Шахтёр Егоров

Роман КУЦЫЙ (Украина - США) 21 января 2016 102

Роман Куцый

Шахтёр Егоров

ТРАГИКОМИЧЕСКАЯ ВОСТОЧНО-УКРАИНСКАЯ СКАЗКА В СТИХАХ

Главные действующие лица (в порядке появления):

Егоров – шахтёр и главный герой

Коломойский – призрак, появляется редко

Ротный батальона „Айдар”– офицер, страдающий нервным ти́ком

Сексуальный маньяк-лиллипут

Нейрохирург – не верящий в хирургию

Полковник государственной безопасности-циник

Сепаратист – пленный

Жители шахтёрского посёлка, 298 пассажиров и экипаж рейса MH-17, мальчик и девочка в автобусе – коллатеральные жертвы

Депутаты Днепропетровской рады – присутствуют для фона

ПРОЛОГ

Когда солнце спускается за горизонт,

Растворяя в земле диск свой полный,

Замолкает на время бессмысленный фронт,

Засыпает с ним вместе подсолнух.

И бойцы отдохнут, тяжела их судьба,

Что могло, с ними всё приключилось.

Солнце встанет, и снова начнётся стрельба, –

Мало кро́ви на землю проли́лось.

Недостаточно, видимо, здесь бушевал

Во главе гарцевавшего войска

С булаво́й знаменитой громоздкий Богдан,

Перебивший евреев Подольских.

Запорожская рать поднимала волну,

Гибло Польши с Литвой королевство,

Затевала не битву, а просто резню,

Чтобы мёртвым в полях стало тесно.

Здесь крылатый гусар тряс гиганстким копьём,

Проходили и шведы и немцы,

Пётр Великий в седле, и Петровым конём

Неудача пришла к иноземцам.

Эскадроны Петлюры, нагайка, башлык,

Жёлто-синий трезубец в папахе,

Колбаса, самогонка, татарский шашлык,

След от пули на потной рубахе.

С днём рожденья свобода, и батька Махно,

И шальная тачанка с пробегом.

Вкусом крови наполнилось чьё-то вино,

Беспределом наполнилось лето.

Никогда не понять, никого не простить,

По лесам, с табаком и баландой,

Полицай, комиссар, – никому здесь не жить,

Коль порядок, – то зондеркоманда.

И тяжёлая пыль, танки Waffen SS,

Мёртвый стон желтоглазого гетто,

Транспаранты: „За Сталина! КПСС!”

Разве кем-то забудется это?

Здесь земля пропиталась сожжённым зерном,

И горючим из танков подбитых,

И подсолнечным маслом, коровьим дерьмом,

Кровью из организмов пробитых.

Ну а больше всего, – конфронтацией сил,

К компромиссам отнюдь не способным.

Каждый век их по-своему производил,

Оставаясь другому подобным

ПРИЗРАК

Шахтёр Егоров, устав от вахты,

от шума забоя, от стука отбойного молотка,

протёр шею грязной и потной тряпкой,

вздохнул, почесался, хлебнул шоколадного молока.

„Зачем же я встал на пути антрацита?

Тревога моя не устанет в груди бушевать,

Как Чёрное море на скалы набросится дерзко,

Так будут и душу терзать вагонетная ветка,

Метановый запах, начальника смены отметка.

Вина моя я́вна, и буду в углях ночевать”.

И так он стонал, так маялся бедный забойщик,

Так не понимал, – почему?

отчего?

и когда?

Глубокая яма, кирка́ и больничная койка,

И шурф бесконечный, и яркая в небе звезда.

Достав тормозок, он смотрел на забоя крепленья,

На страшные стены забытого богом угля.

Егоров не знал, чем полезен огонь антрацита,

Но чувствовал, будет с субстанцией этой он квитом.

Найдутся в таблицах и формулы и уравненья,

И жизнь его, видно, потрачена в шахте не зря.

Но тут, глаз прикрыв, он увидел такое виденье, –

В мерцании лампы шахтёрской стоит отраженье.

И в запахе старой подземной крысиной помойки

Явился Егорову жуткий гигант Коломойский.

Он был обнажён, но в галоши одет почему-то.

„Егоров, – сказал, – я к тебе ведь пришёл. Потолкуем?”

Чесался, вздыхал, и в Егорова целился круто

Огромным, кривым, хоть и явно обрезанным...

„Коломойский в забое”, – пищали

От метана сдуревшие крысы.

Засверкали не стенах скрижали,

И Егоров вдруг голос услышал:

„Я к тебе обращаюсь, Егоров,

Потому что силён ты, но глуп.

Потому что не знаешь ты правды,

Кроме правды шахтёрской бригады.

Будут бить тебя подлые гады,

Будут жечь тебя едкие газы,

Знай, что путь твой заочно заказан, –

Сын угля и земельный ты пуп.

Подивись на себя и признайся,

Что лицом на друзей не похож,

Ведь противиться правде запретно,

По повадкам твоим так заметно,

Что рожденьем своим ты обязан

Не родителям в маленькой Вязьме,

А тому, кто поставил вопрос.

Так ответь же, к чему отговорки,

Или совесть заснула совсем?

Что ты думаешь, жизнь – это горки,

Проржавевшие намертво створки,

Толстый зад, весь опухший от порки,

От арбуза гниющие корки,

Мозг макаки, натёртый на тёрке? –

Попроси, наконец, перемен...”

Так стонал этот призрак нечистый,

Бился в пламени жёлтой свечи́,

Завывал, причитал голосистый,

Растворяясь в подземной ночи́.

От него исходило томленье,

И желанье покончить с собой,

И к высокому чувству стремленье,

Порождённое скорбной тоской.

И Егоров, схватившись за ки́рку,

Зубы стиснул, прищурился, встал

В оборонную стойку. И крикнул:

„Назовись, или дам по зубам!”

Но в ответ только хруст обветшалых,

Размельчённых в забое костей,

Исчезал призрак, скорбный и старый,

Словно и́згнан из мира людей.

И почти уже сги́нув, качнулся,

И кивая седой головой,

Он к шахтёрской груди прикоснулся,

И промолвил: „Теперь ты уж мой...”

ВИДЕНИЯ

Выходя на поверхность, Егоров

Как всегда прикрывался от света, –

В подземельях Донбасских забоев

Отвыкая от яркости лета.

Только в этот раз что-то случилось

И зрачки не меняли размера.

Моментально пространство открылось

Словно люминисце́нтная сфера.

„Необычно”, – подумал Егоров

И пошёл в душевую кабину,

Под холодную воду, без стонов,

Подставляя широкую спину.

И опять непонятное чудо, –

Ледяная вода превратилась

В тёплый дождь из стального сосуда,

У которого вдруг примостилась

Обнажённая дева с глазами,

Как бездонные шахты желанья,

И с такими большими губами,

Что в паху вмиг почувствовал камень

Наш Егоров. Мочалкой прикрылся

И стыдливо уставился на́ пол.

Образ девушки вмиг испарился

И шампунью шахтёра зака́пал.

Зарычали чугунные кра́ны.

И один из них, самый горячий,

В иллюзорном каком-то обмане

Превратился в большую собаку.

Посмотрела собака печально

На Егорова маленьким глазом,

И хвостом помахала прощально,

Прикрывая себя банным тазом.

И мгновенно вода испарилась.

На полу душевой два енота

В непотребном желаньи случи́лись.

И Егоров сказал: „Мне б кого то”.

Но еноты, пища́, исчезали,

И из старого, ржавого стока

Две гигантских змеи́ выползали,

С взором страстным, но очень жестоким.

Тут не выдержал больше Егоров,

Закричал: „Чертовщина! Долой!” –

И как был, волосатый и голый,

Побежал он из шахты домой.

И бежал, полотенцем прикрывшись,

Что сорвать так пытались кусты,

По дорогам, оврагам, и крышам,

Через реки, болота, мосты,

Такого́ видно предназначе́нье,

И ожог на груди от руки

Нежеланного прикосновенья

Раздробил его жизнь на куски.

Но увы, всё движенье коне́чно,

Как бы не был движению рад.

Послан в воздух рукой безупречной

Разрывной украи́нский снаряд…

III

КОНТУЗИЯ

Придя́ в себя от оглушенья,

От тяжести взрывной волны,

Одна лишь мысль: „Есть ли раненья?

А если есть, то где они?”

Егоров нос сначала тронул

И не почувствовал его:

„Как буду жить без но́са, боги,

Без дорогого моего?”

Но оказалось нос на месте,

Он просто грязью был покрыт.

Шахтёр в грязи, как мясо в тесте,

Среди подсолнухов лежит.

Привычен к боли, мышцы рвались

Не раз в работе под землёй,

Но никогда не покрывались

Холодной грязью неживой.

Он кровь искал, но нету кро́ви,

В навозе корчилось чутьё,

Но почему же в чистом поле

Вдруг появилось вороньё?

Он по́нял, надо подниматься,

Не то пожи́вой станет сам,

Вот во́рон каркнет трупным счастьем

И стукнет клювом по глазам.

Не отнесёт платок кровавый

Он к милой матушке его, –

Её уж нет. Сказать по правде,

Шахтёр не помнил ничего.

Он знал, что был младенцем ма́лым,

Шёл в школу, техникум; потом

Он вырвался из тесной Вязьмы

И в шахте жизнь свою обрёл.

Забыт платок в шахтёрской зоне,

Весь голый, срамный, божий дар, –

Егоров встал, пнул по вороне,

Увидел флаг – „Отряд Айдар”.

БАТАЛЬОН „АЙДАР”

Гимн

Мы рождены, чтоб сказкой сделать сказку,

А быль чтоб стала былью, да такой,

Что никогда не следует указке,

Указка бы́ли, что для чая соль.

Сегодня будем завтракать в Луганске,

Там обороне наступил конец,

А завтра ужин ждёт в Нефтеюганске, –

Из снега с нефтью сладкий леденец.

Сейчас придём, расставим пост, заставу,

Патроны высушим и часовых в ружьё.

Военный опыт есть у нас немалый, –

Стреляем вправо, влево, всё равно...

Сепаратисты, москали, милиция, –

Если кто с ними, тот уже не рад.

Снаряд летит на их укреппозицию,

Но иногда на школу и детсад.

Разрешена нам смерть коллатеральная.

Кто против нас, тот это не поймёт.

Ребёнка гибель не доставит разницы

Для поступа стрелковых наших рот.

Егоров слышал эту песню ухом левым.

Она его смешила, но потом,

Он осознал бесмысленность напева

И начал в ухе ковыряться том.

Земли полно́, отёчна перепонка,

Но слух востановился. В тот же миг

Исчезла музыка. Пред ним в грязи воронка.

Напев приблизился, и в то же время стих.

Любой донбассец знает об „Айдаре”,

Национальный гордый батальон.

Сам по себе, – им генерал не правит,

Но только генералом правит он.

Сформировался в рощах Галицийских,

Там где когда-то, в Первой Мировой,

Полки империй Русской и Австрийской

Броском вперёд шли в рукопашный бой.

Крещён Майданом. Деньги олигархов

Не помешали доблести бойцов.

Защищены от робости и страхов,

От жалости и бесполезных снов.

Всегда в движеньи и всегда в работе,

В дозоре, на машине, на посту,

В штабной рутине и в „Афганской” роте, –

В обоймах пули и табак во рту.

Вот ветераны давнишних сражений,

Уже забытых, если бы не книжки;

А вот другие, даже без учений

Решившие: „Сепаратистам-крышка”;

Вот женщины, стреляющие метко;

И добровольцы из страны далёкой;

И лаборант, что выбросил пипетку

И стал внезапно снайпером жестоким;

Вот бывший фельдшер; вот и бывший плотник;

Учитель музыки; и литератор мелкий;

А вот Черкасский атаман и сотник,

Что дробью выбивает глаз у белки.

Участник всех чеченских операций,

Что не стесняясь носит крест российский;

И с ним чечен, творец возмездья акций;

А рядом доброволец прибалтийский.

Знаток Шевченко; селянин Карпатский;

Херсонский мальчик, что убьёт за веру;

Астматик Киевский с трезубцами на пальцах,

Что носит на груди портрет Бандеры;

Контрабандист, приехавший с Одессы;

Татарин, почему то украинский;

Десантник бывший; с Крыма поэтесса;

И главный инженер Иван-Франкивска.

Смешенье су́деб службе не мешает,

Они друг к другу всё равно притрутся.

И если что-то их объединяет –

Это язык. И он, печально, – русский.

РАССТРЕЛ

Егоров стоял в кольце, как бре́дил.

Восемь стволов на него смотрели.

Конечно боялся, конечно не верил,

Что выстрелят. Ведь они же не звери.

Вдруг смех голосистый, похожий на женский:

„Ребята, смотрите, король-то ведь голый”.

И смех перенёсся на всё отделение:

„А ну, догадайтесь, какого он пола?”

Потом ему выдали чью-то рубаху,

Штаны со следами подтёков на бёдрах,

Фуражку из меха облезлой собаки,

И два сапога, так похожих на вёдра.

Доставлен Егоров к капоту машины,

В которой сидел недоверчивый ротный,

Курил сигарету, плевал без причины,

И нервно похаркивал кашлем мокро́тным.

Поскольку захвачен он был обнажённым,

Егоров уверен был, что без сомненья,

Его заподо́зрят отчаянным шпионом,

И очень невнятно бубнил извиненья.

Он прав оказался. Губительным взглядом

Смотрел офицер на простого шахтёра,

Егоров желал, чтобы призрак был рядом,

И чтоб избежал он того разговора.

Увы, офицер был другого замеса,

Смотрел на Егорова пристально, строго,

Всё кашлял, сморкался, курил сигарету,

И глазом подмигивал снова и снова.

Спросил, заикаясь: „Откуда ты, братец?

Что делаешь в поле, побитый и голый?

Ведь не подобает такому скитаться.

Работаешь в шахте? Окончил ли школу?”

Вопрос за вопросом, и нету ответов.

Егоров стоит, одинокий и жалкий.

Ну как объяснить, что неправильным летом

Он призрак увидел и начал скитаться.

Пытался ответить, но только мычанье

И звуки икотки выходят наружу.

И ротный нарушил такое молчанье:

„Вот я тебя, парень, сейчас обнаружу.

Ты снайпер Луганский, напился ты в бане,

С Сибири, наверно, такой вон плечистый,

Ружьё позабыв побежал ты за бабой,

Порочные очень вы, сепаратисты.

Но вот почему оказался ты в поле,

Своим поведеньем подсолнух пугая?

Видать хорошо тебе стало на воле.

От нас не уйдёшь, – мы всегда догоняем”.

И ротного речь прерывалась от крика,

Потом он стиха́л и губами кривился,

И дёргались веки от нервного тика,

И кашель в какой-то надрыв превратился.

Но через минуту, пыхну́в сигаретой,

Велев выходить на реко́гносциро́вку,

Сказал: „Это всё. Расстрелять гадость эту”.

И в спину шахтёра упёрлась винтовка.

Егоров заплакал, рванул вдруг рубаху,

На грудь указал, обожжённую рану,

И крикнул: „Ребята, не дайте же ма́ху,

Не надо стрелять, я под высшей охраной!”

Стволы опустились. Походкой развя́зной

Шёл ротный к нему, за спиной руки пря́ча,

На грудь посмотрел, как-то всхлипнул бессвязно,

И тихо спросил: „Ну и что это значит?”

И голосом от унижения скользким,

Боя́сь что не будет вторичной попытки,

Егоров сказал: „Господин Коломойский

Считал бы ненужной подобную пытку.

