"Я заново рождаюсь ради слов…"

Эти лица

Немые свирели, вы бархатным голосом спойте
Трагедию лиц материнских, что боль свою превозмогли.
В ненастные дни – будь то утро, иль вечер, иль полдень –
Они улетают в глубины сгустившейся мглы.

Все тают они, словно снег, словно блики мерцающих свеч,
Все время меняясь, безудержно быстро старея,
И слабеньким светом своим все пытаются в корень рассечь
Кромешную тьму, чтобы сделалось миру светлее.

Их лица летят – так устало летят журавли,
Приходят и гаснут, глотая туманную проседь.
Приходят, садятся, как бедные гости земли,
И бьются крылами, и просят о чем-то, и просят...

– Смотрите, – они говорят, и струится их боль без прикрас
Печальным и хрупким курлыканьем стай журавлиных.
– Вставайте, – они говорят, – почему не встречаете нас,
Прекрасные наши сыны, дуралеи, птенцы, властелины.

Молчанье ложится на лица. Кромешную тьму
Их слезы кропят, расступается тьма роковая,
И их сыновья пробуждаются по одному,
Своих матерей изменившихся не узнавая.

Немые свирели, вы бархатным голосом спойте
Страданья и боль этих лиц, что величественно-светлы.
В ненастные дни – будь то утро, иль вечер, иль полдень –
Они угасают в глубинах сгустившейся мглы.

Перекличка

По-учительски строго
Перекличку проводят деревья.
– Здесь, – отвечаю я.

По-офицерски сурово
Облака перекличку проводят.
– Здесь, – отвечаю я.

На закате
Перекличку проводят горы.
– Здесь, – отвечаю я.

Глубокая осень. Журавли улетают, курлыча, на юг.
– Как только вернемся, проведем перекличку, ты знаешь?
– Знаю, – отвечаю я.

Жертвоприношение

В столетний юбилей Чаренца
Ален Гинсберг скончался. Как лестно,
Что он выбрал столь памятный день,
Чтобы спеть лебединую песню.

И если серьезно – неважно,
Что он о Чаренце не ведал.
Поэты приходят, уходят.
И кормят словами вечность.

Безработный поэт

Безработный поэт не пишет,
Что возьмешь с него? – безработный.
Часть читателей скрылась в Германии,
Часть рванула в Голландию,
Горстка читателей – в Индию,
Несколько взбалмошных читательниц – в Турцию,
И еще кое-кто, якобы секс-меньшинство, – в Америку.
В прошлом трудно найти читателя,
Тут нужна подготовка, сноровка, тут без менеджмента не обойтись.
Вот письменный стол поэта,
На всей поверхности жена его сушит петрушку.
От стола исходит чудный аромат.
Зимой обеды будут вкусные,
Сухая петрушка напомнит о лете минувшем,
Поэт, возможно, вспомнит заодно свои песни,
Которые, подобно бумажным голубям,
Выпархивали из окна.

Письмо Данте Алигьери

Данте Алигьери, приди, напиши вместо нас
Что-нибудь о любви, о страданье и о бессмертье.
Сейчас у нас – неурожай на слово,
Никто не воет из-за нехватки стихов,
Может, читатели будут к тебе благосклонны?
Смотри, какой-то классик, к тому же еще и гюмриец,
Каждый раз нисходит с пьедестала,
Бродит угрюмо вокруг многолюдной подземки,
Как когда-то в Венеции, и без конца повторяет:
– Вам говорю я, придет голодуха Духа,
– Я говорю Вам, что голод Духа наступит…
Изнуренные люди косятся и негодуют:
Только его не хватало!
Они норовят потрепать бороденку поэта,
А кто-то, любуясь собой, ему в руку монетку сует.
Голод Духа накрыл этот край, как небесная манна,
И его пожирают повсюду, на всех перекрестках-чистилищах,
В благотворительных столовых и на ярмарках.
Его пожирают, а он все никак не кончается,
И сходишь с ума от избытка духовного голода,
И впору его вывозить, как утиль, металлический лом…
В этих краях есть также любовь, есть заветные имена,
Такие, как Беатриче.
И если ты, упаси Боже, не бессилен,
Тебе мы поднесем малолетних и великовозрастных шлюх,
Застенчивых девственниц, вернувшихся от гастрологов,
Короче, с вопросов секса мы снимем любые вопросы.
Но только ты что-нибудь напиши, чтобы мы закатили глаза
И заплакали горько, и чтобы души наши смягчились.
А то мы грыземся, беснуемся, кровь друг у друга пускаем.
И не спасает нас посох классика Аветика,
Он делает вид, что накажет, но никто его не боится,
И тогда он – в который раз – повторяет:
– Я вам говорю…
Старик уже всем надоел, мы не знаем, как с ним поладить.
Поставили на постамент, он уходит, когда захочет,
Водворяем на место, он снова куда-то уходит…
Приди же, Данте Алигьери, убеди старика-бедолагу,
Пусть прекратит свои штучки и ведет себя сообразно.
Когда-нибудь твой памятник мы в полный рост воздвигнем,
С мрачным профилем, с лавровым венцом на челе,
А пред тобой – Чистилище. Ад. Рай.

