Возвращение в тихий рай

Однажды ангел посетил людей. Он попробовал как это - жить обычной человеческой жизнью, узнал эту жизнь во всех подробностях… Идея повести «Чудесное посещение» Герберта Уэллса всплывает в памяти, когда читаешь новую книгу Натальи Лясковской «Сильный Ангел». Не отпускает мысль – не тот же ли ангел здесь воплотился в лирической героине стихов?

Земную жизнь пройдя до половины, он открывает её для себя вновь и вновь. Проходит все этапы знакомства с ней, чувствует на себе, какова земная радость любви и материнства, какова боль, когда тебя предают, какими могут быть человеческие мысли о смерти. И хоть сама автор дистанцируется от такого прочтения, дескать, Сильный Ангел – это неземная сущность, Хранитель души и тела, который может всё и поможет выдержать всё («Даже каторжной порою беззащитной не была – Сильный Ангел надо мною простирал свои крыла»), однако стихи допускают и нашу трактовку.

Вот присматривается ангел к смерти, примеряет на себя – что это такое? Как это люди умирают? Оказывается – это не страшно. Так видит ангел, ведь он — знает:

.

Я упаду на дно колодца,
Вода стремительно совьётся
Кругами на торце,
Хлестнёт в цементную оправу,
А посредине – Боже правый! –
Я
с удивленьем на лице.

*
Я кровной травою умоюсь
и в землю родную войду
по шею, по локти, по пояс...
И скроюсь, как камень в пруду.

*
И вот в квартиру вносят омут,
он по краям зарос травой.
Мне руки белые заломят
и сунут в омут
головой!

.

А жить-то, оказывается, больно. Потому что кому как не ангелу знать: жизнь – это «мерцанье муки предразлучной». И в стихотворении - будто о рыбе сказано, но не только о ней. Стонет она, больно ей жить, но ведь надо:

.

И рыба сразу понимает,
что надо жить
и без стыда
Серебряный чехол снимает
И стонет, как глухонемая,
И тонет
в глубине
пруда.

*

Вращается сердце на острой игле.
Ночь. Боль. Вот лекарство стоит на столе.
Жестокой обиды зверёк жестяной
живёт во мне, жрёт меня, властвует мной!

.

Ангел познает человеческие чувства, и видит, что «любовь совсем словам не поддается». Как описать её на земном языке?

.

О, как грубы все эти палочки, крючочки,
Кружочки гласных и согласных завитки,
не передать им радости беззвучной,
или мерцанья муки предразлучной,
Или печали слабые сверчки.

.

Хотя сам язык стихов — ангельски аллитерирован, гармоничен, некоторые строки, кажется, вынуты из инобытия в своем первозданном виде, в них слова стоят по известной поэтической формуле — «лучшие в лучшем порядке». Кажется, они слиты,  подогнаны друг ко другу без сучочка (но с задоринкой!), и другие тут вообще невозможны. Кажется, они, как вишня, «катаются» на языке —
.

«Погладь меня, Господи, по голове»,
«Я полагала - нет предела / пылающим причудам тела».
.

А то и вопят, юродствуя: «Раба Божия рябина…»

.

И конечно, не случайно в этих стихах так много света. И земной он, солнечный, и одновременно – тот, невещественный, из небесных садов: «На свет непонятный стремится душа». Разлит он везде, как было в детстве (в раю):

.

Меня в саду на табурете
купала мама, плавал свет
на волосах и мокрой кофте…

.

Ребенок источает свет:

.

Дитя, ты спишь в своей постели,
твоей души чудесный свет
легко пройдя сквозь тонкий плед,
чуть освещает ветку ели…
.

И само рождение, вернее роды – светоносный процесс:

.

И свет троекратный, и светлый поток
Омоют тебя и сольются потом
и мальчик из древних и мягких пород
на белые руки твои приплывёт.

.

Полон света — сад. В нём — «над цветами светится пчела». Это вообще прообраз рая, и кому, если не Ангелу, знающему о рае, восхищаться садом, его полнотой и изобилием? Сад в книге — безусловное воспоминание о божественной щедрости. Неслучайно ему сопутствует эпитет «вселенский»: солнце здесь — «как желтый лист упало / куда-то во вселенский сад».
Уманские сады детства, «где каждый цветок так роскошно излишен / И в руки сорваться готов», оставлен своими хозяевами («продали детства цветущий сад»), утрачен. Но не забыт поэтом, живущим вдали, в Москве, этот потерянный рай...
С садом же связана и тема беременности Девы — не просто тайны рождения, но и Рождества. И, наверное, так и должно быть в представлении ангела: беременная всегда похожа на Чистую Деву:

.