Меня он нашёл, прикоснулся рукою,

На путь на какой-то великий назначил,

И я ему стану не просто слугою,

Он верит в меня, и меня, видно, за́чил”.

МАНЬЯК

Задумался ротный, губой, как всегда,

Задёргал. Покашлял. Потом улыбнулся,

Егорову дал по плечу, развязал,

И к роте своей боевой повернулся.

„Ура! – закричал, – вот прибился кто к нам.

Гордитесь, зада́м я вам го́ловомо́йку,

Ну а разведгру́ппе тупой по-зубам,

Чтоб помнила, кто господин Коломойский”.

Егорову стало спокойно, тепло,

И в а́полити́чность свою он поверил,

Как будто у призрака он под крылом,

И тот открывает запретные двери.

И вот разгорается тёплый костёр,

Бараний шашлык на подсолнечном масле,

Под водку спокойней вести разговор,

Костёр догорит, но огонь не погаснет.

„Я всё понимаю. Бежал ты от нас,

Скрывался в полях от российских бандитов,

Но голый зачем же был, как п...т?” –

Не мог успокоиться ротный сердитый.

На это Егоров ответил вот так:

„Не той установки. Отвечу вам более,

Я просто смешной сексуальный маньяк,

Поэтому голым я бегаю в поле”.

„Отлично, теперь у нас два маньяка,

Вы будете вместе, с одним пулемётом, –

Закашлялся ротный и хрюкнул, – Пока

Мы вас назовём сексуальным расчётом”.

И тут же к костру подошёл лилипут,

В штанах не по росту, в защитной накидке,

С винтовкой, торчащей почти что на фут

Над круглым лицом, молодым и небритым.

Уверен в себе, не боится впросак

Попасть. И поэтому требует смело:

„Один был я здесь сексуальный маньяк,

Нас двое теперь, – так возьмёмся за дело”.

Монолог сексуального маньяка

Я красивый и очень весёлый,

У меня всё в порядке однако,

Я иду по деревням и сёлам,

Я шагаю по лужам и грядкам.

Невысок, сантиметров сто-двадцать,

Худощав, как крикливая чайка,

Мне бы мелочью старою брякать,

Мне бы в окна глядеть спозаранку.

Но сегодня, проснувшись с похмелья,

Обнаружил с огромным сюрпризом

За подкладкою старой шинели

Приглашение в бар со стриптизом.

Постарался я вспомнить, и где же

Я напился с таким безобразьем.

Ну, случалось такое и прежде,

Только было целе́сообра́зней.

В приглашение пялился тупо,

Пел, мрачнел и разлядывал да́ли.

Но меня всё манили оттуда

Образа голубых гениталий.

Тут и стал я расти, подниматься,

Рукава разрывать от натуги,

Головой в облака упираться,

Суп варить из холодной севрюги.

И почувствовал я, как мудрею,

И потряс головой и руками,

Поклонился, как протоирею,

Проститутке с кривыми ногами.

А потом, забираясь на крышу,

Я плевал на далёких прохожих,

И мечтал я вскарабкаться выше

И найти на себя непохожих,

Обаятельных, гладких, красивых,

С обнажёнными тела частями,

Тех, которых внизу не увидишь,

Но которые просятся сами.

Егоров послушал и понял, – маньяк

Совсем не простое решенье вопроса.

Бежать голышём, лить на попу коньяк

Отнюдь не уменьшит вниманья и спроса.

Никак не получится, нет у него

Желания, знания и предпосылки.

Он лучше забудет своё бытиё,

Маньяк из него, как рассол из бутылки.

VII

НА СЛУЖБЕ

Сомнения в груди приобразив,

Пытаясь избежать чужих намёков,

Возможно ли все чувства отразить,

Не зная обвинений и упрёков?

Егоров был зачислен и одет.

Он получил ремень и гимнастёрку,

От солнца сберегающий берет,

Пятнистый и какой-то мушкетёрский.

Гранату РПГ и автомат,

Произведённый в солнечном Китае.

Хамелеонский толстый масхалат.

Ужасный штык из проржавелой стали.

Бинокль разбитый. Дюжину патрон.

На удивленье лёгкий, но гигантский

Пакет лекарст и антидотов. Он

Конгрессом послан был американским.

Процесс приготовления к войне.

Вот к миру приготовиться сложнее,

Он падает в пожизненной цене

И грохоту войны откроет двери.

Егоров по натуре – пацифист,

Он убивать людей не собирался:

„При штабе стал бы я мотоциклист,

Чтоб автомат к руке не прикасался.

На кухню можно, или разбирать

Запасы отвоёванного хлама,

Сидеть в каптёрке, лишь бы не стрелять

И не нести военную охрану”.

Он так невразумительно бубнил,

Чесался, тёр беретом лоб свой потный,

Что на него вниманье обратил

Моргающий и хрюкающий ротный.

Прикинув быстро, что, к чему, и как,

Егорова в медпункт служить отправил,

Дал гривен на вино и на табак,

Стал „смирно” и Отечество восславил.

Егоров шёл в передвижной медпункт,

Его душа стремилась к хлороформу,

Тяжёл из шахты был его маршрут,

Но жизнь, похоже, обретала форму.

В медпункте было душно и темно,

Там пахло коньяком и кокаином.

Задёрнуто простынкою окно

И в комнате никто нигде не виден.

Егоров огляделся, постоял,

Махнул рукой, покашлял для приличья,

Какой-то страшный скальпель в руку взял,

Порезался, и начал материться.

Тут дверь открылась. В комнату входил

Сутулый доктор, тощий и небритый.

Немного пьян, а может, не допил,

Поэтому серьёзный и сердитый.

Споткнувшись об Егорова ступню,

Хирург ругнулся, но не удивился:

„Что за болван? Зачем стоишь ты тут?

Пошёл бы лучше в поле застрелился”.

Егоров вытянулся, честь ему отда́л,

И доложил, что послан на подмогу,

Что очень уважает он Майдан.

И попросил прощения за ногу.

„Садись, расслабься, – приказал хирург, –

Не суетись, налей-ка лучше спирта.

Я просто доктор, я не Демиург,

И нам уже не надо торопиться”.

VIII

НЕЙРОХИРУРГ

Он тяжело опустился на стул,

Ногу закинул, печально вздохнул,

Лоб почесал, на́ нос сдвинул очки,

На гимнастёрке расслабил крючки.

Длинные пальцы, изящная кисть,

Нейрохирург, столько раз спасший жизнь,

Но к удивленью Егорова, он

Вдруг испустил ужасающий стон.

„Нехорошо мне, солдат, не пойму,

Кто и зачем раздувает войну.

И для чего я спасаю людей,

Заповедь видно забыл: „Не убей”.

Ведь исцелённый вернётся боец

В строй, и когда-то наступит конец

Жизни его под свинцовым дождём.

Спасши кого-то, его же убьём.

Ты инструменты мои принесёшь,

Спирт не забудь, ведь его не пропьёшь,

Для трепанации нож и пилу,

Для героина шприцы и иглу.

Будем лечить, но и будем лечиться,

Раненый в мозг ничего не боится,

Ну а ранение в мягкие ткани

Быстро исчезнет, как бег тараканий.

Но почему не дают нам отравы?

Те, кто герои, обычно не пра́вы,

Думают, что безнадёжно бессмертны,

Только в бессмертьи глупы безответно.

Наша задача – снабжать отделенья

Пушечным мясом, убойным вареньем.

Наша работа трудна, но почётна,

Горечь победы нам тоже зачтётся.

Бог мне судья, не хотел я такого

Братоуби́йственного, непростого,

Не разреша́емого без убоя

Нового про-европейского строя.

В бога не верю, хотя, видно, надо,

Мне от него не стыдиться приказа.

Вот от других приказанья нея́сны,

Словно не полк здесь, а детские ясли”.

Вот он поднялся, к окну подошёл,

Словно в стекле все ответы нашёл.

Лбом прижимался к холодной стене,

Всё о своей причитая вине́.

Вдруг замолчал, быстро руки помы́л,

Спирт в два стакана высоких налил,

Выпил, закашлялся, са́лом заел

И на Егорова смутно смотрел.

„Вы успокойтесь, товарищ хирург,

Хоть и шахтёр я, но всё же ваш друг.

Ваша профессия-лучше любой,

Я поручиться могу головой.

Тот, кто от раны смертельной спасё́н,

Вам благода́рен, бьёт вечный поклон.

И не его, и не ваша вина

В том, что бессмертность ему не дана́.

Долг исполнять нелегко, когда брат

Вдруг оказался опасней, чем враг.

Вот что Гражданская значит война,

Нам её гнев отольётся сполна.

Каждый солдат, доброволец, боец

Родину-Мать сторожит, молодец.

Каждый готов проливать свою кровь

Ваша задача – им в этом помочь”.

Речи Егорова были страстны́,

Взгляд убеди́тилен, же́сты чисты́.

Он был уверен в своей правоте

И приводил доказательства те:

„В каждом деле берутся свои мастера.

Виртуозно оркестра ведётся игра,

Если кто-то её направляет.

Пусть другие идут на уборку в поля,

Мастера́ми заполнена наша земля

И от этого очень страдает.

Но когда госпитальные гаснут огни,

Аневри́зма в могу очень сильно болит,

И больного кладут на каталку.

Даже де́фибрилля́тор не может помо́чь,

Надвигается страшная вечная ночь,

И беднягу несчастного жалко…”

ПЕРВЫЙ БОЙ

Но пре́рван был любезный диалог,

Боец ворвался в комнату серьёзный,

От бега запыхался он и взмок,

Кричал: „Тревога! Ротный безнадёжен,

В него попал осколочный снаряд

И к счастью до конца не разорвался,

Но выпустил какой-то едкий газ,

И ротный на земле лежать остался.

Его противогаз брако́ван. Во́т

Такую дрянь нам поставляет Киев.

Там выдох – вдох, а вдох – наоборот,

Гофрированный шланг и тот не виден”.

Хирург схватил ужасное сверло,

Пакет бинтов, аптечку и бутылку,

Ведь к трепанации готовиться легко,

Но вот нужна она? Об этом просим ссылку…

Егоров от него не отставал,

Собрал носилки, аппарат наркозный,

От тяжести хромая, побежал,

И наступил в какой-то холм навозный.

Они нашли его лежащим на боку

В полусознании, с отёкшими глазами.

Снаряд целёхонький валялся тоже тут,

И все бойцы укрылись дружно в мелкой яме.

Хирург на ротного внимательно смотрел,

Язык потрогал, в ки́сти пульс нащупал,

Светил в зрачки и даже пропотел,

Когда его рефлексы все простукал.

Проверил силу икроножных мышц,

Суставов целостность, размеренность дыханья,

Ректальный тонус очень быстро оценил,

Но остановлен был начальника словами:

„Я ранен, но не сильно, я вперёд

Вас поведу, на вражеские роты.

Нехай исчезнет ненавистный гнёт,

Хоть ляжем все под дулом пулемёта”.

И с этими словами он привстал,

На роту посмотрел, кивнул сурово,

Из кобуры Макарова достал

И закричал: „Теперь героям слово!”

Бойцы „Айдара” прорвались вперёд,

Продвинулись на восемь километров,

Бежит сепаратист, бежит народ,

Ему освобожденье беспредметно.

В бою за безымянное село

Егоров получил огнём крещенье.

Попал под миномётный он огонь,

Но раненных лечил с большим почтеньем.

И каждый день теперь, и каждое мгновенье:

Укрытие, стрельба, перезаряд.

Патроны кончились, не кончились раненья,

Упала мина, не попал снаряд.

И Родина теперь в защите крепкой,

Хоть частью той же Родины была,

С которой кулаком и пулей меткой

Былые отношения свела.

Откуда столько ненависти, злобы,

Откуда столько жёсткости и слов,

Которые в душе кипят сурово

И душу закрывают на засов?

Всё было преднамеренно, предвзято,

Всё было обозначенно давно,

И дружба меж народами распята,

Враждой народной стала всё одно.

И вопреки забытой директиве

Не дружбу, а вражду соединив,

Народности отныне не едины,

Союз их мёртв, как бывший их кумир.

Пусть цель близка, она же и далё́ка,

Пусть истина на нашей стороне,

Судьба загадочна и вместе с тем жестока, –

Ошибся раз, расплатишься втройне.

НАСТАВЛНИЕ ПОЛКОВНИКА БЕЗОПАСНОСТИ

Егорову нынче покой не сулил,

Как он не старался, как он не любил

Лежать на траве, бдить движение птиц,

Купаться в реке, смело прыгая вниз.

Егорову нынче сулила беда,

Её не просил он, она с ним всегда.

Ночная охрана, побудка, отбой,

Когда же найдёт он дорогу домой?

Прекрасные люди есть в этой стране,

Их вера в победу достойна вполне,

Но только победа одной стороны

Противнику сто́ит обратной цены.

Приказ батальону: „Движеньем вперёд

Отбить у противника вкопанный дзот,

Ползком, по колючкам, забрать высоту,

Которая мины плюёт в пустоту.

Оставив на ней охранительный взвод,

Забраться в сгоревший разбитый завод,

Посты в нём расставить, палатки разбить,

И всех, кто не сдался, на месте казнить”.

Забравшись на жаркую сталь БТР,

Егоров в пору́чни вцепился и вмер,

Его автомат бил по потной спине –

Комфорт не уме́стен на этой войне.

Когда зарычали моторы и ствол

Танкист на противника ловко навёл, –

„Герои, вперёд”, – ротный хрипло кричал,

Но тут же закашлявшись, грузно упал.

И старые танки угрюмо ползли,

Тепло забирая у чёрной земли,

Бойцы побежали, кричали: „Вперёд!”

По ним бесполезно стучал пулемёт.

Они уставали, сбивались с пути,

На холм безымянный в итоге взошли,

Противник бежал, только лишь командир,

Устав материться, присягу хранил.

Но вот он в плену, не успел застрелиться,

И с ним два десятка бойцов из станицы.

„Айдар” наступал, ружья наперевес,

Егоров ж с машины горячей не слез.

„Не трусость проявляет он, а кротость, –

Так ротный объяснял поступок тот, –

Не каждый может и не каждый хочет

Лечь грудью на горячий пулемёт.

Но тем не менее, анализ действий нужен,

Ведь действия для армии важны,

И каждый пост здесь должен быть заслу́жен

Иначе мы с противником равны́.

Подозревал давно в своих сомненьях,

Что от Егорова непревеликий толк.

Дождёмся мы со Львова пополненья

И будем драться, как Карпатский волк”.

И вызван был Егоров на разборку

К полковнику охраны от врагов.

Налил ему полковник рюмку водки

И разговор завёл без чудаков:

„Сказали мне, крещён ты Коломойским,

Я это уважаю, только вот,

Забудь его, сходи в сортир, умойся,

Постигни истину, а не наоборот.

Давно мы боремся не без предназначе́нья

За Украину гибнем, за людей.

Мы наконец-то по́няли значенье

Той нации, что наций всех знатней.

Мы были под пятой социализма.

Они морили нас, боролись с языком.

Прошли от сталинизма к путинизму,

Но живы мы и боремся с врагом.

За Украину, за язык прекрасный,

За Родину, Европу, и Майдан.

Отступит враг, коварный и ужасный,

Перестреляем братьев мы славян.

Кто против нас, тот против всей Европы,

Тот против демократии, злодей.

В огонь его посадим голой ж...й

И переучим всех его детей.

