
и лучший друг пожмёт плечами,
твоей кручины не поймёт.

И кто тебе поверит, право,
в такое лёгкое враньё
на перекрёстках Балаклавы,
где не смолкает вороньё
и где копеечные блага
сулит солёное жнивьё?
Гудит рыбацкая ватага,
величье празднует своё…

Что остаётся нам? Горстями
черпать судьбу – не тот резон.
Мы чёрным парусом затянем
неодолимый горизонт…
Нам Божьей милости не будет
и отступить не суждено.
Качают нас морские груди.
Иное выбрать не дано.

 
Зимняя песенка

Снова в Севастополе недолгая зима,
щедрая такая – и не ведает сама.
Словно белым снегом, что бульвары занесло,
выбелило всюду опостылевшее зло.

Кажется, отныне безвозвратно, на века
миром будет править милосердная рука,
к счастью недалёкому сподобимся идти
мы не по окольному, как водится, пути.

Может быть, настанут золотые времена,
лягут в землю грешную благие семена
и привычной будет невозможная пора,
полная любви и безоглядного добра.

… Что вам эти чаянья поэта-чудака?
Посудите сами – белый снег не на века,
и опять греховные пророчит времена,
как и прежде, юная распутница весна…

Севастополь. Революционные частушки

На Примбуле вечернем погашены огни,
и пары не кружатся, невеселы они,
и старики судачат: неужто мир таков,
и кровушка людская дешевле орденов?

Нам смена не прибудет – такие, брат, дела.
Поблёкла позолота двуглавого орла.
Неуставной на флоте объявлен перекур.
Глядим на Севастополь – и видим Порт-Артур…

На площади кремлёвской парады не слышны,
и свёрнуты знамёна до будущей войны,
и не найти, ребята, другой такой земли,
где русского Ивана так просто развели.

… На Примбуле вечернем умолкнут голоса.
Забытые герои взойдут на небеса.
Их ангелы приветят в туманном далеке
и пропоют осанну на русском языке…

Зурбаган

Я покидаю Зурбаган
и, заклиная небесами,
судьбы кручёный ураган
ловлю своими парусами.
Пусть в тихой гавани прибой
качнёт, играя, звёзд монисто...
Я эту маленькую пристань
уже оставил за кормой.

Я покидаю Зурбаган.
Во всём, что прожито накладно,
как сумасбродный капитан,
кляну безвинную команду.
Такой уж выпал интерес:
мне зачитаться сказкой Грина
хватило лишь до середины
и не принять его чудес.

Прощай, мой милый Зурбаган!
Увы, всему приходят сроки:
искать другие берега,
судьбы подсчитывать итоги...
Мечту с удачей не сведу
на твоих улочках, наверно,
и в припортовые таверны
уже, скучая, не зайду.

Но всё-таки оставят след
у моего седого юнги
проливом шедшие Кассет
контрабандистские фелюги,
ночного Лисса карнавал,
огней сияние на рее...
И назовёт он сына Грэем,
не утаив, чьё имя дал.

Авантюристы

Бристольский парус, гафели из Киля,
литой форштевень и высокий борт…
Чем нас купила шумная стихия,
чем завлекла в глухой водоворот?

Толкнув плечом ворота Гибралтара
(у нас иначе не заведено),
бег колесницы древнего Икара
мы запрягли в тугое полотно.

Куда несём штандарты горделиво,
когда и где укроют нас они –
на сквозняке туманного пролива,
в тугом кольце ледовой западни?

Но не туман – дымы пороховые
подпишут кровью выведенный счёт.
Над нами пляшут волны круговые
и альбатрос прощальную поёт…

Пойдут ва-банк другие капитаны,
их не отвадить, не остановить;
пока им снятся пальмовые страны,
на этом гребне не переломить.

Кто в переулке гриновского Лисса
услышит хрип виллоновских стихов,
тот различит в огнях Вальпараисо
орлиный профиль наших парусов...

Летний фокстрот

Остывает закат. Стелет пену прибой.
В придорожном кафе расстаёмся с тобой.
И в браслетах рука ляжет мне на плечо.
Мы флиртуем, шутя… Только это не в счёт.

Тлеет легкий «Дукат», и мартини в горсти.
Ты по звёздам идёшь, мне с тобой по пути.
Нас обоих в ночи дальний парус влечёт,
пусть не виден уже… Только это не в счёт.

– Вот вам мой телефон… – Я запомню. Привет…
– Вы напишете мне? – Вряд ли, времени нет.
Что, случайный мой друг, остаётся ещё?
Трепет тонкой руки… Только это не в счёт.

Владимир Иванович Губанов (г. Севастополь), завотделом информации редакции газеты «Севастопольские известия».
vladgubanov@rambler.ru