Непотопляемый корабль русской литературы

Непотопляемый корабль русской литературы

О книге Владислава Ходасевича «Дом искусств»

Цель революционного лихолетья 1917-го и последующих годов в первую очередь была – пустить под откос подлинную культуру России. Но звучали и тогда голоса таких здравомыслящих людей, как поэт и литературный критик Владислав Ходасевич. В то время они не были слышны, и лишь сегодня донеслись до нас, пробуждая наши умы и давая ориентиры именно ради того, чтобы не повторились новые революции.

В 2015 г. в издательстве «Ломоносовъ» вышла книга мемуаров Владислава Ходасевича «Дом искусств». Написаны эти документальные воспоминания о 1917–1920 гг. уже в эмиграции, с 1922 по 1938 годы. В 1917 году Ходасевич отчётливо понял, что «при большевиках литературная деятельность невозможна». Этой мысли он придерживался до конца дней, но при всей «безалаберщине и бестолковщине той эпохи» честно служил русскому слову, пытаясь сохранить, спасти разламываемый революционерами монолит русской литературы.

Владислав Ходасевич, чьё детство помнит Малая Дмитровка, где дома различались не по номерам, а по фамилиям домовладельцев, где ребёнком будущий поэт встретил проехавших в открытой коляске Государя Александра III с Государыней, а позже была встреча с седым стариком в золотых очках Аполлоном Майковым… Владислав Ходасевич, делающий первые литературные шаги вместе с товарищами по гимназии Александром Брюсовым (братом Валерия) и Виктором Гофманом, получивший блестящее образование и готовый служить Отечеству, оказался вне Родины, неугодным в новой, советской форме существования России. А была ещё его детская страсть к балету, через который он пришёл к искусству и к поэзии в частности, была подмосковная дача на Волге под Ярославлем, о чём писатель, будто глядя в калейдоскоп, вспоминает в своей книге. Нашим эмигрантам, что были вынуждены покинуть Родину, всю жизнь неотступно снились эти обыкновенные луг, лес, река, так пронзительно распахнутые в фильме Никиты Михалкова «Несколько дней из жизни Обломова».

Ходасевич не перестроился внутренне и не стал писать в угоду новой власти. Он служил секретарём только что учреждённых третейских судов при Комиссариате труда Московской области и видел, как нарочно большевики разжигали «классовое сознание» рабочих. Затем, с осени 1918 года, читал лекции в литературной студии московского Пролеткульта. Владислав Фелицианович был свидетелем того, как «пагубной теорией “пролетарского искусства” испортили, изуродовали, развратили молодёжь, в сущности очень хорошую». А ведь он за десятилетие до революции, когда пятнадцатилетним юношей получил от брата том Чернышевского «Что делать?», понял: «После прозы Ливия или “Слова о полку” доморощенная проза Чернышевского была жалка… В тот день я узнал, что в мировой литературе существует своё захолустье».

Это потом, спустя десятилетия русское общество сможет опомниться от революционной разрухи, и перед ним предстанут писатели Леонид Леонов, Михаил Пришвин и немногие другие, сохранившие свою душу. И те только аллегориями смогут говорить правду. Но это будет после.

Тогда же Ходасевич видел, как после октябрьского переворота национализировали типографии, закрыли антибольшевистские газеты и журналы, частные типографии. Со своим литературным опытом он мог бы быть «советским цензором», каким был Валерий Брюсов, о коем «ходили слухи, что его служебное рвение порой простиралось до того, что он позволял себе давать начальству советы и указания, кого и что следует пощадить, а что прекратить». Но Ходасевич был другим, что мы можем теперь видеть из его воспоминаний. Ему всё же досталась должность Брюсова и он стал свидетелем недолгой, как и все остальные ведомства того времени, несколько забавной работы московской Книжной палаты, а далее петербургского театрального отдела Наркомпроса, которым заведовала Ольга Давыдовна Каменева, жена Льва Каменева и сестра Троцкого – «существо безличное, не то зубной врач, не то акушерка», и куда «в зной, в мороз в пиджаках, в зипунах, в гимнастёрках, матросских фуфайках, в смазных сапогах, в штиблетах, в калошах на босу ногу и совсем босиком шли к нам драматурги толпами… просили, требовали, грозили, ссылались на пролетарское происхождение и на участие в забастовках 1905 года». Книга богата подобными зарисовками тогдашней жизни, соразмерными пера Чехова и Лескова.