Вернём наш Крым, язык там поменяем,

Пусть лучше по-татарски говорят,

И снова назовём Бахчисараем,

А русские пусть в море все сидят.

Но Крым ничтожен, бесполезен, скучен –

Мы зо́рче и яснее смотрим в даль,

Владимир в Киеве, – прекрасном и могучем, –

А не в Москве, где Путин и печаль.

Такая вот у нас судьба, дружище,

Сначала террористов разгромить,

Воздать им должное, но накормить их пищей,

И в дух укра́инский их пе́реубеди́ть.

Мы принесём им вечную свободу,

Косоворотки, танки, гопаки.

Уверен, что понравится народу

Обратно в Украину перейти.

Но только тех, кто подстрекал коварно,

Кто против нас оружие держал,

Отправим в лагерь межконтинентальный,

Чтобы народ их больше не узнал.

И всех их покровителей российских,

Философов насилья и труда

Республик незаконных породивших,

Засунем быстро, знаешь сам куда...

Они в Кремле пороги обивают,

Солдаты им нужны, боезопас,

Камазы здесь такое поставляют,

Что сложно очень опознать на глаз.

Опять они хотят забраться в Киев,

Своей коррупцией сломать свободный дух,

И не жалеют никаких усилий,

Чтобы разбить нас тут и в прах и в пух.

Но мы сильны, – за нас Европа, НАТО,

Америка, Канада и Кавказ.

Мы скоро заживём легко, богато,

Всё будет замечтельно у нас.

Возможности такой не исключаю,

Что санкции Россию подорвут,

Рабочий механизм её сломают

И в правильную сторону нагнут.

На глинянных ногах стоит Россия,

Толкнём маленько, свалится тотча́с,

Державу эту черви подточили,

Прощения просить должна у нас.

Нам управлять Россией не впервые,

Ведь разве не в Кремле сидел Хрущёв?

И Брежнев в Украине командирил,

И наш наполовину Горбачёв.

В стране кандидатуры есть другие,

Вот Сталин власть такую там имел,

Пускай теперь наш Миша Саакашвили

Возьмётся за России передел.

Россия послабления не знает,

В земле ракеты, в танках все цеха,

Но если ей нерусский управляет,

Тогда она в общении легка.

Московский Кремль расправой угрожает,

Он нам не страшен, мы не отползём,

К ним доберёмся, пусть все это знают,

И площадь Красную Бандерой назовём.

Крепись, солдат, иди смелее в битву,

Патриотизм теперь в большой цене.

Не бойся смерти злой со страшной бритвой,

Никто не умирает на войНЕ”.

НЕ...

Не в полях обожжённого лета,

Не в заплёванной грязью реке,

Не в подсолнухе жаждущем света,

Не в растрелянном в пыль городке,

Не в спалённых автобусах, танках,

Не в цехах, опустевших давно,

Не в заброшенных взорванных шахтах,

Не в повестке, стуча́щей в окно,

Не в голодных и сереньких птицах,

Не в трамваях, сошедших с путей,

Не в лишённых покоя станицах,

Не в испуганных лицах детей,

Не в ракете, разрушившей школу,

Не в отце, потерявшем семью,

Не в старушке в подвале убогом,

Не в подростках, что шли на войну,

Не в крови́, что забрызгала сте́ну,

Не в стене, что не приняла кровь,

Не в Отечестве, ждущем измены,

Не в беде, что нельзя превозмочь,

Не в каком-то бесцельном кошмаре,

Не в лишённом прицела огне,

Не в ребёнке, забывшем о ша́ре,

Не в одном перечисленном. Не...

XII

ПЛЕННЫЙ СЕПАРАРИСТ

И вот ещё один обстрел, бежит противник,

Нацгвардия и батальон „Айдар”

Ломая танками дома и шлях крапивный,

Освобождают поселенье Солнцедар.

Там часть суровая держала оборону,

И до последнего стреляла, но увы,

Гранаты кончились, расстреляны патроны,

Траншеи не до полной глубины.

Они сопротивлялись бесполезно

Под натиском лихих силовиков,

Пришлось бежать, танк на пути конечном,

Взорвавшись, опрокинулся с катков.

Полуживой водитель был подобран,

И хоть он был отчаянным врагом,

Обмыт, напо́ен, словом встречен добрым,

И на допрос доставлен в штабный дом.

Там ротный, очень дёрганный и нервный,

Очередную декларацию читал,

Она ему прописывала бездны,

Но он её совсем не понимал.

„Ах, вот ты враг, – с ухмылкой на́чал ротный, –

Твой танк сгорел, сгорел, но без тебя,

Ты трусостью своей, скупой и потной,

Укроешься, пробитая броня”.

Допрос коротким был, но интенсивным.

Признался пленный в том, что воевал,

Что призван добровольно, не насильно,

И что Донецк родимый защищал.

Когда ж опрошен был, с кем он боролся,

И как посмел с Отчизной воевать,

Он не ответил, улыбнулся робко,

Вздохнул, упал и не пытался встать.

Вот Егоров к тюрьме подошёл. Конвоиры

Пропустили его в полутёмный чулан.

Там к стене привалившись сидел командир тот,

И Егоров присел на разбитый диван.

Интересно узнать ему, что за причины

Направляют врагов против них воевать,

Против славной, родной, дорогой Украины,

Украины, которая ближе, чем мать.

Возмущался Егоров, втиху́ю, без крика,

Возхмущался и днём, и в ночной тишине –

Где же правда? Наверное, правда зарыта.

Правда нынче заметно упала в цене.

И поэтому он навестил террориста,

Точку зрения новую здесь услыхать.

По профессии был террорист славинистом,

Страшно го́лоден был, и хотел очень спать.

Вот Егоров к нему обратился с вопросом:

„Расскажи, почему ты на нашей земле?

И за что ты воюешь? Какая охота

Помирать тебе здесь? И родился ты где?”

Террорист отвечал очень тихо, но внятно,

Объяснял, что родился в Донецке, и что

Поздновато ему уходить на попятный,

Убеждён, что ответить он может за всё.

Что учился в Москве, и работал в Тагиле,

Возвращался в Донецк, навещая семью,

Что сестра его там в тесной братской могиле,

От снаряда погибла, совсем не в бою.

Что хотел бы он жить преспокойно и тихо,

Не носить автомат, снять тяжёлый ремень,

Но ракеты пускают на город разбитый

И стреляют орудия там каждый день.

„И хотя, – он сказал, – нас во всём обвиняют,

Украина бесспорно играет в войну.

Ведь не сами же мы по себе же стреляем,

Не от нас прилетает в Донецк „Точка У”.

Всё зашло далеко, поворота не будет,

Брат на брата пойдёт, хоть молила их мать,

Отступать не дано́, пусть потомки осудят,

Тех, которые шли здесь за них умирать”.

Но Егорову мало такого ответа,

Он о танках российиских услышать хотел,

О наёмниках, что в раскалённости лета

Переходят границу, творя́т беспредел.

И когда очень жёстко спросил и достал он,

С возмущением, фактов таких целый лист,

Отвечал ему снова спокойно, устало,

Но слегка раздражённо боец-террорист:

„За какие грехи наказали Россию?

Посчитали, что можно, что имеется право?

Случай есть, поскорей приручайте стихию, –

Далека, и совсем не похожа на правду.

Правда здесь, – под прицелом из танковой башни,

Под бесцельным огнём истребительной роты,

Прав лишь тот, у кого аккуратней Калашников,

У кого голосистей поют пулемёты.

Здесь горят города, здесь взрывают заводы,

Что больница, что школа? – Обьект для наводки

Артиллерии ржавой. Приехали взводом,

Дали залп, закусили солёной селёдкой.

Истребители в небе стреляют, глумятся,

Почему-то им можно, почему-то привольно,

Но когда разбивается МН-семнадцать, –

Тут России вина. Наказать её больно.

Здесь в Гражданской войне погибает идея

Правосудия, равенства, чести и братства,

Чтоб дождался Майдан своего Мавзолея,

На котором стоять, – ничего не бояться.

В чём России вина, да и кто это-русский?

Есть язык, но его даже в Киеве знают;

Есть идея, к которой навеки примкнутся

Те, которые здесь за неё погибают.

Так за что же наказывать надо Россию

Под присвист гопака, коленкоры с присе́стoм?

А за то, что её никогда не отнимут,

Если жил в ней, Россия навек в твоём сердце”.

XIII

КОЛЛАТЕРАЛЬНЫЕ ЖЕРТВЫ

ШАХТЁРСКИЙ ПОСЁЛОК

Дом, в котором с детства жили

Четыре семьи, судьбы четыре.

Квартиры первая и вторая

Имели в дворике по сараю,

Квартира третья была больше,

В четвёртой окошки немного тоньше,

Но в общем разницы нет серьёзной,

Хоть день погожий, хоть день морозный.

Чинили крышу своим усильем,

И в церкви вместе детей крестили,

В субботник местный крыльцо собрали,

И даже стены пере́лата́ли.

Посёлок мелкий, сельского типа,

Семей шахтёрских примерно триста,

Друг друга знают, друг другу верят,

И даже ночью открыты двери.

И каждый праздник столы наружу,

И водка с салом, и свежий студень.

Вот так и жили, детей рожали,

Они взрослели и уезжали,

И оставались, спускаясь в шахту,

Одну и ту же, но в разных вахтах.

Бассейн Донбасский, угля каменья,

Черно́ богатство для поколенья.

Пусть труд опасен, зато надёжен,

И уважаем, всегда приго́ден.

Пласты взрезая, добычу в гору,

Сильны мужчины, тут вам не город.

Здесь каждый праздник хранил таи́нство,

Будь праздник русский иль украи́нский.

И речь любая была приго́дна,

С любым акцентом она народна.

Но приключилось такое чудо,

Решили власти-акцент не нужен.

Раз Украина, так говорите

По украи́нски, без всех событий.

Кто-то смутился, кто-то смеялся,

Кто-то напился, но не стрелялся,

И разругались в шахтёрском мире,

Включая дружные те квартиры.

В квартире первой висят на стенке

Портрет Петлюры и Порошенко;

В противовес ей звучит вторая,

Турчинов имя там попугая.

Большая третья вся разделилась,

Жена по-русски всю жизнь бранилась,

А муж сказал ей: „Бачи́ть по мове,

Не то получишь по толстой попе”.

И сын их влился в ряды Майдана,

А дочь к банкиру из Казахстана.

Ну а квартира номер четыре

Утром внезапно совсем закрылась, –

Её владельцы решили дружно,

Что в Краснодаре им будет лучше.

Остались бабки, немного деток,

Немного кошек, и мало света...

Как всё невнятно и беспредметно,

Как всё нелепо и безответно,

Когда-то жили семьи четыре,

Когда-то были почти родные.

За дальним лесом идёт работа,

Траншеи роют, хоть и суббота,

Снаряды тащат для старых пушек,

Чуть-чуть моложе они старушек,

Живущих тихо, почти без цели,

Ещё не зная, – они в прицеле.

И залп внезапный разбудит эхо

Тех, кто погибнет под залпом этим.

Неважно кто ты, гуцул иль русский,

Демократичен снаряд от пушки,

Пусть даже сам ты Богдан Хмельницкий, –

Рука не дрогнет артиллериста.

Так Украина вопрос решает,

Когда противник не понимает.

И в дом несчастный летят снаряды,

И гибнут бабки, и дети рядом.

MH-17

В Амстердаме красивый опрятный народ

В Малазийский опрятный входил самолёт.

Суетливость посадки, таможенный гам,

Вот билет, вот очки, чемодан по ногам.

Первый класс уже сел, попивает вино,

Первый класс – это класс, и ему всё равно.

Вот кишка самолёта проглотит толпу,

Взвоет двигатель и унесёт в высоту.

Тридцать три тыщи футов, спокоен пилот:

„Отстегните ремни, высоко самолёт,

Мы летим над Европой: Варшава, Берлин.

Есть кошерная пища, с запасом бензин”.

Облака за бортом, и в просвете огни.

Города и деревни, какие они?

Тридцать три тыщи футов, мороз за бортом,

В самолёте тепло, в самолёте, как днём.

Пассажиры сидят. Кто-то ищет кино,

Кто-то пьёт арманьяк, кто-то смотрит в окно.

Караван облаков и желтеющий диск

Солнца нежного, по́тусторо́нний каприз.

„Что хотите на lunch, есть spaghetti, есть steak,

После ланча получите сладенький cake ,

А потом понесём по рядам кофеёк,

Чтоб никто в самолёте проспаться не смог”.

Самолёт собран крепко, оказии нет,

Замечательный Boeing, пилоту привет.

Самолёт пролетает над картой Земли,

Пассажиры на Зе́млю взглянуть не смогли.

Высота закрывает обзор. Облака,

Как верблюды толкутся, – им скучно всегда.

И когда возле них пролетает народ,

Облака веселятся и солнце поёт.

Самолёт без посадки спокойно летит

Из Европы в Малайзию. Тот эрудит,

Кто знаком с динамическим свойством крыла,

Просчитает и вектор, и синус угла.

Хорошо, что обзор постоянно закрыт,

Умирать нелегко, когда радует вид.

Тридцать три тыщи футов, мороз за бортом,

Фюзеляж самолёта пробит, как гвоздём,

И давление падает, лёгким коллапс,

Наполняется кровью, взрывается глаз,

Мозг вспухает, давления мало ему,

И весь мир погружается в вечную тьму.

Вот и всё, две секунды, превышен лимит,

Жизнь закончена, тело на Землю летит.

Летели фюзеляжа косяки,

Летели кресла, ноги, кулаки,

Летели дети, мёртвые уже,

Летели взрослые в последнем вираже,

Летели мысли, чувства, вера, кровь,

Летела вниз последняя любовь,

Летела пища, съетая давно,

И от очков разбитое стекло,

Игрушечный голландский паровоз,

И в клетке тесной ошалевший пёс.

Летели птицы, крылья опустив,

Сожжённые за птичий свой мотив,

И с ними, в состязании пустом,

Летели финансисты с животом.

Летело самое святое на земле, –

Не ангелы в сверкающем чехле,

Не говор девственниц в архангельских садах,

Не уничтоженный в сомненьях вечных страх,

Нет, та испепелённая душа,

Которая взлететь вдруг не смогла,

И падала обугленным дождём,

В чужих полях свой обретая дом.

АВТОБУС

На автобусной станции шумно.

Пассажиры, водители, кошки,

Шелуха, чемоданы, окурки, –

„Не присесть ли нам перед дорожкой?”

На фасаде часы приотстали –

Нехорошая это примета,

Хоть не самая важная. Знали,

Что тяжёлое выдастся лето.

И автобус не по́ расписанью,

Всё стоит у понурой сирени.

И диспетчер страницы листает

Весь в поту от отсутствия тени.

На протёртых и дранных сиду́шках

Неудобно сидеть. Нареканий

Не услышать от тихой старушки,

Что прижала кулёк с пирожками.

Мальчик с девочкой угомонились

Или просто устали в посадке.

И в свои бутерброды вцепились,

Ожидая от мамы чай сладкий.

Вот водитель втоптал сигарету

В грязь платформы, такая основа,

Сел за руль, прошептал: „Ну и лето”, –

Вытер пот и включил Пугачёву.

Вонь бензина и жжённой резины,

Карбюратора старого грохот,

Нет рессор и протёрты все шины,

Но движок застучал и заохал.

И из пункта „А” в пункт отдалённый

Покатил допотопный Икарус

Вдоль по местности незаселённой,

По дорогам разбитым и старым.

