Великий странник, или Король кафешантанов

21 марта 1889 года родился русский советский эстрадный артист Александр Вертинский. Киноактёр, композитор. Поэт и певец. Кумир эстрады первой половины XX века. Лауреат Сталинской премии II степени (1951).

…Но залезли мне в сердце девчонки,
Как котята в чужую кровать. 
А.Вертинский

В связи с «долгоиграющими» украинскими событиями, текст о Вертинском хочется начать с его посмертного стихотворения, посвящённого боготворимому городу детства:

Киев — родина нежная,
Звучавшая мне во сне,
Юность моя мятежная,
Наконец ты вернулась мне!

Я готов целовать твои улицы,
Прижиматься к твоим площадям.
Я уже постарел, ссутулился,
Потерял уже счёт годам.

А твои каштаны дремучие,
Паникадила Весны,
Всё цветут, как и прежде, могучие,
Берегут мои детские сны.

Я хожу по кладбищу юных дней.
Каждый камень я помню смолоду,
Каждый куст вырастал при мне.

Здесь тогда торговали мороженым,
А налево была каланча...

Пожалей меня, Господи Боже мой...
Догорает моя свеча!..

В этом стихотворении есть всё: 1-я Александровская гимназия со знаменитыми в далёком будущем однокашками — Паустовским, Булгаковым. Такими же провинциалами-романтиками. Страшные еврейские погромы 1905-го. Первоклассные киевские драма, опера, оперетта, шансон, цыганские концерты. Собственные театральные и эстрадные дебюты в «Клубе фармацевтов», в Соловецком театре на Николаевской. Первые неудачи, лишь подстегнувшие и усилившие желание достичь успеха. Первые учителя искусства слова и образа: М. Кузмин, Б. Лифшиц, Малевич, Натан Альтман, М. Шагал.

*

…Через много лет, в эмиграции, подарив своё фото Вертинскому, Шаляпин расписался на карточке: «Великому сказителю земли русской Александру от странника Фёдора». — Так встретились и остались друзьями на всю жизнь два странника земли русской. Два гения. Один, оплёванный и проклятый под конец своих дней горячо любимой родиной; второй — жеманный артист-бродяга, эксцентричный дилетант-самоучка, — всеми силами стремящийся туда вернуться из затянувшейся на четверть века зарубежной гастроли. Зачем? Не знаю, господа, не знаю…
Может статься, поэтому:

Послушай, о как это было давно.
Такое же море и то же вино.
Мне кажется, будто и музыка та же.
Послушай, послушай,
Мне кажется даже…
Нет! Вы ошибаетесь, друг дорогой.
Мы жили тогда на планете другой. 
Г. Иванов 

«Мы жили тогда на планете другой»… — какие точные слова, думаю я, окидывая взором памяти тот век и людей, переживших аж целых «четыре эпохи» кряду. Перешагнувших судорожную, кровавую черту революции, за которой, словно в нелепом маскараде старые, знакомые лица надели костюмы, им не свойственные, фальшивые: «…где маска переходит в полумаску» (П. Пильский). Чтобы выжить… И творить. И работать.
Подобно двадцатилетнему Шаляпину, с двумя рублями в портмоне уехавшему пароходом из Казани на поиски артистических даров — лавров Мельпомены, двадцатилетний Вертинский, стоически заработав 25 рублей на погрузке барж, отправляется за славой из Киева в Москву… Шёл 1912-й.
В нагрудном кармане, — на долгие годы, — иконка Святого Благоверного князя Александра Невского.

Первая большая остановка. Конечно же, кино: акционерное общество Ханжонкова. 
Полюбив синематограф сразу и навсегда, Александр Николаевич снимался практически всю жизнь до самых последних дней. В приснопамятном 1913-м его и других будущих звёзд экрана (Чардынин, Мозжухин, В. Холодная, тайным обожателем которой был Вертинский) спасла и вознесла… молодость. 
Проверенные, прославленные театральные кадры высокомерно брезговали кривляться перед камерой — посему на киносцену взошла никому не известная доселе талантливая поросль. 
«…как же и на что я жил тогда? Денег у меня не было. Друзей тоже. А вот жил же как-то! Очевидно, на одном энтузиазме, — вспоминал он через 30 с лишним лет: — А Москва была чудесная! Румяная, вальяжная, сытая до отвала, дородная — настоящая русская красавица!» 
Блок, футуристы, многочисленные вольные диспуты, первое театральное жалованье в виде борща и котлет. Арлекинады, нищая «рефлексирующая» богемная жизнь, где все мнили себя гениями, мечтали о невообразимой славе… Обедая урывками в дешёвых студенческих столовках.