Читая воспоминания о том времени Зинаиды Гиппиус или Ирины Одоевцевой, меня не охватывали переживания о потерянном ими (читай: нами) мире. Но трезвение охватывает, когда читаешь Ходасевича, о том, каково было этому русскому поэту, помнившему лицо Государя Александра III, теперь нищим, теряющим силы от голода, на приёме у Каменевых, засевших в лучших дворянских домах с бесценными книгами в шкафах, каково было ему слышать рассказы о замечательном сыне этих революционеров, которому идёт матросская курточка, когда ещё не остыла кровь невинно убиенного Царевича Алексея.

Образы многих литераторов Серебряного века, таких, как Гумилёв и Ахматова, Виктор Гофман и Юлий Бунин (брат писателя, «всей Москве знакомый и всею Москвой любимый»), Фёдор Соллогуб, Елизавета Кузьмина-Караваева, Борис Садовской приближаются к нам в краткий, всеми забытый миг, замеченный только автором этих воспоминаний.

Ходасевич правдиво изобразил картину жизни тогдашних предреволюционных печатных изданий. Важны нам его зарисовки и как аналогия, проведённая в современный не только писательский мир. Был Валерий Брюсов, и был поэт, основатель книгоиздательства «Гриф» Сергей Кречетов. Непросто складывались их взаимоотношения, разными были их отношения к людям, к творчеству. «Учреждая “Весы”, Брюсов сделал чрезвычайно ловкий манёвр, пользуясь слабостью и неавторитетностью Кречетова, как теоретика, он, так сказать, перехватил у «Грифа» те возможности, которые перед ним открывались, и закрепил за собой если не внутреннее, то организационное руководство движением, о возникновении которого узнал только в связи с возникновением “Грифа”», – пишет Ходасевич. И далее подмечает, что Брюсов таким образом оказался возглавителем символизма, которому был глубоко чужд. Автор воспоминаний также уверен, что В. Брюсов, заразивший своего ученика поэта Виктора Гофмана своей едкой философией «мигов», был так или иначе повинен в его гибели. А разве не узнаём мы в этих событиях похожие эпизоды советской или современной литературной жизни?

Если читатель знаком с воспоминаниями нашей современницы – писателя Ирины Ракши о Мариэтте Шагинян, ему будет вдвойне интересно прочесть воспоминания Владислава Ходасевича о ней и узнать о многих нелепых её высказываниях в советской прессе, сказанных «по обычаю – невпопад, по  обычаю – с чужих слов, которые она умеет повторять или развивать даже совсем не без таланта», и о том, как после расстрела Гумилёва Мариэтта Шагинян выселила его вдову из Дома искусств, чтобы вселить своих родственников.

«В конце 1920 года, уже в Петербурге, однажды мне показали номер тамошней “Правды” с отвратительнейшим доносом на интеллигенцию, которая чтобы насолить большевикам, “сама себя саботирует”, – припрятывает продукты, мыло, голодает и вымирает назло большевикам, а могла бы жить припеваючи. Подпись: Мариэтта Шагинян». И далее Ходасевич приводит её ответ на его недоумение по поводу этой публикации: «Донос? Ах, что я наделала! Это ужасно! Я только что из Ростова, я ничего не знаю, как у вас тут. Я хотела образумить интеллигенцию, для неё же самой. Все мы в долгу перед народом, надо служить народу. Массы… Маркс… Иисус Христос… Товарищ Антонов… Ах, бедный Владя, как жаль, что Вы ещё не сделались коммунистом!».

Отдельную главу книги составляют воспоминания Ходасевича о петербургском Доме искусств, в общежитии которого ему довелось жить, соседствуя с Осипом Мандельштамом, одним из хранителей Музея Александра III князем С.А. Ухтомским, сестрой художника М.А. Врубель, писателем Виктором Шкловским. Автору этой одноимённой книги Дом искусств в военном Петрограде казался «кораблём, идущим сквозь мрак, метель и ненастье… За это Зиновьев и разогнал его осенью 1920 года».

Строкам Ходасевича веришь, как исповеди, как последним в жизни человека словам, ибо когда он записывал их, то не мог и надеяться выжить в условиях голода и болезней.

Став в эмиграции ведущим литературным критиком русского зарубежья, поэт понимал, оглядываясь в прошлое, что большая часть русской интеллигенции отступила, сбросила с себя позиции удерживающей силы. Он один из немногих, кто видел «страшный надрыв русского декадентства», изживающий себя модернизм, акмеизм, во многом выдуманный Гумилёвым.

Важным разделом книги – в преддверие столетия революции 1917 года – являются воспоминания Ходасевича о Максиме Горьком, о его разочарованиях в революционных событиях. В советское время все были уверенны, что Горький покинул советскую Россию для поправки здоровья и во всё время своего пребывания за границей не терял самой тесной связи с советским правительством. Ходасевич проливает свет на истинную картину происходившего, ибо сам был участником событий, жил рядом с Горьким в Германии и пользовался его полным доверием. Как позже стало понятно, Горький был использован как телега, на которой в культурную жизнь страны въехали разных мастей Зиновьевы и Каменевы. «Продовольствие, топливо и одежда, которые Горький с величайшим трудом добывал для учёных, писателей и художников, перехватывались по распоряжению Зиновьева и распределялись неизвестно по каким учреждениям… Ленин старался прийти ему на помощь, но до того, чтобы по-настоящему обуздать Зиновьева, не доходил никогда… ценил Горького как писателя, а Зиновьева – как испытанного большевика, который ему нужнее». Описывает Ходасевич и то, как после расправы над матросами, учинённой Зиновьевым, матросы эти передали Горькому документы, «обличавшие Зиновьева не только в безжалостных и бессудных расстрелах, но и в том, что самое восстание было отчасти им спровоцировано».

И лишь Сталин, убравший Зиновьева, «дал Горькому возможность вернуться и занять то высокое положение арбитра по культурным вопросам… Сама личность Сталина ему в высшей степени импонировала: в глубине горьковской души всегда жило восхищение силою, властью, её внешними атрибутами, которые презирал Ленин. (Надо было послушать, с каким восторгом рассказывал Горький о пребывании императора Александра III в Нижнем Новгороде)».

Эти документальные воспоминания о роли конкретных людей в конкретных событиях могут послужить добрую службу, многое прояснив в истории нашей страны и обозначив те ценности, которые с таким трудом сберегали верные русской традиции люди и которые мы ставим во главу угла будущего нашей культуры.

Книгу Владислава Ходасевича дополняет десятистраничный весьма полезный список примечаний и имён людей, с коими невольно довелось ему соприкоснуться по жизни и по службе: литературовед М.О. Гершензон, философ Г.Г. Шпет, революционер, литературный критик Н.С. Ангарский, автор тогдашних бульварных романов А.А. Вербицкая, художник К.Е. Маковский, писатель Александр Грин, переводчик М.Л. Лозинский, известные врачи, партийные деятели, профессора университетов…

Ирина УШАКОВА

О книге Владислава Ходасевича «Дом искусств»

.

Цель революционного лихолетья 1917-го и последующих годов в первую очередь была – пустить под откос подлинную культуру России. Но звучали и тогда голоса таких здравомыслящих людей, как поэт и литературный критик Владислав Ходасевич. В то время они не были слышны, и лишь сегодня донеслись до нас, пробуждая наши умы и давая ориентиры именно ради того, чтобы не повторились новые революции.

В 2015 г. в издательстве «Ломоносовъ» вышла книга мемуаров Владислава Ходасевича «Дом искусств». Написаны эти документальные воспоминания о 1917–1920 гг. уже в эмиграции, с 1922 по 1938 годы. В 1917 году Ходасевич отчётливо понял, что «при большевиках литературная деятельность невозможна». Этой мысли он придерживался до конца дней, но при всей «безалаберщине и бестолковщине той эпохи» честно служил русскому слову, пытаясь сохранить, спасти разламываемый революционерами монолит русской литературы.

Владислав Ходасевич, чьё детство помнит Малая Дмитровка, где дома различались не по номерам, а по фамилиям домовладельцев, где ребёнком будущий поэт встретил проехавших в открытой коляске Государя Александра III с Государыней, а позже была встреча с седым стариком в золотых очках Аполлоном Майковым… Владислав Ходасевич, делающий первые литературные шаги вместе с товарищами по гимназии Александром Брюсовым (братом Валерия) и Виктором Гофманом, получивший блестящее образование и готовый служить Отечеству, оказался вне Родины, неугодным в новой, советской форме существования России. А была ещё его детская страсть к балету, через который он пришёл к искусству и к поэзии в частности, была подмосковная дача на Волге под Ярославлем, о чём писатель, будто глядя в калейдоскоп, вспоминает в своей книге. Нашим эмигрантам, что были вынуждены покинуть Родину, всю жизнь неотступно снились эти обыкновенные луг, лес, река, так пронзительно распахнутые в фильме Никиты Михалкова «Несколько дней из жизни Обломова».

.