Мальчик с девочкой не засыпали

И в окно на просторы смотрели,

А родители жутко устали,

Под напев Пугачёвой храпели.

Где-то между Луганском и Фрунзе

Поднимается пыль над холмами,

И распита Неми́ровка дружно,

И подсолнух торчит под стволами.

Непонятно откуда стреляли.

Ополченцы ль, Нацгвардии люди?

По своим, по чужим попадали,

Матерились и падали тут же.

Русский мат с двух сторон. Переводчик

Оказался бы здесь неуместен.

Снайпер лучше или́ миномётчик, –

Чересчур от врагов мир стал тесен.

Неудачно автобус приехал

В полосу безполезного боя.

И водитель схватил сигареты,

Закричал: „Разбегайтесь все в поле!”

Дверь открыл, на обочину прыгнул,

Но за ним не поспели другие.

Мальчик с девочкой радостно смотрят

На весёлые игры такие.

Распадался автобус на части.

В бензобак реактивным снарядом

Угодил артиллерии мастер,

Управляющий списанным „Градом”.

Неудачная вышла поездка.

Не доехал автобус до цели.

Не всегда бьют орудия метко,

Но всегда погибают мишени.

Безполезное тело машины

От дороги отброшено в поле,

Расплевало палёные шины

И затихло, не чувствуя боли.

Мальчик с девочкой, – пеплом на воздух,

Жизнь осталась забытым виденьем,

Лишь фрагменты из костного мозга

Прикипели к сгоревшим сиденьям.

Завтра девушки в модных костюмах,

В новостях многочисленных станций,

Этот случай публично осудят,

Перейдя к обсуждению санкций.

А потом позабудут. Случайность

Не бывает счастливой на свете, –

И впадая в безумную крайность,

Случай – взрослым, кремация – детям.

XIV

РАНЫ

Егоров вовсе не искал спасенья,

Смирился с участью и долг исполнил свой.

Будь прокляты нелепые виденья,

Ведёт он долгий и тяжёлый бой.

При взятии посёлка над рекою

В него шрапнель попала. И крича,

Махал он в воздухе израненной рукою

И кровью истекал, но сгоряча

Не укрывался за бронёю танка,

А продолжал усиленно стрелять,

И выпалил рожок весь без остатка,

Гранату бросил, начал хохотать.

Представил он, что нет руки, что пальцы

Упали в грязь и землю теребя,

Как на рояле исполняют вальсы,

Не зная, что оторвана рука.

Потрогал, есть, пока ещё на месте,

Но пальцами не может шевелить,

Рукав стал очень красным, тесным,

Как будто в нём спала́ вторая жизнь.

И потом тот медпункт, где когда-то

Он с хирургом водил разговоры.

„Ампутировать пальцы солдату,

Водку дать и бутылочку йода”.

Отлежавшись, опять в боевую,

Ведь отсутствие двух левых пальцев

На способность его строевую

Не влияет, стрелять будет дальше.

И опять бесконечный подсолнух,

Пыль в кустах, боевые машины,

Артиллерией вечер заполнен,

И палёной резиновой шиной.

Каждый день то окоп, то атака,

То ползок вдоль переднего края,

Даже злая без рода собака

От рутины такой заскучает.

Но Егоров за правое дело,

За свободу от русского гнёта,

Чтобы воины прыгали смело,

Накрывая врага пулемёты.

Вот Егоров ворвался в окопчик,

От бедра непрерывно стреляя,

Убивая противника мо́лча,

Или мо́лча в своих попадая.

Неожиданно выстрел раздался,

Пуля мчится в героя-бойца,

Где-то снайпер там видно не сдался

И бороться решил до конца.

Разрывная убойная пуля

По косой по лицу пролетела,

Выбит глаз и раздроблена ску́ла,

Хорошо, что хоть мозг не задела.

Вот опять он в медпункте. Не сводит

С медсестёр одинокого взора.

Экстирпацию глаза проходит

Без седации, просто на спор он.

„Ну и что, что нет левого глаза,

Правый есть, он точнее и строже.

Вместо левого глаза алмазы

Государство Вам вставит попозже”, –

Говорил так Егорову доктор,

Без наркоза лицо зашивая.

Продержался Егоров, как мог он,

И на знамя смотрел не моргая.

Вот опать он в дозоре, дотошный.

Вот он шо́мполом ствол прочищает.

От ранений противно и тошно,

Только раны всегда заживают.

На рассвете, на день предпасхальный,

Проезжая по сельской дороге,

Попадает на мину случайно,

Получает ранение в ноги.

От берцовой кости́ до лодыжки

Вскрыты мышцы осколком горячим.

Жив Егоров, пьёт водку с отрыжкой,

Зубы сжав и от боли не плача.

Швы и шрамы, пропавшие кости,

Вместо глаза пустое пространство,

Не беда, – за Свободу бороться

Ещё можно, работают пальцы.

Украшают ранения тело,

Убивают ранения душу.

Бесполезно военное дело,

Но его невозможно нарушить.

МОЛИТВА ЕГОРОВА

Где у чёрта сердце?

Где у бога мысли?

Чтоб один заметил,

А другой услышал.

Чтобы ранним утром

Не болеть похмельем,

А разрушить хрупко

Старое веселье.

И глаза не пряча,

Посмотреть на небо,

Так или иначе,

Был ли там иль не был.

Поздно иль не поздно?

Рано иль не рано?

Фронтовой? Обозный?

Словно соль на рану...

Прикипает к телу

Грязная рубаха.

Может быть по-делу,

Может быть от страха.

Что-то зашумело

От потери слуха.

Неподвижно тело.

Кровоточит ухо.

Так волна взрывная,

Словно в преисподней.

Кто-то заскучает,

Кто-то пьёт спокойно.

Жизнь проста и вечна

Только ненадолго,

И бесчеловечна,

Неправдоподо́бна.

И уходит тихо,

С телом не прощаясь,

Только взгляд безликий,

Да улыбка тает.

Всё, маршрут закончен.

Сердце отстучало.

День сменился ночью

И война отстала.

Сердца нет у чёрта,

Мыслей нет у бога, –

Раненый иль мёртвый

Всё одна дорога.

XVI

СНЫ ЕГОРОВА

Мазохизма крыло пролегающей степени, да́ли, в которых нет жизни, нет трещины, нет углубления цели конечной, и в проводах, на качелях, на ссеченных, от корнеплодов ужасных подсвечников, в столбиках дыма, курительной похоти, где простирался не бог, а двойник его. Там, за далёкими грёзами вечности, за истребителями человечности, за босоногой ребячей вознёй, там, где приходят, не падай, а стой.

Прома́занной дверью, гороховым супчиком, с гарниром любви, и сарказмом, и уксусом, и га́рдемари́ном, от водки обугленным, с копьём в животе и оранжевым бубликом, надку́шенным, сладким, с вареньем и сахаром, но также наполненным вечными страхами.

От жизни прошедшей до жизни ушедшей, не будет добра в этом по́длом поместье, в котором собрались бароны со смердами делить шелуху с маринованной вербою, отрыжки от вин с про-германскою брюквою, арабский бензин с сахалинскою клюквою.

Украинский простор, кочевая метелица, не придёт темнота, никому не поверится, не прости́тся, не спра́вится, не разгуля́ется, только вдруг в тишине хриплый пёс разругается, и гигантский запас оружейного масла разольётся на землю, и солнце погаснет, и ракета ударит в жильё, и раскатятся головёшки, картинки, и грязные скатерти, а потом в телевизоре лица опухшие заявления сделают, самые лучшие, и пиявки болотные выползут медленно, и накинутся на бесполезных подельников, от которых забава одна и бесплодие, и смертельно уби́йственное полноводие.

Вспомнились грозы и грёзы,

Пыль обожённых полей,

И материнские слёзы

Для беззащитных детей.

Вспомнилась странная песня,

Где повторялись слова

И междометья навечно

Славили лидера дня.

Вспомнились мат безобидный,

Пьянство фабричных трущоб,

Вкус огурцов, и зави́дный

Запах консервных бычков.

Вспомнилось детство и счастье,

Мирное небо, друзья,

Первые женские ласки,

Нежный напев соловья.

Быстро закончилось это.

Жизни холодной оскал.

Не дотянуть до рассвета.

Вот что теперь вспоминал...

Он вспоминал обстрелы и пожары,

Разбитые деревни, города,

Победы, не доставившие славы,

Убитого товарища глаза.

Поля, без урожая и полива,

Гниющей кукурузы желтизну,

Цистерны водки нового разлива,

Распитые, чтоб только не врагу.

Размягший камень, стержни арматуры,

Похожий на скелет аэропорт,

Где от стрельбы сдуревшие фигуры,

Кому-то дали временный отпор.

Он вспоминал тоску и безнадёжность,

И вечный страх, и вечную мечту,

Чтоб кончился кошмар, нелепый, потный,

И чтобы в баню, да начистоту…

XVII

ДНЕПРОПЕТРОВСК

В Днепропетровском магазине

Висели новости в витрине.

Они гласили вразнобой,

Что мол бандитов всех разбили,

Но что опять идёт Россия

На Киев новою войной.

Что казаки́ и террористы

Пьяны, похабны и мясисты

Не соблюдают договор.

Анти-Майданские расисты,

В крови по локоть, взгляд нечистый

И непонятен разговор.

В Днепропетровской белой вилле

О Коломойском говорили,

О его вкладе в дело мира,

А также о его квартирах.

О чём ещё вести сыр-бор?

Гигантский призрак Коломойский,

В рубашке белой, галстук польский,

С застрявшим сыром в бороде,

Не говорит, моргает только,

Как будто гладит взглядом скользким

И ищет истину в вине.

Его огромный образ ходит,

На всех гостей тоску наводит,

Как призрак Гамлета отца.

Глазами круглыми поводит,

Рассказы страшные горо́дит,

Но не отходит от окна.

Он ждёт Егорова прихода,

Как Нового, в подарках, Года,

Он что-то в бороду бубнит.

Так хочет обьяснить народу,

Что социальный опыт, с ходу,

Егорову принадлежит.

Что выползши из страшной шахты,

Пронёс Егоров службы вахту.

Закончился эксперимент.

Как долг, выигранный на картах,

Шахтёру слава. Вечно славься

Страной уловленный момент.

В Днепропетровской мíськой Раде

Собрались все большие дяти,

Кто с лысиной, кто с животом,

А с ними их родные ... тёти,

Они друг к другу в гости ходят,

И говорят, да не о чём.

Вот на повестку дня поставлен

Вопрос, – серьёзен он и важен,

И отражает злобу дня.

Главнее выработки стали,

Важнее гривны и „Мистралей”,

Объёма пива и угля.

„Днепропетровском быть не может

Наш город славный, город мовы,

Локомотивов и церквей.

Оставим Днепр, – его основу,

Петровского ж за борт, на злобу

Его поставивших людей.

Он будет переименован,

Докажем же, что он основан

Для чести нашей, и тогда

Он краше, чище станет снова,

В нём зазвучит родное слово.

Да здравствует страна!”

Указы приняты легко,

Осуществление их – сложно.

Как назовётся, – всё одно,

Любое имя здесь возможно.

Вот главный в Раде заявил:

„Прошу принять в рассчёт фамилью,

Которую народ любил,

Хоть и противился насилью.

Ему поставим постамент,

Из лучшей бронзы, не фанеры,

Представьте, братцы, на момент,

Мы в городе Днепробандеры.

Другой заметил, кри́вя рот:

„Аполитично это, глупо.

Вдруг запротивится народ,

И нас возненавидит люто.

Я предлагаю воздавать

Вождям приличную оценку

И славный город наш назвать

Днепр-Ятценюк-и-Порошенко”.

„Ты что, совсем сошёл с ума, –

Кричал ему чиновник статный, –

Такие длинные слова,

Произнесёшь, умрёшь с устатку”.

„Ну как же так, – заволновались

Другие члены славной Рады. –

Ведь нас свои сыны́ заждались,

Неужто нету им награды”.

Вскочил на сцену юркий хлопец:

„Нет, мы не найдены в помойке,

Мы меценатов наших хо́чем,

Мы будем Днепроколомойский.”

Звучали имена, названья, –

Днепротурчинов, Днепрослава,

Днепропетлюра, Жёлтознаменск,

Днепрошевченск и Порошава,

Днепро-не-Ленин-и-не-Сталин,

Днепрогерой, Днепромайданец,

Днепро-не-Катеринославен,

Антикремлёвск, Днепроляшканец.

Прийти к согласию непросто,

Решения отнюдь не ждали,

Как будто в грязь бросают просо,

Но ожидают прибыль стали.

Вдруг смолкли споры, свет погашен,

Входная дверь открылась тихо.

Вошёл Егоров, – мокр, загажен,

Такого нахватался лиха.

Он страшен был, – заросший, тощий,

С разбитым глазом, взгляд кошмарный,

Устал, ходить не может больше,

А воевать-то и подавно.

Рука в повязке, нет двух пальцев,

Не слышит ухо, нос подбитый,

Моргает часто, смотрит вдаль, но

Неясно, что в той дали видит.

Шатаясь шёл, держась за ручку

Кирки́ шахтёрской с старой ржавью.

Как будто пьян, или задумчив,

Уже не подчинён державе.

Разбитый глаз зрачком холодным

В слепое пялился пространство.

Сказал Егоров: „Я – голодный,

А вы тут пухнете от пьянства”.

Прошёл рядами, встал на сцену,

Трибуну чуть с неё не сбросив,

Как будто страшную поэму

Читать собрался здесь без спроса.

Но всё молчал, не усмехался,

Не плакал, не просил прощенья,

Со ржавой ки́ркою игрался,

Как будто в шахте бил каменья.

Зал весь притих. В Денпропетровске

Таких шахтёров не видали,

Но тучный призрак Коломойский

Маячил где-то в дымной да́ли.

Дождался этого прихода.

Теперь доказано, что каждый,

Кого коснётся он ладонью

За Родину бороться станет.

Но взгляд его Егоров ловит,

И тихо ки́рку поднимает,

И с зала глаз слепой не сводит,

И в призрак остриё вонзает.

Потом плюёт на пол, толкает

Трибуну в зал с высокой сцены,

Уходит медленно, вздыхает,

Теперь он знает себе цену.

Назад, к двери, между рядами,

Как будто ничего не сделал.

Молчали все в холодном зале,

Молчаньем свет заполнен белый.

Дойдя до две́ри, обернулся,

И улыбаясь членам Рады

Сказал: „Недаром я вернулся,

Теперь воюйте сами, гады”.

Закрылась дверь, запахло дымом.

Как будто дьявол с подковыркой

Здесь всё устроил. Только видно, –

Торчит в стене большая ки́рка.

ЭПИЛОГ

Войны не слышно в отдалённой шахте,

Где под землёй, в могильной тишине,

Шахтёры отрабатывают вахты,

И уголь сыпется в каком-то ватном сне.

Как будто на поверхности спокойно,

Как будто не траншеи, блиндажи,

Не похоронный плач заупокойный,

А солнце, радость, детский смех, стрижи,

Болонки, платья, карнавал, веселье, –

Так было раньше, будет и потом,

Ну а сейчас в конфликте нет спасенья,

Пока не побратаешься с врагом.

Здесь, под землёй, нашёл себя Егоров,

Ему комфортно, радостно, смешно,

Здесь не стреляют, нет нелепых споров,

Пусть глаз не видит, – всё равно темно.

И день за днём копаясь в мёрзлом грунте,

Он фразу повторяет, как больной

Такую вот: sic transit gloria mundi, –

И мучается болью головной.