Следующая остановка: театр миниатюр Арцыбушевой. 
В 1916-м Вертинский уже всероссийская гастролирующая знаменитость. Позади фронт, работа в Санитарном поезде Марии Морозовой. Выход из кокаиновой зависимости богемно-снобистской юности. 
Воплощая образ исполнителя «подлинно художественной русской песенки», а главное, предопределяя целое социальное явление под названием «искусство Вертинского», он обуславливает, как в зеркале, отражение печальной безысходности и тоску по несбыточном мечтам, появившихся в обществе после трагического поражения революции 1905 года и более всего обострившихся в преддверии 1-й Мировой:

Взорвись, как бомба, солнце! Порвитесь, пены блонды!
Нет больше океана, умчавшегося в ту,
Кто носит имя моря и солнца — Эсклармонды,
Кто на земле любезно мне заменил мечту! 
И. Северянин

Из царства краха политических аллюзий, овеянных неврастеническим надрывом, аудиторию вытаскивали не кто иные, как «чёрный карлик», «маленькая балерина», «лиловый негр» из притонов Сан-Франциско; «маленький креольчик», посвящённый В. Холодной; «кротко мигающие лампады», «пропахшие ладаном пальцы». Во главе — …с таинственным колдуном Вертинским в балахоне Пьеро. В течение какого-то получаса уводящим в царство теней тридцать вполне «реальных душ в смокингах, визитках, бархатных и шёлковых платьях, в генеральских мундирах и юнкерских гимнастёрках» (Л. Борисов).
Рецензенты пытались разгадать природу курьёзного, но феноменального фурора у разношёрстной публики рафинированных романсов и серенад напудренного разрисованного бедолаги: «…Песенки дурманили и пряностью географической экзотики, и городской экзотикой чувств, и музыкой картавого говорка, и контрастом сдержанно графического жеста… Чуть внятные слова их — как болезненно нежные лепестки, которые осыпаются в тоскливые вечера». 
«Печальные песенки Пьеро» — так объявляли его в программах: «Минуточка», «Жамэ», «Оловянные кольца», «Кокаинетка». Поклонницы, триумф, цветы, цветы… Билеты в Петровский театр, где он выступал, раскупались на неделю вперёд. 
«Петь я не умел! Поэт я был довольно скромный, композитор тем более наивный! Даже нот не знал… Вместо лица у меня была маска. Что их трогало во мне?» — «Очевидно, я попал в точку…» — оценит он позднее свои успехи.

Третья остановка. …А я напомню, что останавливаемся мы только в наиболее важных жизненных пунктах артиста, потому зрителя аналитически дотошного прошу не волноваться и не переживать за отнюдь, к сожалению, не длинное и даже скомканное повествование. (Таков уж, простите, жанр. Репортаж. Памфлет. Очерк. В короткой форме воплотить самою жизнь и жизненное кредо описываемого героя. Как в куплетах у Вертинского.)
Великая Октябрьская социалистическая революция, которую Вертинский полностью приветствовал, застала его на собственном бенефисе в Москве. Что на мировую историю, конечно, никак не повлияло. 
Буквально через месяц он даст последние концерты и уедет с гастролями на юг: родной Киев, Екатеринослав, Одесса, Крым. Возможно, как миллионы растерянных и напуганных эмигрантов предчувствуя долгую разлуку с родиной. (Окончательно покинув Россию в 1920-м.) 
«…Что меня толкнуло на это?.. — писал он. — Я ненавидел советскую власть? О нет! Советская власть мне ничего дурного не сделала. Я был приверженцем какого-нибудь иного строя? Тоже нет. Убеждений у меня никаких в то время не было. Но что же тогда случилось? (…) Может быть, страсть к приключениям, к путешествиям, к новому, ещё неизведанному…» 
Зарубежная Одиссея длилась долго. Чрезвычайно долго. Константинополь, Румыния, Польша, Австрия, Венгрия, Германия, Берлин (где удосужился жениться):