Профиль Данте

Ваш профиль, Данте,
Подобно лампаде,
То излучает свет,
То холодную строгость.

Ваша тень, Данте,
Во времени, словно маятник,
То склоняется к раю, то к аду,
Сопровождая другие тени.

Вот – на память от меня

Он вышел из Голландии, дошел пешком до Франции.
Башмаки его были прочны, тело затвердело в глине веры,
В душе, намазанные толстым слоем,
Гнездились пестрые воспоминанья –
О выскочивших из взорвавшейся шахты призраках
И горячих, как угли, шахтерах.
Кровь не брызгала из их вен.
Почему? – Так хотел их хозяин.
Жажда живописи выплескивалась в красках и линиях,
Выдавливая в потугах жидкую грязь удушливой неопределенности,
А в салонах приторный джем (в отношении классики)
И горький перец (в отношении новых исканий)
Объединялись в мужчинах и женщинах,
Любящих живопись и похожих на жирных стрекоз.
И как это столь своевременно
Выросли тыквы на шеях стольких людей?
Картина – для пропитанья, из-за нее грызутся
Эти картофельные душонки.
Южное солнце – кружащееся и скользящее,
Летящее, как крылья мельницы,
На каждую мельницу приходится по Дон-Кихоту,
Хотя на дворе – уже девятнадцатый век.
Внезапно из вен
Вылетают во множестве солнца, подсолнухи
(Испытания атомной бомбы вначале прошли в его сердце
и только потом – в пустыне штата Нью-Мексико).
Ржет, верещит детвора, готовая вас искусать,
Львице когти подсолнухов так и рвутся, чтоб вас растерзать.
Кожа голландца потрескалась в лаве вулкана,
Пламя и дым поднимаются, доводя его до исступленья.
Вдруг он ухо себе отрезает наточенной бритвой
И бежит подарить потаскухам публичного дома:
«Вот – от меня вам на память».
В это время в соседней гостинице спал беззаботно Гоген,
Он до этого тоже на улице был, но спасся от бритвы.
Куда бы ты ни шел, повсюду кровь Ван Гога.
В Голландии, Мадагаскаре, Новой Зеландии, даже в Тихом океане –
Повсюду следы его крови.
Как на руках и ногах Иисуса.
А после всего по небу скользят огромные клубы дыма,
Которые разносят запах его трубки,
А сам он смертельно ранен (выстрелил из пистолета в живот),
Ждет запаздывающего ангела смерти.
У него еще хватит дыханья,
Чтоб сказать (подавая ухо):
«Вот – от меня на память».

Постскриптум:
Когда его душа отлетела на лодке заката,
То немного спустя, или несколько лет спустя,
Мир стал фатально уподобляться
Автопортрету Ван-Гога
(С перевязанным ухом).
В Амстердаме, в музее Ван-Гога,
Мне (кроме картин) придало сил и наполнило гордостью
Одно обстоятельство:
Среди личных вещей художника не выставлялось Ухо.
Уставшее от шума Ухо.
Есть еще надежда на спасенье.

Памяти Пабло Неруды

Ты сказал: дай мне, Чили, чернил,
Страна сказала: пиши моей кровью.
Ты сказал: дай бумаги мне, Чили,
Страна сказала: пиши на океане, на земле, в наших душах.
Страна сказала: пиши в наших селах,
В памяти друзей своих пиши,
Пиши кулаками своего сына
На знаменах нашей победы.
Ты сказал: меня нету, Страна,
Я стал твоей водой, твоей землей,
Стал корнем твоих цветов.
Страна сказала: ты – земля, а земля не горит,
Ты – вода, ты крестишь, окропляешь,
Ты – надежда, ты переплелась
С моими вековечными корнями,
Ты переплелась с моей мечтой,
Ты пьешь вино и дрожь моего противленья.
Страна сказала: ты идешь, шагаешь
По площадям и улицам моим
С металлическим звоном стиха
И с любовью бескрайной и вечной.
Страна сказала: спи, Пабло, успокойся, сын мой,
Ты бодрствуешь во мне –
Всегда, всегда.

Цензорам Пушкина

Вы – тени блеклые, в вас – ничего святого,
Вы совесть продавали с молотка,
Травили мысль, кастрировали слово,
Себя покрыв позором на века.

Со щами вы проели и свободу,
Вы рвали и метали, говоря:
– Такого мы не видывали сроду,
Да это же крамола на царя!

Поэт уже давно вас всех простил,
Гораздо строже – суд родной земли.

Поэт
Лермонтову

Его боятся, как боятся шершня,
Его жало приводит в ужас.
Но он – пчела,
Он летит за словами,
И возвращается, изнуренный.

Все удивляются, что он угасает спокойно
От легкого удара, от слабого укуса.

Поэт умирает и дает потомство,
Умирает и затвердевает,
Был пчелою, становится роем пчелиным,
Бархатным был, становится металлическим,
И, в воздухе повиснув, все звенит,
Словно колокол пробужденья,
Как нескончаемый звон
Сотворенья.

Гоголь

И что ни ночь, в то же самое время
Гоголь проходит сквозь сумерки,
Печально и медленно, страдая и негодуя:

– Кто надел мою земную жизнь,
оставив в смерти нагим?

Зданья в ужасе с мраком сливаются,
Страх цепляется за каждый предмет,
Сшибаются памятник с рынком.

А ответа все нет и нет.

Булату Окуджаве

В тебе смешались армянин с мингрелом,
Для слуха русского ты – бард, поэт, певец,
Своим акцентом звездным ты умело
Доходчив был, понятен для сердец.

Ты под землей покоишься. Там тесно.
Твое молчанье слышит лишь трава.
Кто вспомнит ненаписанные песни,
И кто еще найдет твои слова?

Иди, поэт, и пусть твоя могила
Влечет к себе людей. Любовь сильна.
Был человеком ты, легендою и былью,
И виноградной гроздью для вина.

Слова

Поэт от боли сжимал свои веки,
И с пальцев стекали слова.

Он ни слова не знал
До рожденья.

Он ни слова не знал
После смерти.

А при жизни не жил,
Было время для слов.

Поэт от боли сжимал свой кулак
И из глаз его капали слова.

***

Кольцо знакомых слов сжимает горло,
Я заново рождаюсь ради слов,
Которых еще нет.

Живя вот так, я понял, наконец,
Что слову не прикрыть разбитых ребер камня
И не утешить упавшего.

И все же я искал посредством слов
Ту нить, которая нас всех объединяет,
И то, что открывает в душах бездну.

И в этих поисках я понял, наконец,
Что к вам иду я, но при всем при этом
Я – мост связующий над бездною вселенной.

Перевёл с армянского Гурген Баренц (Армения)

·

Эдвард Милитонян – поэт, художник, член Союза писателей Армении с 1977 года. Родился 12 мая 1952 года в Ереване. Окончил филологический факультет ЕГУ. Работал в печати («Пионер», «Цицернак», «Гарун»). Был первым заместителем председателя, а затем председателем Управления информации и книгоиздания РА, директором Радио Армении, начальником управления информации и пропаганды МО РА. В настоящее время является начальником агентства по делам издательств Министерства культуры и по вопросам молодежи РА. Автор 29 поэтических сборников. Его стихи и прозаические произведения, адресованные как взрослым, так и маленьким читателям, переведены на многие языки. Картины Э. Милитоняна демонстрировались на выставках в Армении и за рубежом. Всесоюзная премия имени Максима Горького за сборник стихов «Древо жизни» (на русском языке), 1987. Премия традиционного фестиваля поэзии, посвященного В. Маяковскому и проводившегося в Грузии, 1981. Премия «Лучшая первая книга» ЦК ЛКСМ, Совпрофа Армении и Армгоскомиздата за сборник стихов «Три яблока». Премия «Лучшая детская книга года» СПА за сборник стихов «Кот-справочник», 2003. Премия президента РА за повесть «Приключения драконоборца Ваагна», 2005.