Вот лето кончилось, над Украиной осень.

Плаксивый дождь рядит без перемен,

И грязь кругом, и разум солнца просит,

Лишь соглашенье Минское взамен.

Потом зима, холодный снег заёрзал,

Дублёнка без погон и без эмблем,

Егоров над рекой стоит и мёрзнет,

И смотрит вдаль. Но смотрит-то зачем?

И видит он, но ничего не помнит:

На речке лёд, за речкою рассвет,

Снег покрывает правый берег тёмный,

На левом берегу покоя нет.

Пусть сожжены мосты, – паромы ходят,

Пусть дом сгорел, – стоит ещё шатёр,

Пусть кони по лугам уже не бродят,

Пусть гаснет без огня его костёр,

Надежда никогда не пропадает,

Полна она и счастья и тоски,

Снег со слезой смешается, растает,

И снова станет пусто у реки.

Seattle, WA

USA

2015

ТРАГИКОМИЧЕСКАЯ ВОСТОЧНО-УКРАИНСКАЯ СКАЗКА В СТИХАХ

Главные действующие лица (в порядке появления):

Егоров – шахтёр и главный герой

Коломойский – призрак, появляется редко

Ротный батальона „Айдар”– офицер, страдающий нервным ти́ком

Сексуальный маньяк-лиллипут

Нейрохирург – не верящий в хирургию

Полковник государственной безопасности-циник

Сепаратист – пленный

Депутаты Днепропетровской рады – присутствуют для фона

ПРОЛОГ

Когда солнце спускается за горизонт,

Растворяя в земле диск свой полный,

Замолкает на время бессмысленный фронт,

Засыпает с ним вместе подсолнух.

И бойцы отдохнут, тяжела их судьба,

Что могло, с ними всё приключилось.

Солнце встанет, и снова начнётся стрельба, –

Мало кро́ви на землю проли́лось.

Недостаточно, видимо, здесь бушевал

Во главе гарцевавшего войска

С булаво́й знаменитой громоздкий Богдан,

Перебивший евреев Подольских.

Запорожская рать поднимала волну,

Гибло Польши с Литвой королевство,

Затевала не битву, а просто резню,

Чтобы мёртвым в полях стало тесно.

Здесь крылатый гусар тряс гиганстким копьём,

Проходили и шведы и немцы,

Пётр Великий в седле, и Петровым конём

Неудача пришла к иноземцам.

Эскадроны Петлюры, нагайка, башлык,

Жёлто-синий трезубец в папахе,

Колбаса, самогонка, татарский шашлык,

След от пули на потной рубахе.

С днём рожденья свобода, и батька Махно,

И шальная тачанка с пробегом.

Вкусом крови наполнилось чьё-то вино,

Беспределом наполнилось лето.

Никогда не понять, никого не простить,

По лесам, с табаком и баландой,

Полицай, комиссар, – никому здесь не жить,

Коль порядок, – то зондеркоманда.

И тяжёлая пыль, танки Waffen SS,

Мёртвый стон желтоглазого гетто,

Транспаранты: „За Сталина! КПСС!”

Разве кем-то забудется это?

Здесь земля пропиталась сожжённым зерном,

И горючим из танков подбитых,

И подсолнечным маслом, коровьим дерьмом,

Кровью из организмов пробитых.

Ну а больше всего, – конфронтацией сил,

К компромиссам отнюдь не способным.

Каждый век их по-своему производил,

Оставаясь другому подобным

ПРИЗРАК

Шахтёр Егоров, устав от вахты,

от шума забоя, от стука отбойного молотка,

протёр шею грязной и потной тряпкой,

вздохнул, почесался, хлебнул шоколадного молока.

„Зачем же я встал на пути антрацита?

Тревога моя не устанет в груди бушевать,

Как Чёрное море на скалы набросится дерзко,

Так будут и душу терзать вагонетная ветка,

Метановый запах, начальника смены отметка.

Вина моя я́вна, и буду в углях ночевать”.

И так он стонал, так маялся бедный забойщик,

Так не понимал, – почему?

отчего?

и когда?

Глубокая яма, кирка́ и больничная койка,

И шурф бесконечный, и яркая в небе звезда.

Достав тормозок, он смотрел на забоя крепленья,

На страшные стены забытого богом угля.

Егоров не знал, чем полезен огонь антрацита,

Но чувствовал, будет с субстанцией этой он квитом.

Найдутся в таблицах и формулы и уравненья,

И жизнь его, видно, потрачена в шахте не зря.

Но тут, глаз прикрыв, он увидел такое виденье, –

В мерцании лампы шахтёрской стоит отраженье.

И в запахе старой подземной крысиной помойки

Явился Егорову жуткий гигант Коломойский.

Он был обнажён, но в галоши одет почему-то.

„Егоров, – сказал, – я к тебе ведь пришёл. Потолкуем?”

Чесался, вздыхал, и в Егорова целился круто

Огромным, кривым, хоть и явно обрезанным...

„Коломойский в забое”, – пищали

От метана сдуревшие крысы.

Засверкали не стенах скрижали,

И Егоров вдруг голос услышал:

„Я к тебе обращаюсь, Егоров,

Потому что силён ты, но глуп.

Потому что не знаешь ты правды,

Кроме правды шахтёрской бригады.

Будут бить тебя подлые гады,

Будут жечь тебя едкие газы,

Знай, что путь твой заочно заказан, –

Сын угля и земельный ты пуп.

Подивись на себя и признайся,

Что лицом на друзей не похож,

Ведь противиться правде запретно,

По повадкам твоим так заметно,

Что рожденьем своим ты обязан

Не родителям в маленькой Вязьме,

А тому, кто поставил вопрос.

Так ответь же, к чему отговорки,

Или совесть заснула совсем?

Что ты думаешь, жизнь – это горки,

Проржавевшие намертво створки,

Толстый зад, весь опухший от порки,

От арбуза гниющие корки,

Мозг макаки, натёртый на тёрке? –

Попроси, наконец, перемен...”

Так стонал этот призрак нечистый,

Бился в пламени жёлтой свечи́,

Завывал, причитал голосистый,

Растворяясь в подземной ночи́.

От него исходило томленье,

И желанье покончить с собой,

И к высокому чувству стремленье,

Порождённое скорбной тоской.

И Егоров, схватившись за ки́рку,

Зубы стиснул, прищурился, встал

В оборонную стойку. И крикнул:

„Назовись, или дам по зубам!”

Но в ответ только хруст обветшалых,

Размельчённых в забое костей,

Исчезал призрак, скорбный и старый,

Словно и́згнан из мира людей.

И почти уже сги́нув, качнулся,

И кивая седой головой,

Он к шахтёрской груди прикоснулся,

И промолвил: „Теперь ты уж мой...”

ВИДЕНИЯ

Выходя на поверхность, Егоров

Как всегда прикрывался от света, –

В подземельях Донбасских забоев

Отвыкая от яркости лета.

Только в этот раз что-то случилось

И зрачки не меняли размера.

Моментально пространство открылось

Словно люминисце́нтная сфера.

„Необычно”, – подумал Егоров

И пошёл в душевую кабину,

Под холодную воду, без стонов,

Подставляя широкую спину.

И опять непонятное чудо, –

Ледяная вода превратилась

В тёплый дождь из стального сосуда,

У которого вдруг примостилась

Обнажённая дева с глазами,

Как бездонные шахты желанья,

И с такими большими губами,

Что в паху вмиг почувствовал камень

Наш Егоров. Мочалкой прикрылся

И стыдливо уставился на́ пол.

Образ девушки вмиг испарился

И шампунью шахтёра зака́пал.

Зарычали чугунные кра́ны.

И один из них, самый горячий,

В иллюзорном каком-то обмане

Превратился в большую собаку.

Посмотрела собака печально

На Егорова маленьким глазом,

И хвостом помахала прощально,

Прикрывая себя банным тазом.

И мгновенно вода испарилась.

На полу душевой два енота

В непотребном желаньи случи́лись.

И Егоров сказал: „Мне б кого то”.

Но еноты, пища́, исчезали,

И из старого, ржавого стока

Две гигантских змеи́ выползали,

С взором страстным, но очень жестоким.

Тут не выдержал больше Егоров,

Закричал: „Чертовщина! Долой!” –

И как был, волосатый и голый,

Побежал он из шахты домой.

И бежал, полотенцем прикрывшись,

Что сорвать так пытались кусты,

По дорогам, оврагам, и крышам,

Через реки, болота, мосты,

Такого́ видно предназначе́нье,

И ожог на груди от руки

Нежеланного прикосновенья

Раздробил его жизнь на куски.

Но увы, всё движенье коне́чно,

Как бы не был движению рад.

Послан в воздух рукой безупречной

Разрывной украи́нский снаряд…

III

КОНТУЗИЯ

Придя́ в себя от оглушенья,

От тяжести взрывной волны,

Одна лишь мысль: „Есть ли раненья?

А если есть, то где они?”

Егоров нос сначала тронул

И не почувствовал его:

„Как буду жить без но́са, боги,

Без дорогого моего?”

Но оказалось нос на месте,

Он просто грязью был покрыт.

Шахтёр в грязи, как мясо в тесте,

Среди подсолнухов лежит.

Привычен к боли, мышцы рвались

Не раз в работе под землёй,

Но никогда не покрывались

Холодной грязью неживой.

Он кровь искал, но нету кро́ви,

В навозе корчилось чутьё,

Но почему же в чистом поле

Вдруг появилось вороньё?

Он по́нял, надо подниматься,

Не то пожи́вой станет сам,

Вот во́рон каркнет трупным счастьем

И стукнет клювом по глазам.

Не отнесёт платок кровавый

Он к милой матушке его, –

Её уж нет. Сказать по правде,

Шахтёр не помнил ничего.

Он знал, что был младенцем ма́лым,

Шёл в школу, техникум; потом

Он вырвался из тесной Вязьмы

И в шахте жизнь свою обрёл.

Забыт платок в шахтёрской зоне,

Весь голый, срамный, божий дар, –

Егоров встал, пнул по вороне,

Увидел флаг – „Отряд Айдар”.

БАТАЛЬОН „АЙДАР”

Гимн

Мы рождены, чтоб сказкой сделать сказку,

А быль чтоб стала былью, да такой,

Что никогда не следует указке,

Указка бы́ли, что для чая соль.

Сегодня будем завтракать в Луганске,

Там обороне наступил конец,

А завтра ужин ждёт в Нефтеюганске, –

Из снега с нефтью сладкий леденец.

Сейчас придём, расставим пост, заставу,

Патроны высушим и часовых в ружьё.

Военный опыт есть у нас немалый, –

Стреляем вправо, влево, всё равно...

Сепаратисты, москали, милиция, –

Если кто с ними, тот уже не рад.

Снаряд летит на их укреппозицию,

Но иногда на школу и детсад.

Разрешена нам смерть коллатеральная.

Кто против нас, тот это не поймёт.

Ребёнка гибель не доставит разницы

Для поступа стрелковых наших рот.

Егоров слышал эту песню ухом левым.

Она его смешила, но потом,

Он осознал бесмысленность напева

И начал в ухе ковыряться том.

Земли полно́, отёчна перепонка,

Но слух востановился. В тот же миг

Исчезла музыка. Пред ним в грязи воронка.

Напев приблизился, и в то же время стих.

Любой донбассец знает об „Айдаре”,

Национальный гордый батальон.

Сам по себе, – им генерал не правит,

Но только генералом правит он.

Сформировался в рощах Галицийских,

Там где когда-то, в Первой Мировой,

Полки империй Русской и Австрийской

Броском вперёд шли в рукопашный бой.

Крещён Майданом. Деньги олигархов

Не помешали доблести бойцов.

Защищены от робости и страхов,

От жалости и бесполезных снов.

Всегда в движеньи и всегда в работе,

В дозоре, на машине, на посту,

В штабной рутине и в „Афганской” роте, –

В обоймах пули и табак во рту.

Вот ветераны давнишних сражений,

Уже забытых, если бы не книжки;

А вот другие, даже без учений

Решившие: „Сепаратистам-крышка”;

Вот женщины, стреляющие метко;

И добровольцы из страны далёкой;

И лаборант, что выбросил пипетку

И стал внезапно снайпером жестоким;

Вот бывший фельдшер; вот и бывший плотник;

Учитель музыки; и литератор мелкий;

А вот Черкасский атаман и сотник,

Что дробью выбивает глаз у белки.

Участник всех чеченских операций,

Что не стесняясь носит крест российский;

И с ним чечен, творец возмездья акций;

А рядом доброволец прибалтийский.

Знаток Шевченко; селянин Карпатский;

Херсонский мальчик, что убьёт за веру;

Астматик Киевский с трезубцами на пальцах,

Что носит на груди портрет Бандеры;

Контрабандист, приехавший с Одессы;

Татарин, почему то украинский;

Десантник бывший; с Крыма поэтесса;

И главный инженер Иван-Франкивска.

Смешенье су́деб службе не мешает,

Они друг к другу всё равно притрутся.

И если что-то их объединяет –

Это язык. И он, печально, – русский.

РАССТРЕЛ

Егоров стоял в кольце, как бре́дил.

Восемь стволов на него смотрели.

Конечно боялся, конечно не верил,

Что выстрелят. Ведь они же не звери.

Вдруг смех голосистый, похожий на женский:

„Ребята, смотрите, король-то ведь голый”.

И смех перенёсся на всё отделение:

„А ну, догадайтесь, какого он пола?”

Потом ему выдали чью-то рубаху,

Штаны со следами подтёков на бёдрах,

Фуражку из меха облезлой собаки,

И два сапога, так похожих на вёдра.

Доставлен Егоров к капоту машины,

В которой сидел недоверчивый ротный,

Курил сигарету, плевал без причины,

И нервно похаркивал кашлем мокро́тным.

Поскольку захвачен он был обнажённым,

Егоров уверен был, что без сомненья,

Его заподо́зрят отчаянным шпионом,

И очень невнятно бубнил извиненья.

Он прав оказался. Губительным взглядом

Смотрел офицер на простого шахтёра,

Егоров желал, чтобы призрак был рядом,

И чтоб избежал он того разговора.

Увы, офицер был другого замеса,

Смотрел на Егорова пристально, строго,

Всё кашлял, сморкался, курил сигарету,

И глазом подмигивал снова и снова.

Спросил, заикаясь: „Откуда ты, братец?

Что делаешь в поле, побитый и голый?

Ведь не подобает такому скитаться.

Работаешь в шахте? Окончил ли школу?”

Вопрос за вопросом, и нету ответов.

Егоров стоит, одинокий и жалкий.

Ну как объяснить, что неправильным летом

Он призрак увидел и начал скитаться.

Пытался ответить, но только мычанье

И звуки икотки выходят наружу.

И ротный нарушил такое молчанье:

„Вот я тебя, парень, сейчас обнаружу.

Ты снайпер Луганский, напился ты в бане,

С Сибири, наверно, такой вон плечистый,

Ружьё позабыв побежал ты за бабой,

Порочные очень вы, сепаратисты.

Но вот почему оказался ты в поле,

Своим поведеньем подсолнух пугая?

Видать хорошо тебе стало на воле.

От нас не уйдёшь, – мы всегда догоняем”.

И ротного речь прерывалась от крика,

Потом он стиха́л и губами кривился,

И дёргались веки от нервного тика,

И кашель в какой-то надрыв превратился.

Но через минуту, пыхну́в сигаретой,

Велев выходить на реко́гносциро́вку,

Сказал: „Это всё. Расстрелять гадость эту”.

И в спину шахтёра упёрлась винтовка.

Егоров заплакал, рванул вдруг рубаху,

На грудь указал, обожжённую рану,

И крикнул: „Ребята, не дайте же ма́ху,

Не надо стрелять, я под высшей охраной!”

Стволы опустились. Походкой развя́зной

Шёл ротный к нему, за спиной руки пря́ча,

На грудь посмотрел, как-то всхлипнул бессвязно,

И тихо спросил: „Ну и что это значит?”

И голосом от унижения скользким,

Боя́сь что не будет вторичной попытки,

Егоров сказал: „Господин Коломойский

Считал бы ненужной подобную пытку.

Меня он нашёл, прикоснулся рукою,

На путь на какой-то великий назначил,

И я ему стану не просто слугою,

Он верит в меня, и меня, видно, за́чил”.

МАНЬЯК

Задумался ротный, губой, как всегда,

Задёргал. Покашлял. Потом улыбнулся,

Егорову дал по плечу, развязал,

И к роте своей боевой повернулся.

„Ура! – закричал, – вот прибился кто к нам.

Гордитесь, зада́м я вам го́ловомо́йку,

Ну а разведгру́ппе тупой по-зубам,

Чтоб помнила, кто господин Коломойский”.

Егорову стало спокойно, тепло,

И в а́полити́чность свою он поверил,

Как будто у призрака он под крылом,

И тот открывает запретные двери.

И вот разгорается тёплый костёр,

Бараний шашлык на подсолнечном масле,

Под водку спокойней вести разговор,

Костёр догорит, но огонь не погаснет.

„Я всё понимаю. Бежал ты от нас,

Скрывался в полях от российских бандитов,

Но голый зачем же был, как п...т?” –

Не мог успокоиться ротный сердитый.

На это Егоров ответил вот так:

„Не той установки. Отвечу вам более,

Я просто смешной сексуальный маньяк,

Поэтому голым я бегаю в поле”.

„Отлично, теперь у нас два маньяка,

Вы будете вместе, с одним пулемётом, –

Закашлялся ротный и хрюкнул, – Пока

Мы вас назовём сексуальным расчётом”.

И тут же к костру подошёл лилипут,

В штанах не по росту, в защитной накидке,

С винтовкой, торчащей почти что на фут

Над круглым лицом, молодым и небритым.

Уверен в себе, не боится впросак

Попасть. И поэтому требует смело:

„Один был я здесь сексуальный маньяк,

Нас двое теперь, – так возьмёмся за дело”.

Монолог сексуального маньяка

Я красивый и очень весёлый,

У меня всё в порядке однако,

Я иду по деревням и сёлам,

Я шагаю по лужам и грядкам.

Невысок, сантиметров сто-двадцать,

Худощав, как крикливая чайка,

Мне бы мелочью старою брякать,

Мне бы в окна глядеть спозаранку.

Но сегодня, проснувшись с похмелья,

Обнаружил с огромным сюрпризом

За подкладкою старой шинели

Приглашение в бар со стриптизом.

Постарался я вспомнить, и где же

Я напился с таким безобразьем.

Ну, случалось такое и прежде,

Только было целе́сообра́зней.

В приглашение пялился тупо,

Пел, мрачнел и разлядывал да́ли.

Но меня всё манили оттуда

Образа голубых гениталий.

Тут и стал я расти, подниматься,

Рукава разрывать от натуги,

Головой в облака упираться,

Суп варить из холодной севрюги.

И почувствовал я, как мудрею,

И потряс головой и руками,

Поклонился, как протоирею,

Проститутке с кривыми ногами.

А потом, забираясь на крышу,

Я плевал на далёких прохожих,

И мечтал я вскарабкаться выше

И найти на себя непохожих,

Обаятельных, гладких, красивых,

С обнажёнными тела частями,

Тех, которых внизу не увидишь,

Но которые просятся сами.

Егоров послушал и понял, – маньяк

Совсем не простое решенье вопроса.

Бежать голышём, лить на попу коньяк

Отнюдь не уменьшит вниманья и спроса.

Никак не получится, нет у него

Желания, знания и предпосылки.

Он лучше забудет своё бытиё,

Маньяк из него, как рассол из бутылки.

VII

НА СЛУЖБЕ

Сомнения в груди приобразив,

Пытаясь избежать чужих намёков,

Возможно ли все чувства отразить,

Не зная обвинений и упрёков?

Егоров был зачислен и одет.

Он получил ремень и гимнастёрку,

От солнца сберегающий берет,

Пятнистый и какой-то мушкетёрский.

Гранату РПГ и автомат,

Произведённый в солнечном Китае.

Хамелеонский толстый масхалат.

Ужасный штык из проржавелой стали.

Бинокль разбитый. Дюжину патрон.

На удивленье лёгкий, но гигантский

Пакет лекарст и антидотов. Он

Конгрессом послан был американским.

Процесс приготовления к войне.

Вот к миру приготовиться сложнее,

Он падает в пожизненной цене

И грохоту войны откроет двери.

Егоров по натуре – пацифист,

Он убивать людей не собирался:

„При штабе стал бы я мотоциклист,

Чтоб автомат к руке не прикасался.

На кухню можно, или разбирать

Запасы отвоёванного хлама,

Сидеть в каптёрке, лишь бы не стрелять

И не нести военную охрану”.

Он так невразумительно бубнил,

Чесался, тёр беретом лоб свой потный,

Что на него вниманье обратил

Моргающий и хрюкающий ротный.

Прикинув быстро, что, к чему, и как,

Егорова в медпункт служить отправил,

Дал гривен на вино и на табак,

Стал „смирно” и Отечество восславил.

Егоров шёл в передвижной медпункт,

Его душа стремилась к хлороформу,

Тяжёл из шахты был его маршрут,

Но жизнь, похоже, обретала форму.

В медпункте было душно и темно,

Там пахло коньяком и кокаином.

Задёрнуто простынкою окно

И в комнате никто нигде не виден.

Егоров огляделся, постоял,

Махнул рукой, покашлял для приличья,

Какой-то страшный скальпель в руку взял,

Порезался, и начал материться.

Тут дверь открылась. В комнату входил

Сутулый доктор, тощий и небритый.

Немного пьян, а может, не допил,

Поэтому серьёзный и сердитый.

Споткнувшись об Егорова ступню,

Хирург ругнулся, но не удивился:

„Что за болван? Зачем стоишь ты тут?

Пошёл бы лучше в поле застрелился”.

Егоров вытянулся, честь ему отда́л,

И доложил, что послан на подмогу,

Что очень уважает он Майдан.

И попросил прощения за ногу.

„Садись, расслабься, – приказал хирург, –

Не суетись, налей-ка лучше спирта.

Я просто доктор, я не Демиург,

И нам уже не надо торопиться”.

VIII

НЕЙРОХИРУРГ

Он тяжело опустился на стул,

Ногу закинул, печально вздохнул,

Лоб почесал, на́ нос сдвинул очки,

На гимнастёрке расслабил крючки.

Длинные пальцы, изящная кисть,

Нейрохирург, столько раз спасший жизнь,

Но к удивленью Егорова, он

Вдруг испустил ужасающий стон.

„Нехорошо мне, солдат, не пойму,

Кто и зачем раздувает войну.

И для чего я спасаю людей,

Заповедь видно забыл: „Не убей”.

Ведь исцелённый вернётся боец

В строй, и когда-то наступит конец

Жизни его под свинцовым дождём.

Спасши кого-то, его же убьём.

Ты инструменты мои принесёшь,

Спирт не забудь, ведь его не пропьёшь,

Для трепанации нож и пилу,

Для героина шприцы и иглу.

Будем лечить, но и будем лечиться,

Раненый в мозг ничего не боится,

Ну а ранение в мягкие ткани

Быстро исчезнет, как бег тараканий.

Но почему не дают нам отравы?

Те, кто герои, обычно не пра́вы,

Думают, что безнадёжно бессмертны,

Только в бессмертьи глупы безответно.

Наша задача – снабжать отделенья

Пушечным мясом, убойным вареньем.

Наша работа трудна, но почётна,

Горечь победы нам тоже зачтётся.

Бог мне судья, не хотел я такого

Братоуби́йственного, непростого,

Не разреша́емого без убоя

Нового про-европейского строя.

В бога не верю, хотя, видно, надо,

Мне от него не стыдиться приказа.

Вот от других приказанья нея́сны,

Словно не полк здесь, а детские ясли”.

Вот он поднялся, к окну подошёл,

Словно в стекле все ответы нашёл.

Лбом прижимался к холодной стене,

Всё о своей причитая вине́.

Вдруг замолчал, быстро руки помы́л,

Спирт в два стакана высоких налил,

Выпил, закашлялся, са́лом заел

И на Егорова смутно смотрел.

„Вы успокойтесь, товарищ хирург,

Хоть и шахтёр я, но всё же ваш друг.

Ваша профессия-лучше любой,

Я поручиться могу головой.

Тот, кто от раны смертельной спасё́н,

Вам благода́рен, бьёт вечный поклон.

И не его, и не ваша вина

В том, что бессмертность ему не дана́.

Долг исполнять нелегко, когда брат

Вдруг оказался опасней, чем враг.

Вот что Гражданская значит война,

Нам её гнев отольётся сполна.

Каждый солдат, доброволец, боец

Родину-Мать сторожит, молодец.

Каждый готов проливать свою кровь

Ваша задача – им в этом помочь”.

Речи Егорова были страстны́,

Взгляд убеди́тилен, же́сты чисты́.

Он был уверен в своей правоте

И приводил доказательства те:

„В каждом деле берутся свои мастера.

Виртуозно оркестра ведётся игра,

Если кто-то её направляет.

Пусть другие идут на уборку в поля,

Мастера́ми заполнена наша земля

И от этого очень страдает.

Но когда госпитальные гаснут огни,

Аневри́зма в могу очень сильно болит,

И больного кладут на каталку.

Даже де́фибрилля́тор не может помо́чь,

Надвигается страшная вечная ночь,

И беднягу несчастного жалко…”

ПЕРВЫЙ БОЙ

Но пре́рван был любезный диалог,

Боец ворвался в комнату серьёзный,

От бега запыхался он и взмок,

Кричал: „Тревога! Ротный безнадёжен,

В него попал осколочный снаряд

И к счастью до конца не разорвался,

Но выпустил какой-то едкий газ,

И ротный на земле лежать остался.

Его противогаз брако́ван. Во́т

Такую дрянь нам поставляет Киев.

Там выдох – вдох, а вдох – наоборот,

Гофрированный шланг и тот не виден”.

Хирург схватил ужасное сверло,

Пакет бинтов, аптечку и бутылку,

Ведь к трепанации готовиться легко,

Но вот нужна она? Об этом просим ссылку…

Егоров от него не отставал,

Собрал носилки, аппарат наркозный,

От тяжести хромая, побежал,

И наступил в какой-то холм навозный.

Они нашли его лежащим на боку

В полусознании, с отёкшими глазами.

Снаряд целёхонький валялся тоже тут,

И все бойцы укрылись дружно в мелкой яме.

Хирург на ротного внимательно смотрел,

Язык потрогал, в ки́сти пульс нащупал,

Светил в зрачки и даже пропотел,

Когда его рефлексы все простукал.

Проверил силу икроножных мышц,

Суставов целостность, размеренность дыханья,

Ректальный тонус очень быстро оценил,

Но остановлен был начальника словами:

„Я ранен, но не сильно, я вперёд

Вас поведу, на вражеские роты.

Нехай исчезнет ненавистный гнёт,

Хоть ляжем все под дулом пулемёта”.

И с этими словами он привстал,

На роту посмотрел, кивнул сурово,

Из кобуры Макарова достал

И закричал: „Теперь героям слово!”

Бойцы „Айдара” прорвались вперёд,

Продвинулись на восемь километров,

Бежит сепаратист, бежит народ,

Ему освобожденье беспредметно.

В бою за безымянное село

Егоров получил огнём крещенье.

Попал под миномётный он огонь,

Но раненных лечил с большим почтеньем.

И каждый день теперь, и каждое мгновенье:

Укрытие, стрельба, перезаряд.

Патроны кончились, не кончились раненья,

Упала мина, не попал снаряд.

И Родина теперь в защите крепкой,

Хоть частью той же Родины была,

С которой кулаком и пулей меткой

Былые отношения свела.

Откуда столько ненависти, злобы,

Откуда столько жёсткости и слов,

Которые в душе кипят сурово

И душу закрывают на засов?

Всё было преднамеренно, предвзято,

Всё было обозначенно давно,

И дружба меж народами распята,

Враждой народной стала всё одно.

И вопреки забытой директиве

Не дружбу, а вражду соединив,

Народности отныне не едины,

Союз их мёртв, как бывший их кумир.

Пусть цель близка, она же и далё́ка,

Пусть истина на нашей стороне,

Судьба загадочна и вместе с тем жестока, –

Ошибся раз, расплатишься втройне.

НАСТАВЛНИЕ ПОЛКОВНИКА БЕЗОПАСНОСТИ

Егорову нынче покой не сулил,

Как он не старался, как он не любил

Лежать на траве, бдить движение птиц,

Купаться в реке, смело прыгая вниз.

Егорову нынче сулила беда,

Её не просил он, она с ним всегда.

Ночная охрана, побудка, отбой,

Когда же найдёт он дорогу домой?

Прекрасные люди есть в этой стране,

Их вера в победу достойна вполне,

Но только победа одной стороны

Противнику сто́ит обратной цены.

Приказ батальону: „Движеньем вперёд

Отбить у противника вкопанный дзот,

Ползком, по колючкам, забрать высоту,

Которая мины плюёт в пустоту.

Оставив на ней охранительный взвод,

Забраться в сгоревший разбитый завод,

Посты в нём расставить, палатки разбить,

И всех, кто не сдался, на месте казнить”.

Забравшись на жаркую сталь БТР,

Егоров в пору́чни вцепился и вмер,

Его автомат бил по потной спине –

Комфорт не уме́стен на этой войне.

Когда зарычали моторы и ствол

Танкист на противника ловко навёл, –

„Герои, вперёд”, – ротный хрипло кричал,

Но тут же закашлявшись, грузно упал.

И старые танки угрюмо ползли,

Тепло забирая у чёрной земли,

Бойцы побежали, кричали: „Вперёд!”

По ним бесполезно стучал пулемёт.

Они уставали, сбивались с пути,

На холм безымянный в итоге взошли,

Противник бежал, только лишь командир,

Устав материться, присягу хранил.

Но вот он в плену, не успел застрелиться,

И с ним два десятка бойцов из станицы.

„Айдар” наступал, ружья наперевес,

Егоров ж с машины горячей не слез.

„Не трусость проявляет он, а кротость, –

Так ротный объяснял поступок тот, –

Не каждый может и не каждый хочет

Лечь грудью на горячий пулемёт.

Но тем не менее, анализ действий нужен,

Ведь действия для армии важны,

И каждый пост здесь должен быть заслу́жен

Иначе мы с противником равны́.

Подозревал давно в своих сомненьях,

Что от Егорова непревеликий толк.

Дождёмся мы со Львова пополненья

И будем драться, как Карпатский волк”.

И вызван был Егоров на разборку

К полковнику охраны от врагов.

Налил ему полковник рюмку водки

И разговор завёл без чудаков:

„Сказали мне, крещён ты Коломойским,

Я это уважаю, только вот,

Забудь его, сходи в сортир, умойся,

Постигни истину, а не наоборот.

Давно мы боремся не без предназначе́нья

За Украину гибнем, за людей.

Мы наконец-то по́няли значенье

Той нации, что наций всех знатней.

Мы были под пятой социализма.

Они морили нас, боролись с языком.

Прошли от сталинизма к путинизму,

Но живы мы и боремся с врагом.

За Украину, за язык прекрасный,

За Родину, Европу, и Майдан.

Отступит враг, коварный и ужасный,

Перестреляем братьев мы славян.

Кто против нас, тот против всей Европы,

Тот против демократии, злодей.

В огонь его посадим голой ж...й

И переучим всех его детей.

Вернём наш Крым, язык там поменяем,

Пусть лучше по-татарски говорят,

И снова назовём Бахчисараем,

А русские пусть в море все сидят.

Но Крым ничтожен, бесполезен, скучен –

Мы зо́рче и яснее смотрим в даль,

Владимир в Киеве, – прекрасном и могучем, –

А не в Москве, где Путин и печаль.

Такая вот у нас судьба, дружище,

Сначала террористов разгромить,

Воздать им должное, но накормить их пищей,

И в дух укра́инский их пе́реубеди́ть.

Мы принесём им вечную свободу,

Косоворотки, танки, гопаки.

Уверен, что понравится народу

Обратно в Украину перейти.

Но только тех, кто подстрекал коварно,

Кто против нас оружие держал,

Отправим в лагерь межконтинентальный,

Чтобы народ их больше не узнал.

И всех их покровителей российских,

Философов насилья и труда

Республик незаконных породивших,

Засунем быстро, знаешь сам куда...

Они в Кремле пороги обивают,

Солдаты им нужны, боезопас,

Камазы здесь такое поставляют,

Что сложно очень опознать на глаз.

Опять они хотят забраться в Киев,

Своей коррупцией сломать свободный дух,

И не жалеют никаких усилий,

Чтобы разбить нас тут и в прах и в пух.

Но мы сильны, – за нас Европа, НАТО,

Америка, Канада и Кавказ.

Мы скоро заживём легко, богато,

Всё будет замечтельно у нас.

Возможности такой не исключаю,

Что санкции Россию подорвут,

Рабочий механизм её сломают

И в правильную сторону нагнут.

На глинянных ногах стоит Россия,

Толкнём маленько, свалится тотча́с,

Державу эту черви подточили,

Прощения просить должна у нас.

Нам управлять Россией не впервые,

Ведь разве не в Кремле сидел Хрущёв?

И Брежнев в Украине командирил,

И наш наполовину Горбачёв.

В стране кандидатуры есть другие,

Вот Сталин власть такую там имел,

Пускай теперь наш Миша Саакашвили

Возьмётся за России передел.

Россия послабления не знает,

В земле ракеты, в танках все цеха,

Но если ей нерусский управляет,

Тогда она в общении легка.

Московский Кремль расправой угрожает,

Он нам не страшен, мы не отползём,

К ним доберёмся, пусть все это знают,

И площадь Красную Бандерой назовём.

Крепись, солдат, иди смелее в битву,

Патриотизм теперь в большой цене.

Не бойся смерти злой со страшной бритвой,

Никто не умирает на войНЕ”.

НЕ...

Не в полях обожжённого лета,

Не в заплёванной грязью реке,

Не в подсолнухе жаждущем света,

Не в растрелянном в пыль городке,

Не в спалённых автобусах, танках,

Не в цехах, опустевших давно,

Не в заброшенных взорванных шахтах,

Не в повестке, стуча́щей в окно,

Не в голодных и сереньких птицах,

Не в трамваях, сошедших с путей,

Не в лишённых покоя станицах,

Не в испуганных лицах детей,

Не в ракете, разрушившей школу,

Не в отце, потерявшем семью,

Не в старушке в подвале убогом,

Не в подростках, что шли на войну,

Не в крови́, что забрызгала сте́ну,

Не в стене, что не приняла кровь,

Не в Отечестве, ждущем измены,

Не в беде, что нельзя превозмочь,

Не в каком-то бесцельном кошмаре,

Не в лишённом прицела огне,

Не в ребёнке, забывшем о ша́ре,

Не в одном перечисленном. Не...

XII

ПЛЕННЫЙ СЕПАРАРИСТ

И вот ещё один обстрел, бежит противник,

Нацгвардия и батальон „Айдар”

Ломая танками дома и шлях крапивный,

Освобождают поселенье Солнцедар.

Там часть суровая держала оборону,

И до последнего стреляла, но увы,

Гранаты кончились, расстреляны патроны,

Траншеи не до полной глубины.

Они сопротивлялись бесполезно

Под натиском лихих силовиков,

Пришлось бежать, танк на пути конечном,

Взорвавшись, опрокинулся с катков.

Полуживой водитель был подобран,

И хоть он был отчаянным врагом,

Обмыт, напо́ен, словом встречен добрым,

И на допрос доставлен в штабный дом.

Там ротный, очень дёрганный и нервный,

Очередную декларацию читал,

Она ему прописывала бездны,

Но он её совсем не понимал.

„Ах, вот ты враг, – с ухмылкой на́чал ротный, –

Твой танк сгорел, сгорел, но без тебя,

Ты трусостью своей, скупой и потной,

Укроешься, пробитая броня”.

Допрос коротким был, но интенсивным.

Признался пленный в том, что воевал,

Что призван добровольно, не насильно,

И что Донецк родимый защищал.

Когда ж опрошен был, с кем он боролся,

И как посмел с Отчизной воевать,

Он не ответил, улыбнулся робко,

Вздохнул, упал и не пытался встать.

Вот Егоров к тюрьме подошёл. Конвоиры

Пропустили его в полутёмный чулан.

Там к стене привалившись сидел командир тот,

И Егоров присел на разбитый диван.

Интересно узнать ему, что за причины

Направляют врагов против них воевать,

Против славной, родной, дорогой Украины,

Украины, которая ближе, чем мать.

Возмущался Егоров, втиху́ю, без крика,

Возхмущался и днём, и в ночной тишине –

Где же правда? Наверное, правда зарыта.

Правда нынче заметно упала в цене.

И поэтому он навестил террориста,

Точку зрения новую здесь услыхать.

По профессии был террорист славинистом,

Страшно го́лоден был, и хотел очень спать.

Вот Егоров к нему обратился с вопросом:

„Расскажи, почему ты на нашей земле?

И за что ты воюешь? Какая охота

Помирать тебе здесь? И родился ты где?”

Террорист отвечал очень тихо, но внятно,

Объяснял, что родился в Донецке, и что

Поздновато ему уходить на попятный,

Убеждён, что ответить он может за всё.

Что учился в Москве, и работал в Тагиле,

Возвращался в Донецк, навещая семью,

Что сестра его там в тесной братской могиле,

От снаряда погибла, совсем не в бою.

Что хотел бы он жить преспокойно и тихо,

Не носить автомат, снять тяжёлый ремень,

Но ракеты пускают на город разбитый

И стреляют орудия там каждый день.

„И хотя, – он сказал, – нас во всём обвиняют,

Украина бесспорно играет в войну.

Ведь не сами же мы по себе же стреляем,

Не от нас прилетает в Донецк „Точка У”.

Всё зашло далеко, поворота не будет,

Брат на брата пойдёт, хоть молила их мать,

Отступать не дано́, пусть потомки осудят,

Тех, которые шли здесь за них умирать”.

Но Егорову мало такого ответа,

Он о танках российиских услышать хотел,

О наёмниках, что в раскалённости лета

Переходят границу, творя́т беспредел.

И когда очень жёстко спросил и достал он,

С возмущением, фактов таких целый лист,

Отвечал ему снова спокойно, устало,

Но слегка раздражённо боец-террорист:

„За какие грехи наказали Россию?

Посчитали, что можно, что имеется право?

Случай есть, поскорей приручайте стихию, –

Далека, и совсем не похожа на правду.

Правда здесь, – под прицелом из танковой башни,

Под бесцельным огнём истребительной роты,

Прав лишь тот, у кого аккуратней Калашников,

У кого голосистей поют пулемёты.

Здесь горят города, здесь взрывают заводы,

Что больница, что школа? – Обьект для наводки

Артиллерии ржавой. Приехали взводом,

Дали залп, закусили солёной селёдкой.

Истребители в небе стреляют, глумятся,

Почему-то им можно, почему-то привольно,

Но когда разбивается МН-семнадцать, –

Тут России вина. Наказать её больно.

Здесь в Гражданской войне погибает идея

Правосудия, равенства, чести и братства,

Чтоб дождался Майдан своего Мавзолея,

На котором стоять, – ничего не бояться.

В чём России вина, да и кто это-русский?

Есть язык, но его даже в Киеве знают;

Есть идея, к которой навеки примкнутся

Те, которые здесь за неё погибают.

Так за что же наказывать надо Россию

Под присвист гопака, коленкоры с присе́стoм?

А за то, что её никогда не отнимут,

Если жил в ней, Россия навек в твоём сердце”.

XIII

КОЛЛАТЕРАЛЬНЫЕ ЖЕРТВЫ

ШАХТЁРСКИЙ ПОСЁЛОК

Дом, в котором с детства жили

Четыре семьи, судьбы четыре.

Квартиры первая и вторая

Имели в дворике по сараю,

Квартира третья была больше,

В четвёртой окошки немного тоньше,

Но в общем разницы нет серьёзной,

Хоть день погожий, хоть день морозный.

Чинили крышу своим усильем,

И в церкви вместе детей крестили,

В субботник местный крыльцо собрали,

И даже стены пере́лата́ли.

Посёлок мелкий, сельского типа,

Семей шахтёрских примерно триста,

Друг друга знают, друг другу верят,

И даже ночью открыты двери.

И каждый праздник столы наружу,

И водка с салом, и свежий студень.

Вот так и жили, детей рожали,

Они взрослели и уезжали,

И оставались, спускаясь в шахту,

Одну и ту же, но в разных вахтах.

Бассейн Донбасский, угля каменья,

Черно́ богатство для поколенья.

Пусть труд опасен, зато надёжен,

И уважаем, всегда приго́ден.

Пласты взрезая, добычу в гору,

Сильны мужчины, тут вам не город.

Здесь каждый праздник хранил таи́нство,

Будь праздник русский иль украи́нский.

И речь любая была приго́дна,

С любым акцентом она народна.

Но приключилось такое чудо,

Решили власти-акцент не нужен.

Раз Украина, так говорите

По украи́нски, без всех событий.

Кто-то смутился, кто-то смеялся,

Кто-то напился, но не стрелялся,

И разругались в шахтёрском мире,

Включая дружные те квартиры.

В квартире первой висят на стенке

Портрет Петлюры и Порошенко;

В противовес ей звучит вторая,

Турчинов имя там попугая.

Большая третья вся разделилась,

Жена по-русски всю жизнь бранилась,

А муж сказал ей: „Бачи́ть по мове,

Не то получишь по толстой попе”.

И сын их влился в ряды Майдана,

А дочь к банкиру из Казахстана.

Ну а квартира номер четыре

Утром внезапно совсем закрылась, –

Её владельцы решили дружно,

Что в Краснодаре им будет лучше.

Остались бабки, немного деток,

Немного кошек, и мало света...

Как всё невнятно и беспредметно,

Как всё нелепо и безответно,

Когда-то жили семьи четыре,

Когда-то были почти родные.

За дальним лесом идёт работа,

Траншеи роют, хоть и суббота,

Снаряды тащат для старых пушек,

Чуть-чуть моложе они старушек,

Живущих тихо, почти без цели,

Ещё не зная, – они в прицеле.

И залп внезапный разбудит эхо

Тех, кто погибнет под залпом этим.

Неважно кто ты, гуцул иль русский,

Демократичен снаряд от пушки,

Пусть даже сам ты Богдан Хмельницкий, –

Рука не дрогнет артиллериста.

Так Украина вопрос решает,

Когда противник не понимает.

И в дом несчастный летят снаряды,

И гибнут бабки, и дети рядом.

MH-17

В Амстердаме красивый опрятный народ

В Малазийский опрятный входил самолёт.

Суетливость посадки, таможенный гам,

Вот билет, вот очки, чемодан по ногам.

Первый класс уже сел, попивает вино,

Первый класс – это класс, и ему всё равно.

Вот кишка самолёта проглотит толпу,

Взвоет двигатель и унесёт в высоту.

Тридцать три тыщи футов, спокоен пилот:

„Отстегните ремни, высоко самолёт,

Мы летим над Европой: Варшава, Берлин.

Есть кошерная пища, с запасом бензин”.

Облака за бортом, и в просвете огни.

Города и деревни, какие они?

Тридцать три тыщи футов, мороз за бортом,

В самолёте тепло, в самолёте, как днём.

Пассажиры сидят. Кто-то ищет кино,

Кто-то пьёт арманьяк, кто-то смотрит в окно.

Караван облаков и желтеющий диск

Солнца нежного, по́тусторо́нний каприз.

„Что хотите на lunch, есть spaghetti, есть steak,

После ланча получите сладенький cake ,

А потом понесём по рядам кофеёк,

Чтоб никто в самолёте проспаться не смог”.

Самолёт собран крепко, оказии нет,

Замечательный Boeing, пилоту привет.

Самолёт пролетает над картой Земли,

Пассажиры на Зе́млю взглянуть не смогли.

Высота закрывает обзор. Облака,

Как верблюды толкутся, – им скучно всегда.

И когда возле них пролетает народ,

Облака веселятся и солнце поёт.

Самолёт без посадки спокойно летит

Из Европы в Малайзию. Тот эрудит,

Кто знаком с динамическим свойством крыла,

Просчитает и вектор, и синус угла.

Хорошо, что обзор постоянно закрыт,

Умирать нелегко, когда радует вид.

Тридцать три тыщи футов, мороз за бортом,

Фюзеляж самолёта пробит, как гвоздём,

И давление падает, лёгким коллапс,

Наполняется кровью, взрывается глаз,

Мозг вспухает, давления мало ему,

И весь мир погружается в вечную тьму.

Вот и всё, две секунды, превышен лимит,

Жизнь закончена, тело на Землю летит.

Летели фюзеляжа косяки,

Летели кресла, ноги, кулаки,

Летели дети, мёртвые уже,

Летели взрослые в последнем вираже,

Летели мысли, чувства, вера, кровь,

Летела вниз последняя любовь,

Летела пища, съетая давно,

И от очков разбитое стекло,

Игрушечный голландский паровоз,

И в клетке тесной ошалевший пёс.

Летели птицы, крылья опустив,

Сожжённые за птичий свой мотив,

И с ними, в состязании пустом,

Летели финансисты с животом.

Летело самое святое на земле, –

Не ангелы в сверкающем чехле,

Не говор девственниц в архангельских садах,

Не уничтоженный в сомненьях вечных страх,

Нет, та испепелённая душа,

Которая взлететь вдруг не смогла,

И падала обугленным дождём,

В чужих полях свой обретая дом.

АВТОБУС

На автобусной станции шумно.

Пассажиры, водители, кошки,

Шелуха, чемоданы, окурки, –

„Не присесть ли нам перед дорожкой?”

На фасаде часы приотстали –

Нехорошая это примета,

Хоть не самая важная. Знали,

Что тяжёлое выдастся лето.

И автобус не по́ расписанью,

Всё стоит у понурой сирени.

И диспетчер страницы листает

Весь в поту от отсутствия тени.

На протёртых и дранных сиду́шках

Неудобно сидеть. Нареканий

Не услышать от тихой старушки,

Что прижала кулёк с пирожками.

Мальчик с девочкой угомонились

Или просто устали в посадке.