Я безумно боюсь золотистого плена
Ваших медно-змеиных волос.
Я влюблён в ваше тонкое имя — Ирена
И в следы ваших слёз, ваших слёз…

Франция, Бессарабия, США. Дружба с Шаляпиным, Мозжухиным, Чарли Чаплиным. В зрительном зале: король Густав Шведский, Альфонс Испанский, принц Уэльский, Вандербильды, Ротшильды. Правда, упоение жизнью перемежается с разочарованием, невысказанной тоской. Напоминающей воющую тоску питерской «Бродячей собаки» перед закрытием:

…Я усталый старый клоун, я машу мечом картонным,
И в лучах моей короны умирает светоч дня.
Звенят, гудят джаз-баны.
Танцуют обезьяны
И бешено встречают Рождество.
А я, кривой и пьяный,
Заснул у фортепьяно
Под этот дикий гул и торжество…

*

Влечение к путешествиям и экзотика странствий постепенно проходили, овеянные ностальгией:

Принесла случайная молва
Милые, ненужные слова…
Летний сад, Фонтанка и Нева…
Тут шумят чужие города…

И чужая плещется вода.
И чужая светится звезда.
Вас ни взять, ни спрятать,
Ни прогнать…

Надо жить, не надо вспоминать…
Чтобы больно не было опять,
Чтобы сердцу больше не кричать.
Это было… Было и прошло.
Всё прошло… и вьюгой замело… 
Стихи Р. Блох. (Погибла в концлагере.)

Сравните с угасавшим Серебряным веком в России, из воспоминаний об арт-кафе «Бродячая собака», куда Вертинский забегал в пору войны, на питерских стоянках медпоезда:

«И вдруг — оглушительная, шалая музыка. Дремавшие вздрагивают. Рюмки подпрыгивают на столах. Пьяный музыкант ударил изо всех сил по клавишам. Ударил, оборвал, играет что-то другое, тихое и грустное. Лицо играющего красно и потно. Слёзы падают из его блаженно-бессмысленных глаз на клавиши, залитые ликёром…

Январский день. На берегу Невы
Несётся ветер, разрушеньем вея.
Где Олечка Судейкина, увы,
Ахматова, Паллада, Саломея?
Все, кто блистал в тринадцатом году —
Лишь призраки на петербургском льду…»

Цитата и стихи Г. Иванова, необыкновенно соответствующего стилю Вертинского.

*

Восемь лет в Китае. Успех даже больший, чем у самого Шаляпина. Одновременно шлёт в советское правительство многочисленные просьбы о возвращении на Родину. Отказы. Отказы…
И вдруг!..
Вроде бы забрезжила надежда: «…Это господь меня наградил за скитания и унижения в эмиграции и любовь к людям… Теперь в России я вижу свою миссию в том, чтобы рассказать там о страданиях эмиграции, помирить Родину с ней!» — Но Великий кормчий начал уже разбираться с теми, кто, не подумав, позвал, — причём от имени комсомола, — Вертинского домой: что-то тут было подозрительное и непатриотичное. Не шпионы ли они?.. И вновь отказ. Шёл 1937-й.

Последняя остановка. Родина. 1943. 
«Все пальмы, все восходы, все закаты мира, всю экзотику далёких стран, всё, что я видел, чем восхищался, — я отдаю за один самый пасмурный, самый дождливый и заплаканный день у себя на Родине».
«Пусть допоёт», — предваряла возвращение Вертинского милость Сталина, коротко и надменно выраженная двумя словами. 
…Снова бесконечные гастроли: Мурманск, Ереван, Рига, Петропавловск-Камчатский. Исполняет новые вещи: «Доченьки», «Пред ликом родины», «Дорогая пропажа», «Памяти актрисы», «Последний бокал», «Ворчливая песенка». Писал и пел «Сталина», что ж делать… Это стоило того счастья, что он испытывал. Кавказ, Украина, Урал: «…Я счастлив первый раз в жизни по-настоящему. У меня есть родина, семья и угол. (…) Больше мне мечтать не о чем». 

