Царица роз, Аврора – Мирра

 

 

«Да, это – поэзия, неподдельная, полная чудного очарования!» – восклицал народнический пиит и критик П. Ф. Якубович о творчестве молодой совсем ещё Мирры Лохвицкой, со злорадной ухмылкой придерживая в рукаве злокозненный джокер. Но об этом позже…

 

 

*

 

 

Предвидением гения Тютчева вполне можно обрисовать ожидание неизбежности нашей драгоценной героини. [Тяжёлая болезнь давала о себе знать с юности, каждый божий день.] Она и в творчестве того не скрывала, посвятив всю свою недолгую писательскую жизнь воспеванию любви и смерти как никем не ведомого пророческого предвосхищения, предопределения… Чрезвычайно рано став очень популярной, – что, опять-таки, встраивается в концепцию тютчевского предначертания. Раннее почитание, признание (некоторыми критиками считавшееся «эфемерным»), «майскую девственную» любовь… – недолгая, но блестящая «сгорающая» судьба дала Мирре Лохвицкой всё.

…Ну или почти всё.

Это странное «почти» и сводило с ума читательниц. Настолько точны были авторские недоговорённости, «пламенно смелы» образы и поэтические грёзы, передающие жгучие впечатления от «переполняющих душу чувств» (Т. Трафименкова):

 

 

 

Именно этими захватывающими дух образами «сокровенной красы» и «случайных прихотей» объясняется стремительное её вхождение, «восхождение» в литературу. Назло рассерженным мэтрам-иерархам, – народникам, демократам, – так и не нашедшим в её строфах столь популярной в конце 19 века некрасовской, гиппиусовской гражданственности. (Хотя, заметим, знаменитое гиппиусовское «люблю любовь» наверняка взято из «…люблю любовь с её минутным зноем,// И бурю встреч, – и тишину разлук» Мирры Лохвицкой.) В свою очередь оставаясь эстетически удовлетворёнными, так сказать, техно-принципами «чистого искусства» непосредственно в поэтическом ремесле Мирры.

В томном великолепии «роз Афродиты» кому-то виделось скромное утешение; кому-то – осеннее увядание, тоска. Кому-то «нежно-розовая» любовь; кому-то «жёлтое» страдание ревности. Кому-то «казнь былых времён» – смерть, стихотворно воплотившаяся в бессильную обыденность: «Мы ожидали невозможного – и поклонились… обыдённому».

 

 

В неистовых «махровых», «алых» ликах цветов и песен она находила своё и только своё неугасимое торжество – победу над неизбежностью смерти! – в могучих сияющих лучах вдохновения. Так по-женски искренне и так по-мужски ультимативно. Одним из первых поэтов XIX в., наряду с Тютчевым, Фетом, Майковым, придав традиционным семантическим символам любви – цветам, деревьям, соловьям – трагические ноты страдания и горестных утрат. Причём ноты очень личные, сильные – оттого острые и отточенно актуальные, стрелами пронзающие сердце читателя. По-брюсовски, жреческими ножами рассекающие читателю грудь. Ведь мир, увы, неидеален. Но, к счастью, он не стал от этого менее прекрасен, жарок и бесконечно дорог.

 

 

«Отзвуки чудного пенья» подняли и вознесли Марию Александровну Лохвицкую в «золотое» небытие чрезвычайно рано, в 35 лет. Но, даже не написав ни строчки, она осталась бы в памяти современников и потомков волшебной обворожительной нимфой, женщиной-загадкой, сводившей с ума мужчин, – …всегда неизменно покорна истинной женской доле, всегда верная супруга.

 

Ставившаяся литературоведами в один ряд с Фофановым, Ахматовой, Цветаевой, – М.Л., в периодике начала 20 века пренебрежительно именуемая не иначе как «сестра Тэффи» (Н. Лохвицкая-«Тэффи», младшая сестрёнка), «забылась» историко-филологической наукой на десятилетия. Чем, конечно же, не обмануть истых её поклонников, никоим разом не отрицающих Мирру как ярчайшее «звёздное» явление рубежа 19 – 20 вв.; с девчачьих кос обладавшую неподдельной «искренностью чувств и прекрасным по звучности и правильности стихом» (Г.-Кутузов. В дальнейшем обвинивший её в «искалеченности» декадентством). Наравне с веком перешагнувшую, поэтически эволюционировавшую из консервативных типажей «избалованного Петербурга» – в несомненно страстные лирические характеры настоящего, вечного, правдивого, праведного, – без «старорежимных» экивоков. Пусть и на своей всеобъемлющей – «религиозно-мистической», – точнее, гностической волне. Являясь «странным сочетанием земли и неба, плоти и духа, греха и порыва ввысь, здешней радости и тоски по “блаженству нездешней страны”, по “грядущему царству святой красоты”», – как живописал ипостаси Лохвицкой А. Измайлов сразу после её смерти.