Ходасевич не перестроился внутренне и не стал писать в угоду новой власти. Он служил секретарём только что учреждённых третейских судов при Комиссариате труда Московской области и видел, как нарочно большевики разжигали «классовое сознание» рабочих. Затем, с осени 1918 года, читал лекции в литературной студии московского Пролеткульта. Владислав Фелицианович был свидетелем того, как «пагубной теорией “пролетарского искусства” испортили, изуродовали, развратили молодёжь, в сущности очень хорошую». А ведь он за десятилетие до революции, когда пятнадцатилетним юношей получил от брата том Чернышевского «Что делать?», понял: «После прозы Ливия или “Слова о полку” доморощенная проза Чернышевского была жалка… В тот день я узнал, что в мировой литературе существует своё захолустье».

Это потом, спустя десятилетия русское общество сможет опомниться от революционной разрухи, и перед ним предстанут писатели Леонид Леонов, Михаил Пришвин и немногие другие, сохранившие свою душу. И те только аллегориями смогут говорить правду. Но это будет после.

.

Тогда же Ходасевич видел, как после октябрьского переворота национализировали типографии, закрыли антибольшевистские газеты и журналы, частные типографии. Со своим литературным опытом он мог бы быть «советским цензором», каким был Валерий Брюсов, о коем «ходили слухи, что его служебное рвение порой простиралось до того, что он позволял себе давать начальству советы и указания, кого и что следует пощадить, а что прекратить». Но Ходасевич был другим, что мы можем теперь видеть из его воспоминаний. Ему всё же досталась должность Брюсова и он стал свидетелем недолгой, как и все остальные ведомства того времени, несколько забавной работы московской Книжной палаты, а далее петербургского театрального отдела Наркомпроса, которым заведовала Ольга Давыдовна Каменева, жена Льва Каменева и сестра Троцкого – «существо безличное, не то зубной врач, не то акушерка», и куда «в зной, в мороз в пиджаках, в зипунах, в гимнастёрках, матросских фуфайках, в смазных сапогах, в штиблетах, в калошах на босу ногу и совсем босиком шли к нам драматурги толпами… просили, требовали, грозили, ссылались на пролетарское происхождение и на участие в забастовках 1905 года». Книга богата подобными зарисовками тогдашней жизни, соразмерными пера Чехова и Лескова.

.

Читая воспоминания о том времени Зинаиды Гиппиус или Ирины Одоевцевой, меня не охватывали переживания о потерянном ими (читай: нами) мире. Но трезвение охватывает, когда читаешь Ходасевича, о том, каково было этому русскому поэту, помнившему лицо Государя Александра III, теперь нищим, теряющим силы от голода, на приёме у Каменевых, засевших в лучших дворянских домах с бесценными книгами в шкафах, каково было ему слышать рассказы о замечательном сыне этих революционеров, которому идёт матросская курточка, когда ещё не остыла кровь невинно убиенного Царевича Алексея.

Образы многих литераторов Серебряного века, таких, как Гумилёв и Ахматова, Виктор Гофман и Юлий Бунин (брат писателя, «всей Москве знакомый и всею Москвой любимый»), Фёдор Соллогуб, Елизавета Кузьмина-Караваева, Борис Садовской приближаются к нам в краткий, всеми забытый миг, замеченный только автором этих воспоминаний.

Ходасевич правдиво изобразил картину жизни тогдашних предреволюционных печатных изданий. Важны нам его зарисовки и как аналогия, проведённая в современный не только писательский мир. Был Валерий Брюсов, и был поэт, основатель книгоиздательства «Гриф» Сергей Кречетов. Непросто складывались их взаимоотношения, разными были их отношения к людям, к творчеству. «Учреждая “Весы”, Брюсов сделал чрезвычайно ловкий манёвр, пользуясь слабостью и неавторитетностью Кречетова, как теоретика, он, так сказать, перехватил у «Грифа» те возможности, которые перед ним открывались, и закрепил за собой если не внутреннее, то организационное руководство движением, о возникновении которого узнал только в связи с возникновением “Грифа”», – пишет Ходасевич. И далее подмечает, что Брюсов таким образом оказался возглавителем символизма, которому был глубоко чужд. Автор воспоминаний также уверен, что В. Брюсов, заразивший своего ученика поэта Виктора Гофмана своей едкой философией «мигов», был так или иначе повинен в его гибели. А разве не узнаём мы в этих событиях похожие эпизоды советской или современной литературной жизни?

.

Если читатель знаком с воспоминаниями нашей современницы – писателя Ирины Ракши о Мариэтте Шагинян, ему будет вдвойне интересно прочесть воспоминания Владислава Ходасевича о ней и узнать о многих нелепых её высказываниях в советской прессе, сказанных «по обычаю – невпопад, по  обычаю – с чужих слов, которые она умеет повторять или развивать даже совсем не без таланта», и о том, как после расстрела Гумилёва Мариэтта Шагинян выселила его вдову из Дома искусств, чтобы вселить своих родственников.