Часто вспоминал прошлое, сочинял мемуары. Понимал, что если бы не уехал из СССР, ему вряд ли удалось выжить — примером тому судьбы близких людей — С. Третьяковой, В. Сабининой, В. Маяковского. (Кстати, Маяковский, по свидетельству Ю. Олеши, всегда высоко ценил талант Вертинского.) 
Мотивы и образы его творчества казались несовместимыми с Прогрессом, с идеалами и задачами молодого советского искусства. Нестираемым пятном в биографии оставалась драматическая песня о погибших юнкерах, неслучайно признанной своей в белой армии. Помните, в «Днях Турбинных» её напевали юнкера: «И когда по белой лестнице Вы пойдёте в синий край…». — Алексей Турбин машинально повторяет эту строчку перед гибелью.
Вспоминал нелёгкую эмиграцию: невыгодные оскорбительные ангажементы за кусок хлеба, обиды, отвращение, хамство публики и хозяев кафешантанов, удачные приобретения и тягостные потери. Запись грампластинок, на которых не удалось сделать состояния. 
Приезжие советские люди, не стесняясь посмеивающиеся над гнилым капитализмом, казались на Западе пришельцами из других галактик: «Ну почему у них всё такое убогое, бедное, провинциальное?» — спрашивал Набоков. Может, потому что они действительно «…жили тогда на планете другой»? — И всё равно его тянуло домой.
…Вспоминал шанхайскую травлю последних лет эмиграции. Впрочем, как и всемирный нереальный оглушительный успех. 
Боготворил шанхайскую страсть, позднюю, нежданную, посланную искуплением: «Она у меня, как иконка…» — называл он Лидию Циргвава-Вертинскую. Появившиеся потом ангелы — две дочки — наполнили оставшиеся годы бродяги-странника счастьем и семейным смыслом.

Не обходилось без курьёзов. 

В 1951-м Вертинский был представлен к Званию лауреата Сталинской премии 2-й степени. (За роль кардинала Бирнча в фильме «Заговор обречённых».)
Когда пришёл в Министерство культуры для заполнения необходимых документов, молоденькая секретарша подала анкету. А.Н. сказал, мол, плохо разбирается в формулярах и попросил девушку помочь. И вот она заполняет соответствующие графы: ФИО, год и место рождения и так далее. 
Наконец осведомляется:
— Вы — заслуженный артист?
— Нет.
— Народный?
— Ах, душенька, — улыбнулся певец, — у меня, кроме мирового имени, ничего нет.

«Да… Чудеса… Всё, о чём я мечтал, стоя в маленькой церкви кадетского корпуса у заутрени (как я буду знаменитым и буду стоять во фраке… и все будут на меня смотреть!), это всё сбылось… Но тогда, когда мне это уже не нужно»:

Как жаль, что с годами уходит
Чудесный мой песенный дар.
Как жаль, что в крови уж не бродит
Весенний влюблённый угар.

И вот, когда должно и надо
Весь мир своей песней будить,
Какого-то сладкого яда
Уже не хватает в груди...

И только в забытом мотиве,
Уже бесконечно чужом,
В огромной, как век, перспективе
Мне прошлое машет крылом.

…А на вопрос «зачем?», заданный в начале текста, ответила дочь Вертинского — Анастасия, обворожительная и великолепная русская актриса:
— Я поняла, что могу жить только в России. С одной стороны, чувствуешь себя за границей экзотической птицей, тебя холят, лелеют, буквально смотрят тебе в рот. Но вот заходишь в Париже в кафе, садишься за столик, смотришь, по тамошнему обыкновению, на улицу и понимаешь, что никому мы тут не нужны. А вечно служить экзотикой невозможно. Любопытно, если я там заболеваю, то дома выздоравливаю. Буквально по дороге из Шереметьево. 

И в заключение — песенка «Доченьки»: «У меня завелись ангелята...» — Просто потому, что и меня бог наградил девчонками-ангелятами, как в своё время нашего героя Александра Николаевича Вертинского, желавшего своим дочерям одной только судьбы — российской! — и никакой другой: