Вместе с травой

Алесь РЯЗАНОВ (Беларусь) 03 апреля 2016 84

Алесь РЯЗАНОВ

Вместе с травой

Версеты

Перевод Валерия Липневича

Биографическая справка

Алесь Рязанов родился 5 декабря 1947 года в деревне Селец Берёзовского района Брестской области. В 1966 году поступил на отделение белорусского языка и литературы филологического факультета Белгосуниверситета, но за участие в студенческих волнениях (осень 1968 года), направленных на защиту белорусского языка, был отчислен. В 1970 году окончил Брестский педагогический институт. Служил в армии, работал учителем в школе, литсотрудником газеты «Литература и искусство», бюллетеня «Родная природа», редактором издательства «Художественная литература», председателем Белорусского фонда Рерихов, научным сотрудником Скориновского центра, заместителем главного редактора журнала «Родник». Учился в славистских школах Чехии, Словении, Лужицы. Жил в Литве, Германии, Австрии, Швейцарии.

Автор около 20-ти книг на родном языке – таких как «Координаты бытия» (1976), «Путь-360» (1981), «Остриё стрелы» (1988), «Охота в райской долине» (1995), «Лесная дорога: версеты» (2005), и других, кроме этого 4 книги написаны им по-немецки. Книги выходили также в переводах на польский, немецкий, литовский, болгарский, грузинский. Перевел на белорусский Велемира Хлебникова.

Лауреат государственной премии имени Я.Купалы (1990), немецкой премии имени Гердера (2003). Doctor Honoris Causa Европейского гуманитарного университета (2010).

Послесловие переводчика. Или предисловие – на усмотрение редактора.

Готовя в начале 80-х первую значительную публикацию Алеся Рязанова на русском языке («Литературная учеба». 1981. № 3), часто слышал: откуда у поэта это ощущение неизбывной тревоги, напряженное ожидание катаклизмов? Ведь, казалось, навеки упорядоченная социалистическая реальность не давала для этого никаких поводов. Пафос «Координат бытия» и примыкавших к ним поэм оказался пророческим. Нельзя не согласиться с Рязановым, что поэту «присуща радарность»: слышать то, что слух других минует, не задевает. Если прежде поэт посылал в мир сигналы встревоженного и одинокого духа, то сейчас он уже не один – «с малой дочкой своей». И, возможно, поэтому настроен не на провокацию, а на сдерживание стихий.

«Стихи рождаются не из властного «хочу», но из беззащитного «хочется» - это признание сегодняшнего Рязанова многого стоит. Тем более что период властного «хочу» был пережит и реализован в его первых книгах. Во властном «хочу» многовато амбиций, переоценки собственных сил - и недооценки мира, который пронизывает нас всеми своими токами и склоняет лишь к одному - прислушаться. Ведь мы сами - тоже мир. Беззащитное «хочется» - как желание беременной женщины или ребенка, которые в гармонии с миром и точно, а значит, сильно и властно регистрируют свои желания.

Властное «хочу» - это прежде всего признак ремесла, которое опирается на постоянные усилия. Беззащитное «хочется» - признак творчества. Именно в нем «знание и умение превозмогается, царит нечто высшее, некий животворный излишек, освобождающий поэзию от ремесла». Поединком творчества и ремесла, Моцарта и Сальери отмечена судьба любого значительного поэта. И Рязанов не исключение. Отрадно, что в его версетах, стихотворениях в прозе, чаще побеждает Моцарт. Стихотворения именно этого плана и представлены читателю в первой книге Алеся Рязанова на русском.

Герой стихотворения «Нож с деревянным черенком» - наш давний знакомый, герой «Поэмы рыбы», человек, который постоянно рвется к бытию, но не может удержаться даже в существовании. То ли потому, что слишком прямолинейно устремляется к цели, то ли потому, что мучительно прорезающиеся крылья еще не в состоянии подарить радость полета, но уже мешают ходить по земле. Не достигая бытия, герой Рязанова отрицает и существование. Отрицает опять же по-обыденному – так, как принято на томительных просторах Русской равнины. Но если в «Поэме рыбы» об этом рассказывается эпически, то здесь – лирика, открытая, непосредственная реакция. И на мгновенном стыке двух судеб (поэта и его отца-алкоголика), двух позиций, людей, выросших на одном корне и мучительно ощущающих как свою близость, так и свою чуждость, - вспышка, освещающая весь неисчерпаемый и непреодолимый трагизм человеческой ситуации, - прорыв к бытию. Кстати, повышенный документализм, репортажность – с места переживания – примета стиля сегодняшнего Рязанова. Он не прячется за лирическим героем, а отважно пытается моделировать в творчестве то место и время, которое занимает в реальности.

Рязанов постоянно подчеркивает невозможность адекватной реализации любого идеального плана - это заложено уже на природном уровне, социальная жизнь еще менее способна к такой реализации. Подчеркивая неизменные параметры бытия, его вечные печали и радости, которые идут рука об руку с человеком, Рязанов помогает сегодняшнему читателю адаптироваться к новой и во многом пугающей реальности. Первый шаг к адаптации – избавление от страха, способность посмотреть на мир спокойно, для того чтобы разобраться в происходящем.

Версеты Рязанова отмечены нерукотворностью, тем редким качеством, которое, по мнению Владимира Бурича, практика и теоретика современного свободного русского стиха, и является признаком подлинного творчества, мечтой поэтов всех направлений и стилей. Именно в версетах - а поэт наизобретал ещё много чего (стихосказы, квантемы, зномы) – явлено простое и несуетное слово о мире. Слово в своей первоначальной, библейской цельности, не разделимое на стихи и прозу, но в котором трепет бытия и пульсация мысли. То есть именно то, что во все времена было атрибутом поэзии. Верь она, по Рязанову, «не хлеб насущный, но хлеб над-сущный, над-будничный. К ней нельзя привыкнуть. Когда привыкают - перестают понимать».

НОВОСТИ

Когда встречаются двое или трое, они прежде всего начинают спрашивать друг у друга, один другому рассказывать, что где слышно, что где происходит в мире.

Всюду ждут новостей, как голодные пищи, ищут их всюду, и тот, кто снабжает ими, почти пророк.

Словно богослужение нового времени, новости причащают всех к какому-то (какому – неведомо) явлению, включают всех в какой-то (какой – неведомо) обряд.

Миновало счастье, надежда исчезла, жизнь, что цвела и влекла, вдруг поблекла, и только поднялся со дна опрокинутых явлений и пронизал всё вокруг один невидимый, неуловимый, обманчивый цвет – цвет новостей.

ОЗИМЬ

Идет по своему двору и несет вязанку желтой блестящей соломы сосед и мой школьный товарищ Богданчик Саша.

«Где ты набрал такой соломы?»

«Ты сам все равно не найдешь. Хочешь — сестра покажет».

С юной его сестрой вместе идем по борозде, вместе выходим за изгородь.

Да только там, где как будто должна была лежать солома, от края до края поля красуется густо-зеленая озимь.

Согласно звучат наши слова, согласно стучат сердца, дышит невыразимой радостью озимь, а Саша Богданчик почему-то замер со своей вязанкой соломы и глядит, всё глядит удивленно, пока замечаем его, на нас.

МИТИНГ

По снежной громоздкой дороге с малой дочкой своей медленно иду в местечко.

Ещё издали вижу: митинг – у самой дороги, на голом поле, слышу нестройный гомон.

Верховодит ксёндз – мой былой товарищ со времён молодости и вольнодумства с ясным и острым обликом, похожим на серп месяца – то ли растущего, то ли на ущербе.

И слова, что он теперь произносит, острые, словно лезвия. Проводят на теле простора упорные резкие линии и делят всех, кто их слушает, на две половины.

В центре местечка, у магазина, тоже толпятся люди. «Его надо повесить! Он- вредитель!», - звучат одни голоса. Другие перечат: «За что? Не он виноват во всём, а вон те…» - пальцы показывают вверх.

Долго стоим здесь, но всё напрасно: машины с хлебом нет как нет. И только когда начинает смеркаться и на лиловом небе всходит сверкающий месяц, расходимся по домам.

С дочкой за руку, с порожней котомкой за плечами подаюсь той же самой занесённой снегом дорогой, назад.

Ничего уже не слышно, не видно, уже окончился митинг, но там, где он был, на голом крестьянском поле, оттаяла земля.

НА ЭТОЙ ЗЕМЛЕ

Одни спрашивают у меня дорогу на восток, другие – на запад…

Как перекресток, я показываю всем, куда идти, а сам остаюсь на месте – на этой земле, под этим небом,

слишком лёгкий для глубины, слишком тяжёлый для высоты, слишком целостный и самодостаточный, чтобы двигаться ещё куда-нибудь…

Вот моя левая рука, вот – моя правая… Я опускаю зерно в землю – и оно становится деревом: на одной ветке у него солнце, на другой – месяц, разноголосые птицы со всех концов света поют свои песни и ладят гнёзда...

Здесь мой запад, и здесь мой восток.

ОТТЕПЕЛЬ

Жёлтые фонари. Туман. Каркают вороны в парке. И деревья готовы поверить, что уже не будет зимы. Что-то стронулось в округе, что-то оттаяло. И стараться слишком не надо, и остерегаться тоже, обстоятельства неожиданно благоприятны, всё стало ближе, всё стало проще, жизнь стала складываться сама собой. Пятая пора года – оттепель. Всё, что забирали другие поры года, она возвращает: и снова возможна встреча, и снова возможно счастье, и снова возможно бессмертие. Распались жесткие оковы, что удерживали всех на одном и том же месте, в одних и тех же состояниях – и люди начали открываться заново, как сокровища. Выбери момент – и оглянись, и в этот краткий промежуток ты увидишь себя, когда ещё не успел стать вчерашним. Окликают чьи-то голоса. Трогают чьи-то судьбы. Оттепель. Туман. Жёлтые фонари.

НЕОЖИДАННОСТИ

С неба на меня падают огненные шары, монеты древних княжеств, лягушки и рыбы, разноцветные камни;

земля под моими ногами превращается то в болото, то в песчаную пустыню, то в кладбища динозавров;

а когда мы проходим по селу, то на заборы вскакивают голосистые петухи, а из-под заборов ко мне сигают кусливые собаки и гусаки.

Случается, смеюсь восхищённый, случается, плачу от обиды и боли. Но за мной неотступно следуют два моих пастуха – манекены, что охраняют меня от бесчисленных и непредсказуемых случайностей.

- Мы может поменяться местами, - предлагают мне манекены, и тогда вообще ничего не будет происходить. Я отказываюсь. По-прежнему всё встречаю первым, и по-прежнему мир разговаривает со мной на языке неожиданности.

ВМЕСТЕ С ТРАВОЙ

Вытянулся в траве и сразу забыл, как меня зовут и зачем я на этом свете.

Плотно меня обступает трава.

Это – наша встреча, это – наше взаимопонимание: сколько раз я собирался, но до этого так и не встречался с ней, всё что-то мешало, всё что-то оказывалось ближе.

Слышу: издалека меня кличут-аукают заботы и обязанности, которым назначил на сегодня встречу.

Не подаю голоса, лежу в зелёной траве и впервые понимаю, что одновременно существую и не существую, одновременно присутствую и отсутствую. Одновременно всюду и только здесь…

Словно облако, меняясь на глазах, куда-то сплывает моё обличье, которое умело так много: гневаться и размышлять, хмуриться и улыбаться, просить прощения и обижать, нигде не находить себе пристанища и всюду быть своим.

Дышу вместе с травой; слушаю вместе с травой, как наплывает тишина; ¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬ вместе с травой наблюдаю, как стирается, тает в чистом небе та тень, то облачко, точка, которая всё нарушала собой и всё делила пополам...

И нет у меня сегодня большей заботы, иной обязанности, как просто быть – вместе с травой.

ТРАНСМУТАЦИЯ

Руками ощупываю лицо: одними частями тела ощущаю его другие части.

- На кого ты похож?! – удивляется сестра.

Не знаю, на кого: кто говорит – на камень, кто говорит – на птицу, кто говорит – на дерево, кто – на самого себя...

Великдень уже близко. Сладкие и горькие ароматы в весеннем воздухе. Цветут котики верболозов. Предвкушение счастья. В груди зажигается солнце. Со слезами и песнями куда-то влекутся толпы.

В СТАРОЙ ХАТЕ

В той старой хате сидит за столом с компанией невесёлый отец: что было есть – уже съели, что было выпить – выпили, а всё равно не хватило.

Ясная осень заглядывает в окна. Гудят далёкие поезда.

Отец даёт мне деньги и говорит: «Иди и купи где-нибудь и закуски, и водки, а купишь – тогда возвращайся...»

Я прохожу возле глубоких чистых озёр, в которых золотятся торжественные деревья и темнеют облака, сажусь в стремительные поезда.

Но сегодня великий выходной: всё заняла собой эта осень, всё заняло собой это волшебство, это великолепие, всё занял собой этот день, на обочине которого в старой сумеречной хате сидит по-прежнему за столом с компанией мой отец и всё ждёт, когда я вернусь.

СИНИЙ ТУМАН

Снова весна.

Я стою возле своей хаты.

Тишина во дворах: не звякают вёдра, не разговаривают люди, не лают собаки и не кудахчут куры.

А в конце улицы, словно опустились на землю небеса, синеет туман: вижу в нём односельчан, вижу своих друзей, себя самого...

Отчего и почему - ничего не могу придумать, и спросить некого, как это всё случилось, что я не со всеми вместе, что разделился надвое, что я не в весне и в весне...

Тужит и радуется моё сердце.

Цветёт в конце улицы синий туман.

ДАЛЬ

Даль подступает и отступает, и всюду вместо неё застаю сумеречную землю, сосредоточенную воду, шероховатые деревья.

Я выпытываю у них - что же знают о дали.

Земля говорит: это мой слух. Вода говорит: это моё зрение. Деревья говорят: это наше дыхание.

Я поворачиваюсь кругом. Я могу одновременно быть только тут, где стою, где уже есть.

Даль – мой потерянный рай: снами и миражами возвращается он ко мне.

Я выпустил в даль во все стороны света множество стрел, но они возвращаются, целясь мне в сердце.

Приметы

Чтобы отгородиться от случайностей, мы обнесли себя каменной стеной, замостили землю, поставили громоотводы, утвердили законы, распланировали свою жизнь далеко вперёд – на десятилетия, столетия, но...

Но – в самом начале лета пожелтела берёза в сквере, но – возле самой ратуши вдруг, с лёта, упала мёртвая птица, но – загорчила вода в колодцах, но – старые люди останавливаются на дороге и говорят: «Мы слышим, как плачут наши матери и отцы...»

ДРУГОЕ СОЛНЦЕ

Загорается в небе другое солнце.

Я прячусь от него за старую косматую грушу-дичку, но солнце просвечивает её насквозь; прячусь за стену хлева, но тень её прозрачна, как день; прячусь за валун, что лежит возле колодца, он тоже как сито; забегаю в хату, а в ней привычный покой и сумрак, ни темно, ни светло...

Как на каком-то празднике, сидят за столом в хате мой отец и мать, сидят свояки, и так жаль мне, что я не с ними...

А мама, удивительно молодая, гладит меня рукой по голове, дует на лицо... – Вот и всё хорошо, - говорит она. – Другое солнце я погасила.

ИНЕЙ

Я слышу много слов.

Вижу множество людей.

Все они говорят, что надо отличать неискренность от искренности, мнимость от правды, намерение от воплощения, заботу о самом себе от заботы о всех остальных...

Но теперь зима.

И слова, и люди, и все окрестности закутаны в иней.

И сухие деревья не отличить от живых.

ЛЕСНАЯ ДОРОГА

Едем на телеге с Фёдорком Бородатым по давней лесной дороге.

Выступают из земли узловатые корни, словно чьи-то жалобы и крики.

Рассказывает Фёдорко Бородатый, как много тут чего случилось от века: как люди перенимались людьми, как люди грабили людей, как люди людей убивали...

- Знаю, - говорит он,- только немного, всё, что было тут, в самых подробностях, всплывёт на суде, на том страшном суде, где взвешиваться будут души людские.

Просят у нас, чтобы мы подвезли, все, кого догоняем: пожилые мужчины и парни, подростки и молодицы, бабы и старики, - и мы подбираем, ведь все, кто ни есть на этой дороге, уже не чужие нам, уже отчего-то с в о и.

Скрипит телега в песке, стучат колёса по корням, Фёдорко Бородатый вскидывает и опускает вожжи, погоняет коня... Плотно умостившись, всей компанией едем по давней лесной – людской – дороге, едем на страшный суд.

ДЕРЕВЬЯ

Брожу по весенним городским переулкам: останавливаюсь возле каждой усадьбы, приветствую каждое дерево...

Деревья – потерянные мои братья, деревья – не найденные мои сёстры.

Какие могилы легли между нами? Какие расстояния и горизонты?

Ничего не утаивают деревья: как заговорит с ними округа, так и они отзовутся: летом – по-летнему, зимой – по-зимнему, весной – по-весеннему.

Люди их огораживают, присваивают себе, но деревья не принадлежат никому, принадлежат ягоды и фрукты, принадлежит древесина, деревья – нет...

Не перестаю возвращаться снова в будущие вёсны, не перестаю всё снова выспрашивать, что известно деревьям о нашей, человечьей судьбе...

В мой сон болезный приходит мама и достает из-за пазухи яблоко: «Когда будешь есть – покажется горьким, а когда съешь – станет сладким, в нём

п о н и м а н и е: бери, пробуй...»

СЕРГЕЙ ЦЫГАН

Друг моего детства Сергей Цыган стоит на крутом песчаном пригорке и с левой руки бросает камни вверх.

Камни, что мы бросаем, с удвоенной силой ударяются о землю, заставляют нас разбегаться, прятаться, уклоняться...

Но Сергей Цыган не сходит с места: ему незачем уклоняться, незачем остерегаться, - камни, что он запустил в высь, там и остаются.

- На то он и Цыган! - мы восхищаемся и завидуем. – На то у него такая рука...

Мы покидаем потом пригорки, отправляемся по домам, ориентируясь на тот двор, где живёт вместе с матерью и младшей сестрой Сергей Цыган – заводила нашей компании.

А высоко над землёй плывут куда-то громадные тучи, в них угрожающе погромыхивают камни, что забросил на небо Сергей Цыган со своей левой – счастливой своей – руки.

КЛАДКИ

Мы идём по болоту. По обе стороны таятся бездонные топи, цветёт калужница, толпятся на кочках пучки ситняга.

- Зачем искать свою гибель? - говорят нам старые люди. – Время придёт, и она сама, кого надо, выберет.

Однако не гибели ищем, а выхода – из жизни, что, не имея цели, ютится на краешке болотной бесконечности, и неужели мы причина того, что спасение в ней так плотно сращено с гибелью, а то, что есть, с тем, чего нет?

Когда-то по болоту были положены кладки, и люди тогда понимали, к у д а живут, но кладки давно уже ушли в глубину, жадное болото их засосало, и теперь надо ступать наугад.

Мы сомневаемся, выверяем шаги, грязнем, и когда вдруг проваливаемся в погибельную глубину, также вдруг находим опору – потерянную, старую, отнятую, но всё равно всегда присутствующую тайно в наших отчаянных порывах, - к л а д к и.

***

Гремит за горизонтом. Деревья вслушиваются в тревогу. Небо огромное и немое. Пахнет землёй. Никто не уверен в своей жизни, никто не знает, что с кем случится.

Разделённое на усадьбы и дворы, снова собралось вместе и стало своим пространство, где люди, чтобы выжить, копают ямы-схроны и где между всех других обретается та, кого, как зоркий сокол, выследила душа.

Ничего ей не скажу, и она мне ничего не скажет, лишь усмехнётся земле, а я усмехнусь ей.

Теперь на белом свете война, и что было невозможно вчера, теперь возможно.

И потаённой свободой полнится мир.

МАМУ ТХАКУР ДАС

Зазвенели колокольчики, всплеснулись кимвалы, вознеслись голоса. «Харе Кришна, Харе Кришна, Кришна-Кришна...» - творится махамантра.

Маму Тхакур дас в оранжевом облачении сидит, скрестив ноги, и пока раздается из подноса прасад, говорит: «Миновали те времена, когда нас можно было сосчитать на пальцах, теперь нас много...»

Собравшиеся, что пришли на встречу, улыбчиво слушают, согласно кивают головами и задают вопросы.

А я вспоминаю те времена, когда Маму Тхакур дас был просто Миша, когда никого не надо было считать на пальцах или как-то иначе, когда каждый был отмечен не тем, что нашлось, а тем, что искалось, что постигалось и не имело наименований...

И жаль мне тех возможностей и тех времён.

SUMUS NE SIMUS

Мы не занимаем никаких должностей и не имеем никаких званий, но как раз в этом, все, кто знает нас и не знает, видят нашу должность и понимают наш чин.

Мы не такие, мы другие, но мы оказались здесь и здешнее окружение убеждает нас непрерывно, что мы такие, как все.

Мы делаем не то, что мы хотим и можем, а то, что нам предлагают; то, что хотим и можем, прячем в себе, как в гробу, на потом, на когда-нибудь, и, отрицая реальность, что не даёт нам проявиться, стать самими собой, именно так и соглашаемся с ней.

«Никогда не каялся в том, чего не делал, но каялся в том, что делал», - оставляют нам свои откровения титаны мысли.

Sumus ne simus

Мы есть, чтобы не быть.

НОЖ С ДЕРЕВЯННЫМ ЧЕРЕНКОМ

И вот, бутылки с вином и водкой, которые я смог добыть в магазине на вокзале, куда-то исчезли.

Только в самом углу кладовки среди изорванных бумажных оберток нахожу одну из узловатого белого стекла бутылку и длинный, с чёрным деревянным черенком, нож.

Меня охватывают злость и отчаяние: «Ну, я ж ему покажу! Он и сюда добрался, старый мой пьяница-батька...» И по горячим следам бросаюсь его искать.

Он лежит в комнате, на своей кровати, на которой потом умрёт, и когда я замахиваюсь на него ножом, замечаю его спокойный и усмешливый взгляд, в котором тлеет какой-то иной, непонятный мне смысл.

Он не боится ножа, его, кажется, даже тешит, что я пробую помешать ему умереть своей смертью и как бы беру её на себя...

Я спохватываюсь: Боже, что я делаю, с кем сражаюсь, кого караю?! Мы опоили жизнь вином и водкой своих чувств и сами опьянели, пьяные, властвуем, отстаиваем свою правду, выносим приговоры...

Я опускаю медленно руку, занесённую над отцом, и оставляю ему всё, что принёс с собой: с деревянным чёрным черенком нож и не тронутую им из узловатого белого стекла бутылку.

И оставляю отцу его смерть.

ГАЗЕТЫ

Вчера была встреча с писателями из Моравиля – соседней страны, соседней литературы...

Сегодня – продолжение встречи, и сегодня пришли газеты, и все, кто вчера делился воспоминаниями, читал переводы или связывал в узлы красноречия нитки взаимосвязей, выискивают в газетах, что пишут о них.

Странно: неужели не сами они говорили вчера эти слова, неужели не их лица отразились на газетных снимках, неужели не их фамилии складываются из этих букв, - чтобы сейчас вот так усердно, внимательно, с волнением разглядывать в газетах одно и тоже – самих себя?!

ПАСТУХИ

Ещё в лощинах осталась вода, а тут, где горит костерок, уже довольно сухо.

Присел с краю, жду, когда от далёкого стада подойдёт мой давний друг, с которым не виделся много лет.

Тут стойбище пастухов: кто подходит сюда, а кто отходит, кто латает одежду, кто курит неспешно самокрутку, кто достаёт из торбы что-нибудь на перекус.

«Когда собрались у них во дворе, чтобы резать ту корову, - рассказывает старый пастух про одного из пастушков, - он вдруг побелел словно смерть, заплакал, схватил, что было под рукой, - обломок стекла, - и бросился с ним на людей.

Сильно тогда он себе тем стеклом руку поранил, а криком, апостольским каким-то криком: нельзя резать коров! – поранил людей...»

Я знаю: давнишний тот пастушок – это он, мой друг. Гляжу на знакомую деревню, где меж бревенчатых хат встали дома-гиганты, гляжу на огонь, что успокаивает и беспокоит, и в небо, всё тоже небо, где среди белых облаков бродят вместе души коров и апостолов.

ДИЧКА

Дичка-дичка, отчего ж ты не груша? Вот и пила уже показывает тебе зубы и сосредоточенно точится топор.

Но разве знает дичка, отчего она дичка? Но разве знает горькая полынь, отчего её горечь? И разве знают люди, отчего они люди?

Что-то погасло в мире, что-то замолкло, осиротело. Не всё, что растёт, растёт для еды, и всё, что растёт, растёт не одной едой.

Приходит из прошлого на опустевшее место седой дедуля. Из будущего слепит наши глаза пожар.

- У них не было того, что есть сегодня у нас, - рассказывают свояки о людях, что жили когда-то, - но жили они лучше.

Знает ли человек в конце концов, что ему лучше, а что хуже, что – потеря, а что –прибыток, что – немощь, а что – здоровье, что – мало, а что – много?

Всё решает по-своему разум, да что-то в жизни не соглашается с ним.

Под вечер затопится печь. И заговорит с нами дичка, в последний раз, вещим своим языком – языком огня.

СНЕГ

Такое молчание в снеге, такая даль, такая белизна – что замирает душа: не умеет она ещё быть такой.

Шуршит шероховатая осока. Синеют одинокие вербы. Загораются огни в деревне.

У снега взгляд моих надежд, у снега голос моих мечтаний.

Снег, ты из бесконечности? ты из совершенства? ты весть конца? Всё, что бурно росло, цвело, красовалось, всё, что стало прошлым, всё, что стало воспоминанием, всё, что вернуться назад уже не может, - в белый снег возвратилось.

У окрестности ещё одна окрестность, в сумерках ещё одни сумерки, у судьбы ещё одна судьба:

снег.

Мир исповедуется перед снегом.

Трогаю ладонью снег.

Алесь Рязанов.

Родился 5 декабря 1947 года в деревне Селец Берёзовского района Брестской области. В 1966 году поступил на отделение белорусского языка и литературы филологического факультета Белгосуниверситета, но за участие в студенческих волнениях (осень 1968 года), направленных на защиту белорусского языка, был отчислен. В 1970 году окончил Брестский педагогический институт. Служил в армии, работал учителем в школе, литсотрудником газеты «Литература и искусство», бюллетеня «Родная природа», редактором издательства «Художественная литература», председателем Белорусского фонда Рерихов, научным сотрудником Скориновского центра, заместителем главного редактора журнала «Родник». Учился в славистских школах Чехии, Словении, Лужицы. Жил в Литве, Германии, Австрии, Швейцарии.