И в свои бутерброды вцепились,

Ожидая от мамы чай сладкий.

Вот водитель втоптал сигарету

В грязь платформы, такая основа,

Сел за руль, прошептал: „Ну и лето”, –

Вытер пот и включил Пугачёву.

Вонь бензина и жжённой резины,

Карбюратора старого грохот,

Нет рессор и протёрты все шины,

Но движок застучал и заохал.

И из пункта „А” в пункт отдалённый

Покатил допотопный Икарус

Вдоль по местности незаселённой,

По дорогам разбитым и старым.

Мальчик с девочкой не засыпали

И в окно на просторы смотрели,

А родители жутко устали,

Под напев Пугачёвой храпели.

Где-то между Луганском и Фрунзе

Поднимается пыль над холмами,

И распита Неми́ровка дружно,

И подсолнух торчит под стволами.

Непонятно откуда стреляли.

Ополченцы ль, Нацгвардии люди?

По своим, по чужим попадали,

Матерились и падали тут же.

Русский мат с двух сторон. Переводчик

Оказался бы здесь неуместен.

Снайпер лучше или́ миномётчик, –

Чересчур от врагов мир стал тесен.

Неудачно автобус приехал

В полосу безполезного боя.

И водитель схватил сигареты,

Закричал: „Разбегайтесь все в поле!”

Дверь открыл, на обочину прыгнул,

Но за ним не поспели другие.

Мальчик с девочкой радостно смотрят

На весёлые игры такие.

Распадался автобус на части.

В бензобак реактивным снарядом

Угодил артиллерии мастер,

Управляющий списанным „Градом”.

Неудачная вышла поездка.

Не доехал автобус до цели.

Не всегда бьют орудия метко,

Но всегда погибают мишени.

Безполезное тело машины

От дороги отброшено в поле,

Расплевало палёные шины

И затихло, не чувствуя боли.

Мальчик с девочкой, – пеплом на воздух,

Жизнь осталась забытым виденьем,

Лишь фрагменты из костного мозга

Прикипели к сгоревшим сиденьям.

Завтра девушки в модных костюмах,

В новостях многочисленных станций,

Этот случай публично осудят,

Перейдя к обсуждению санкций.

А потом позабудут. Случайность

Не бывает счастливой на свете, –

И впадая в безумную крайность,

Случай – взрослым, кремация – детям.

XIV

РАНЫ

Егоров вовсе не искал спасенья,

Смирился с участью и долг исполнил свой.

Будь прокляты нелепые виденья,

Ведёт он долгий и тяжёлый бой.

При взятии посёлка над рекою

В него шрапнель попала. И крича,

Махал он в воздухе израненной рукою

И кровью истекал, но сгоряча

Не укрывался за бронёю танка,

А продолжал усиленно стрелять,

И выпалил рожок весь без остатка,

Гранату бросил, начал хохотать.

Представил он, что нет руки, что пальцы

Упали в грязь и землю теребя,

Как на рояле исполняют вальсы,

Не зная, что оторвана рука.

Потрогал, есть, пока ещё на месте,

Но пальцами не может шевелить,

Рукав стал очень красным, тесным,

Как будто в нём спала́ вторая жизнь.

И потом тот медпункт, где когда-то

Он с хирургом водил разговоры.

„Ампутировать пальцы солдату,

Водку дать и бутылочку йода”.

Отлежавшись, опять в боевую,

Ведь отсутствие двух левых пальцев

На способность его строевую

Не влияет, стрелять будет дальше.

И опять бесконечный подсолнух,

Пыль в кустах, боевые машины,

Артиллерией вечер заполнен,

И палёной резиновой шиной.

Каждый день то окоп, то атака,

То ползок вдоль переднего края,

Даже злая без рода собака

От рутины такой заскучает.

Но Егоров за правое дело,

За свободу от русского гнёта,

Чтобы воины прыгали смело,

Накрывая врага пулемёты.

Вот Егоров ворвался в окопчик,

От бедра непрерывно стреляя,

Убивая противника мо́лча,

Или мо́лча в своих попадая.

Неожиданно выстрел раздался,

Пуля мчится в героя-бойца,

Где-то снайпер там видно не сдался

И бороться решил до конца.

Разрывная убойная пуля

По косой по лицу пролетела,

Выбит глаз и раздроблена ску́ла,

Хорошо, что хоть мозг не задела.

Вот опять он в медпункте. Не сводит

С медсестёр одинокого взора.

Экстирпацию глаза проходит

Без седации, просто на спор он.

„Ну и что, что нет левого глаза,

Правый есть, он точнее и строже.

Вместо левого глаза алмазы

Государство Вам вставит попозже”, –

Говорил так Егорову доктор,

Без наркоза лицо зашивая.

Продержался Егоров, как мог он,

И на знамя смотрел не моргая.

Вот опять он в дозоре, дотошный.

Вот он шо́мполом ствол прочищает.

От ранений противно и тошно,

Только раны всегда заживают.

На рассвете, на день предпасхальный,

Проезжая по сельской дороге,

Попадает на мину случайно,

Получает ранение в ноги.

От берцовой кости́ до лодыжки

Вскрыты мышцы осколком горячим.

Жив Егоров, пьёт водку с отрыжкой,

Зубы сжав и от боли не плача.

Швы и шрамы, пропавшие кости,

Вместо глаза пустое пространство,

Не беда, – за Свободу бороться

Ещё можно, работают пальцы.

Украшают ранения тело,

Убивают ранения душу.

Бесполезно военное дело,

Но его невозможно нарушить.

МОЛИТВА ЕГОРОВА

Где у чёрта сердце?

Где у бога мысли?

Чтоб один заметил,

А другой услышал.

Чтобы ранним утром

Не болеть похмельем,

А разрушить хрупко

Старое веселье.

И глаза не пряча,

Посмотреть на небо,

Так или иначе,

Был ли там иль не был.

Поздно иль не поздно?

Рано иль не рано?

Фронтовой? Обозный?

Словно соль на рану...

Прикипает к телу

Грязная рубаха.

Может быть по-делу,

Может быть от страха.

Что-то зашумело

От потери слуха.

Неподвижно тело.

Кровоточит ухо.

Так волна взрывная,

Словно в преисподней.

Кто-то заскучает,

Кто-то пьёт спокойно.

Жизнь проста и вечна

Только ненадолго,

И бесчеловечна,

Неправдоподо́бна.

И уходит тихо,

С телом не прощаясь,

Только взгляд безликий,

Да улыбка тает.

Всё, маршрут закончен.

Сердце отстучало.

День сменился ночью

И война отстала.

Сердца нет у чёрта,

Мыслей нет у бога, –

Раненый иль мёртвый

Всё одна дорога.

XVI

СНЫ ЕГОРОВА

Вспомнились грозы и грёзы,

Пыль обожённых полей,

И материнские слёзы

Для беззащитных детей.

Вспомнилась странная песня,

Где повторялись слова

И междометья навечно

Славили лидера дня.

Вспомнились мат безобидный,

Пьянство фабричных трущоб,

Вкус огурцов, и зави́дный

Запах консервных бычков.

Вспомнилось детство и счастье,

Мирное небо, друзья,

Первые женские ласки,

Нежный напев соловья.

Быстро закончилось это.

Жизни холодной оскал.

Не дотянуть до рассвета.

Вот что теперь вспоминал...

Он вспоминал обстрелы и пожары,

Разбитые деревни, города,

Победы, не доставившие славы,

Убитого товарища глаза.

Поля, без урожая и полива,

Гниющей кукурузы желтизну,

Цистерны водки нового разлива,

Распитые, чтоб только не врагу.

Размягший камень, стержни арматуры,

Похожий на скелет аэропорт,

Где от стрельбы сдуревшие фигуры,

Кому-то дали временный отпор.

Он вспоминал тоску и безнадёжность,

И вечный страх, и вечную мечту,

Чтоб кончился кошмар, нелепый, потный,

И чтобы в баню, да начистоту…

XVII

ДНЕПРОПЕТРОВСК

В Днепропетровском магазине

Висели новости в витрине.

Они гласили вразнобой,

Что мол бандитов всех разбили,

Но что опять идёт Россия

На Киев новою войной.

Что казаки́ и террористы

Пьяны, похабны и мясисты

Не соблюдают договор.

Анти-Майданские расисты,

В крови по локоть, взгляд нечистый

И непонятен разговор.

В Днепропетровской белой вилле

О Коломойском говорили,

О его вкладе в дело мира,

А также о его квартирах.

О чём ещё вести сыр-бор?

Гигантский призрак Коломойский,

В рубашке белой, галстук польский,

С застрявшим сыром в бороде,

Не говорит, моргает только,

Как будто гладит взглядом скользким

И ищет истину в вине.

Его огромный образ ходит,

На всех гостей тоску наводит,

Как призрак Гамлета отца.

Глазами круглыми поводит,

Рассказы страшные горо́дит,

Но не отходит от окна.

Он ждёт Егорова прихода,

Как Нового, в подарках, Года,

Он что-то в бороду бубнит.

Так хочет обьяснить народу,

Что социальный опыт, с ходу,

Егорову принадлежит.

Что выползши из страшной шахты,

Пронёс Егоров службы вахту.

Закончился эксперимент.

Как долг, выигранный на картах,

Шахтёру слава. Вечно славься

Страной уловленный момент.

В Днепропетровской мíськой Раде

Собрались все большие дяти,

Кто с лысиной, кто с животом,

А с ними их родные ... тёти,

Они друг к другу в гости ходят,

И говорят, да не о чём.

Вот на повестку дня поставлен

Вопрос, – серьёзен он и важен,

И отражает злобу дня.

Главнее выработки стали,

Важнее гривны и „Мистралей”,

Объёма пива и угля.

„Днепропетровском быть не может

Наш город славный, город мовы,

Локомотивов и церквей.

Оставим Днепр, – его основу,

Петровского ж за борт, на злобу

Его поставивших людей.

Он будет переименован,

Докажем же, что он основан

Для чести нашей, и тогда

Он краше, чище станет снова,

В нём зазвучит родное слово.

Да здравствует страна!”

Указы приняты легко,

Осуществление их – сложно.

Как назовётся, – всё одно,

Любое имя здесь возможно.

Вот главный в Раде заявил:

„Прошу принять в рассчёт фамилью,

Которую народ любил,

Хоть и противился насилью.

Ему поставим постамент,

Из лучшей бронзы, не фанеры,

Представьте, братцы, на момент,

Мы в городе Днепробандеры.

Другой заметил, кри́вя рот:

„Аполитично это, глупо.

Вдруг запротивится народ,

И нас возненавидит люто.

Я предлагаю воздавать

Вождям приличную оценку

И славный город наш назвать

Днепр-Ятценюк-и-Порошенко”.

„Ты что, совсем сошёл с ума, –

Кричал ему чиновник статный, –

Такие длинные слова,

Произнесёшь, умрёшь с устатку”.

„Ну как же так, – заволновались

Другие члены славной Рады. –

Ведь нас свои сыны́ заждались,

Неужто нету им награды”.

Вскочил на сцену юркий хлопец:

„Нет, мы не найдены в помойке,

Мы меценатов наших хо́чем,

Мы будем Днепроколомойский.”

Звучали имена, названья, –

Днепротурчинов, Днепрослава,

Днепропетлюра, Жёлтознаменск,

Днепрошевченск и Порошава,

Днепро-не-Ленин-и-не-Сталин,

Днепрогерой, Днепромайданец,

Днепро-не-Катеринославен,

Антикремлёвск, Днепроляшканец.

Прийти к согласию непросто,

Решения отнюдь не ждали,

Как будто в грязь бросают просо,

Но ожидают прибыль стали.

Вдруг смолкли споры, свет погашен,

Входная дверь открылась тихо.

Вошёл Егоров, – мокр, загажен,

Такого нахватался лиха.

Он страшен был, – заросший, тощий,

С разбитым глазом, взгляд кошмарный,

Устал, ходить не может больше,

А воевать-то и подавно.

Рука в повязке, нет двух пальцев,

Не слышит ухо, нос подбитый,

Моргает часто, смотрит вдаль, но

Неясно, что в той дали видит.

Шатаясь шёл, держась за ручку

Кирки́ шахтёрской с старой ржавью.

Как будто пьян, или задумчив,

Уже не подчинён державе.

Разбитый глаз зрачком холодным

В слепое пялился пространство.

Сказал Егоров: „Я – голодный,

А вы тут пухнете от пьянства”.

Прошёл рядами, встал на сцену,

Трибуну чуть с неё не сбросив,

Как будто страшную поэму

Читать собрался здесь без спроса.

Но всё молчал, не усмехался,

Не плакал, не просил прощенья,

Со ржавой ки́ркою игрался,

Как будто в шахте бил каменья.

Зал весь притих. В Денпропетровске

Таких шахтёров не видали,

Но тучный призрак Коломойский

Маячил где-то в дымной да́ли.

Дождался этого прихода.

Теперь доказано, что каждый,

Кого коснётся он ладонью

За Родину бороться станет.

Но взгляд его Егоров ловит,

И тихо ки́рку поднимает,

И с зала глаз слепой не сводит,

И в призрак остриё вонзает.

Потом плюёт на пол, толкает

Трибуну в зал с высокой сцены,

Уходит медленно, вздыхает,

Теперь он знает себе цену.

Назад, к двери, между рядами,

Как будто ничего не сделал.

Молчали все в холодном зале,

Молчаньем свет заполнен белый.

Дойдя до две́ри, обернулся,

И улыбаясь членам Рады

Сказал: „Недаром я вернулся,

Теперь воюйте сами, гады”.

Закрылась дверь, запахло дымом.

Как будто дьявол с подковыркой

Здесь всё устроил. Только видно, –

Торчит в стене большая ки́рка.

ЭПИЛОГ

Войны не слышно в отдалённой шахте,

Где под землёй, в могильной тишине,

Шахтёры отрабатывают вахты,

И уголь сыпется в каком-то ватном сне.

Как будто на поверхности спокойно,

Как будто не траншеи, блиндажи,

Не похоронный плач заупокойный,

А солнце, радость, детский смех, стрижи,

Болонки, платья, карнавал, веселье, –

Так было раньше, будет и потом,

Ну а сейчас в конфликте нет спасенья,

Пока не побратаешься с врагом.

Здесь, под землёй, нашёл себя Егоров,

Ему комфортно, радостно, смешно,

Здесь не стреляют, нет нелепых споров,

Пусть глаз не видит, – всё равно темно.

И день за днём копаясь в мёрзлом грунте,

Он фразу повторяет, как больной

Такую вот: sic transit gloria mundi, –

И мучается болью головной.

Вот лето кончилось, над Украиной осень.

Плаксивый дождь рядит без перемен,

И грязь кругом, и разум солнца просит,

Лишь соглашенье Минское взамен.

Потом зима, холодный снег заёрзал,

Дублёнка без погон и без эмблем,

Егоров над рекой стоит и мёрзнет,

И смотрит вдаль. Но смотрит-то зачем?

И видит он, но ничего не помнит:

На речке лёд, за речкою рассвет,

Снег покрывает правый берег тёмный,

На левом берегу покоя нет.

Пусть сожжены мосты, – паромы ходят,

Пусть дом сгорел, – стоит ещё шатёр,

Пусть кони по лугам уже не бродят,

Пусть гаснет без огня его костёр,

Надежда никогда не пропадает,

Полна она и счастья и тоски,

Снег со слезой смешается, растает,

И снова станет пусто у реки.

Seattle, WA

USA

2015