Что, впрочем, и определило Мирру, безапелляционно, в пул великих, величайших певцов эпохи.

 

 

*

 

 

 

 

 

Тут же всплывают-вспыхивают джокеры из зловредных рукавов: «…Перед нами, точно будто, не образованная писательница, живущая в просвещённой стране на заре XX века, а какая-то «восточная роза», для которой мир ограничен стенами гарема», – рассерженно пишет упомянутый в начале статьи критик Якубович, раздражённый непомерной славой юной поэтессы.

Недоволен её бальмонтовским «декаденством» и Брюсов, «вождь модернизма» (Т. Александрова). Хотя недовольство его скорее досадно-эстетическое, чем «техническое»: «Вот новый сборник Мирры Лохвицкой, – сетует он Бальмонту. – Согласен, уступаю, – здесь многое недурно. Но вот я, который стихов не пишет, предлагаю написать на любую тему стихотворение ничем не отличное от этих, такое, что Вы его признаете не отличающимся, таким же «недурным, хорошим». Всё это трафарет… всё те же боги Олимпа, те же Амуры, Псиши, Иовиши…» (1898). Затем тон меняется (в дневниках): «Однако её последние стихи хороши»…

Вообще тональность критических исследований и заметок трансформируется в отношении М.Л. довольно часто. От непомерного «эротизма» (Волынский, Абрамович) – до заветного, сакрального «колдовства» в чащах бальмонтовского Средневековья (Вяч. Иванов, Поярков).

Роковую роль в грустной посмертной литературной судьбе Мирры, отмечает Т.Л. Александрова в диссертации о М.Л., сыграло то обстоятельство, что ни апологеты «чистого искусства», ни «декаденты», ни символисты не приняли её в свой лагерь, как бы наградив надсоновской «печатью безвременья».

Будучи всем знакомой и весьма известной, узнаваемой, будучи обладательницей двух Пушкинских премий, будучи «эталоном, в сравнении с которым оценивались другие женщины-поэты» (Гроуберг) и возвышавшаяся «иногда почти до гениальности» (Амфитеатров) – Мария Александровна, её имя, постепенно и, что удивительно, довольно быстро по временным рамкам, уходит надолго и далеко в сторону от литературных течений, предпочтений.

Не отвечающая коммунистическим вызовам и призывам конца 20-х годов, соединившая утончённость и новизну Серебряного века с «незыблемостью духовных ценностей Золотого века русской литературы» (Т. Александрова), М.Л. насильственно «пропала», растворилась в десятилетиях безвременья. Не проявившись даже в эпоху оттепели за отсутствием столь благопочитаемого тогда «общественного трагизма», в отличие от «возрождённых» Случевского, Апухтина и др. Позднее же и вовсе обвинённой в «банальности» и «тривиальности».

Слава богу, начав «возвращаться» в 80-х гг. XX в. (в основном с Запада, т.к. многие материалы остались там – у родственников), М. А. Лохвицкая гордо заняла пустующий доселе пьедестал, приняв на хрупкие плечи заслуженные признания в символистской «предтече Ахматовой», идейной родственности с Гиппиус и Блоком, «предвестии» Бальмонта и Сологуба, приверженности феминистическим (в частности американским) движениям освобождения «женского естества».

Вернув на книжные полки свою заповедную «женскую» лиру – поэтическую страну с островами счастья, о которых «лепечут нам сказки». Вернув прелестные майские цветки, чистые, как «ландыш лесной»; и утренние пионы, и «бессмертную любовь» с белыми молитвенными розами. И светлые дуновения просветления, и нетленную евангельскую скорбь, достигших невероятных – «ангельских» – духовных высот, благочестия и пределов.

 

 

«Лохвицкая – это кладезь пророческих предвосхищений.  ...Более важно то, что именно Лохвицкая, а не Ахматова, “научила женщин говорить”». В.Марков