«В конце 1920 года, уже в Петербурге, однажды мне показали номер тамошней “Правды” с отвратительнейшим доносом на интеллигенцию, которая чтобы насолить большевикам, “сама себя саботирует”, – припрятывает продукты, мыло, голодает и вымирает назло большевикам, а могла бы жить припеваючи. Подпись: Мариэтта Шагинян». И далее Ходасевич приводит её ответ на его недоумение по поводу этой публикации: «Донос? Ах, что я наделала! Это ужасно! Я только что из Ростова, я ничего не знаю, как у вас тут. Я хотела образумить интеллигенцию, для неё же самой. Все мы в долгу перед народом, надо служить народу. Массы… Маркс… Иисус Христос… Товарищ Антонов… Ах, бедный Владя, как жаль, что Вы ещё не сделались коммунистом!».

.

Отдельную главу книги составляют воспоминания Ходасевича о петербургском Доме искусств, в общежитии которого ему довелось жить, соседствуя с Осипом Мандельштамом, одним из хранителей Музея Александра III князем С.А. Ухтомским, сестрой художника М.А. Врубель, писателем Виктором Шкловским. Автору этой одноимённой книги Дом искусств в военном Петрограде казался «кораблём, идущим сквозь мрак, метель и ненастье… За это Зиновьев и разогнал его осенью 1920 года».

Строкам Ходасевича веришь, как исповеди, как последним в жизни человека словам, ибо когда он записывал их, то не мог и надеяться выжить в условиях голода и болезней.

Став в эмиграции ведущим литературным критиком русского зарубежья, поэт понимал, оглядываясь в прошлое, что большая часть русской интеллигенции отступила, сбросила с себя позиции удерживающей силы. Он один из немногих, кто видел «страшный надрыв русского декадентства», изживающий себя модернизм, акмеизм, во многом выдуманный Гумилёвым.

Важным разделом книги – в преддверие столетия революции 1917 года – являются воспоминания Ходасевича о Максиме Горьком, о его разочарованиях в революционных событиях. В советское время все были уверенны, что Горький покинул советскую Россию для поправки здоровья и во всё время своего пребывания за границей не терял самой тесной связи с советским правительством. Ходасевич проливает свет на истинную картину происходившего, ибо сам был участником событий, жил рядом с Горьким в Германии и пользовался его полным доверием. Как позже стало понятно, Горький был использован как телега, на которой в культурную жизнь страны въехали разных мастей Зиновьевы и Каменевы. «Продовольствие, топливо и одежда, которые Горький с величайшим трудом добывал для учёных, писателей и художников, перехватывались по распоряжению Зиновьева и распределялись неизвестно по каким учреждениям… Ленин старался прийти ему на помощь, но до того, чтобы по-настоящему обуздать Зиновьева, не доходил никогда… ценил Горького как писателя, а Зиновьева – как испытанного большевика, который ему нужнее». Описывает Ходасевич и то, как после расправы над матросами, учинённой Зиновьевым, матросы эти передали Горькому документы, «обличавшие Зиновьева не только в безжалостных и бессудных расстрелах, но и в том, что самое восстание было отчасти им спровоцировано».

.

И лишь Сталин, убравший Зиновьева, «дал Горькому возможность вернуться и занять то высокое положение арбитра по культурным вопросам… Сама личность Сталина ему в высшей степени импонировала: в глубине горьковской души всегда жило восхищение силою, властью, её внешними атрибутами, которые презирал Ленин. (Надо было послушать, с каким восторгом рассказывал Горький о пребывании императора Александра III в Нижнем Новгороде)».

Эти документальные воспоминания о роли конкретных людей в конкретных событиях могут послужить добрую службу, многое прояснив в истории нашей страны и обозначив те ценности, которые с таким трудом сберегали верные русской традиции люди и которые мы ставим во главу угла будущего нашей культуры.

Книгу Владислава Ходасевича дополняет десятистраничный весьма полезный список примечаний и имён людей, с коими невольно довелось ему соприкоснуться по жизни и по службе: литературовед М.О. Гершензон, философ Г.Г. Шпет, революционер, литературный критик Н.С. Ангарский, автор тогдашних бульварных романов А.А. Вербицкая, художник К.Е. Маковский, писатель Александр Грин, переводчик М.Л. Лозинский, известные врачи, партийные деятели, профессора университетов…