А дева дремлет лёжа на боку
и ей во сне младенца лучше видно.
.
При этом всё вокруг — беременно счастьем (а вовсе не бедой, как, к примеру, в сонете Гарсиласо  де ла Вега в переводе С. Гончаренко — «но страсть была беременна бедой»). Вот Дева идет по саду, а «деревья, как беременные девы, склоняют к ней тяжелые тела». Или:

.
И сохраняя непорочный вид,
идёт по саду пресвятая дева:
Луна полна, плоды висят на древах,
Направо – поле спелое, а слева –
Беременная
Бабочка
Летит.

.

Кстати, если говорить об ассоциативном культурном наполнении мира «Сильного Ангела», то интересно встретить здесь не только антитезу к Гарсиласо де ла Вега. Угадывается бунинское эхо: «наша ночь стоит во мне, как чаша с медом на окне» (у Бунина – «и тихо, как вода в сосуде стояла жизнь ее во сне»). А хрестоматийное, когда речь заходит об одиночестве, бунинское «хорошо бы собаку купить» преобразуется в дальнейшее по сюжету:
.

Улыбнулся: «Ну, прости!
Пора собаку завести:
будешь с ней меня встречать,
будет некогда скучать…»

.......
Я собаку завела,
а сама-то умерла.
Но научить её успела
как допрыгнуть до горла.

.

А где-то прослушивается и Юрий Кузнецов с его вселенским размахом, проглядывает в мировом дереве Лясковской:

.

«И тленье распада и юности ток
Я в теле своем умещаю:
Взгляни, вон листок
полетел
на восток –
То ты.
Ну, прощай же».
Прощаю.

.

Это всё тот же кузнецовский листок летит («Надоело качаться листку Над бегущей водою. Полетел и развеял тоску… Что же будет со мною?») на тот же кузнецовский восток («Душа, ты рванешься на запад, А сердце пойдет на восток»).

Книга Натальи Лясковской выстроена так, что к финалу стихотворения становятся всё серьёзнее, важнее, как бы – утяжеляются смыслом, созревают, как плоды, готовые упасть. Они о самых веских вещах – о неизбежной смерти, о вечных вопросах готовности к ней.

.

Бывают ночи - чую в страхе: назавтра нет другого дня
И в этой старенькой рубахе нет тихо дышащей меня...

.

Или в "Настроении Успения":

.

Мне кажется - ещё немного, и я услышу голос Бога...

.

И даже пейзажная лирика теперь об умирании, о том месте, «где раньше были клады, а нынче – кладбища». И цветы здесь — не те, роскошные, из райского сада, буйствовавшие красками и соками, а соответствующие. Ждут они, как и лирическая героиня, неизбежного воскресения: «и черно-белые цветы ждут неземных прикосновений».

Здесь, в последней части книги, всё чаще объясняется внутренний уход от мира земного, житейского и обращение к горнему. Вот уже и сад не радует:

.

Я почти разлюбила сирень: виноградно-ажурные кисти
вызывают лишь зуд да мигрень...

.

Всё явственней звучат покаянные мотивы: «Сильный Ангел» окинул быстрым взором прошедшую жизнь, и теперь стоит перед чашей с Дарами:
.

И растворится смерть, как снег,
на дне причастного потира.

.
Отболели предательства и потери, исчерпалась обида («грехи мои попалены страданьем, виски побиты сединою ранней»), и всё дороже ощущение:
.

Давно земля мне не опора, кусочек синий омофора
пусть станет небом навсегда.

.

Это чувство безграничности мира у Лясковской («далее – везде», «небо – навсегда»), это направление жизни («грохочет по кругу карета метро / от Ада – до Господа Бога») дороже всего читателю, ищущему в поэзии последнюю правду о жизни, спасении, преодолении ужаса смерти. И чем более земными, по-эпиукурейски привязанными к яркой садово-плодовой плоти были начальные стихи книги, складывающиеся в целый цикл воспоминаний о детстве и Украине, тем более впечатляют, способствуют катарсису эти — из последнего раздела, решающие главный вопрос жизни.

.

Впрочем, поэтическими средствами, решённый так легко и воздушно:

.

Жизнь – одуванчик невесомый,
Всевышним бережно несомый

.

Куда-то в тихий рай пешком…