Рассказы

Василь Ткачев                                          Рассказы

Письмоносец

В тот вечер позвонила учительница-пенсионерка  Степановна: умер Мишка-почтальон. "Более несуразной смерти  и придумать тяжко, –  вздохнув, горестно сказала она. – Две невесты пришли к нему из Красного Пахаря, выпили, ясное дело, а потом никак поджарить что-то решили на плите или как... Одним словом, на кухне много хозяек не должно быть, правду говорят умные люди. У него же, у  Мишки, стоял в коридоре еще и запасной баллон. Кто-то из них и открыл в нем вентиль, а баллон ведь не был подключен…  Пока разобрались, что к чему, и сами не заметили, что все сени заполнились газом, а Мишка – известное дело, выпивши был –  и чиркнул спичкой. Девки как-то спаслись, а он, говорят, побежал еще в дом, якобы у него там деньги лежали, даже доллары, чтобы забрать их… Там и остался: отравился  веществами горения, как признали,  одним словом… Пожарные из райцентра приехали, успели дом по большому счету спасти… Дом, а не его… Кому теперь этот дом нужен?.. Без хозяина?..   Завтра будем хоронить Мишку… Вот такая беда у нас в деревне…"

Эх, Мишка, Мишка! С ним у меня сложились  особые отношения. Сколько помню, он был почтальоном, всегда желанным для меня человеком. Все дело в том, что я, едва научившись писать, стряпал в районную газету, а потом, освоившись, в областную и республиканские    небольшие заметки про своих земляков. Тогда было интересное время. В деревнях начали появляться первые телевизоры, к примеру. Чем не новость?  Кто-то из сельчан выиграл по лотерее стиральную машину или приобрел мотоцикл с коляской –  в печать, факт интересный! Или мы, школьники, во время летних каникул помогали родному колхозу окучивать картофель, работали  на лугу и  на зерновом току -- и так далее, только пиши. Ну, а первым читателем  моих заметок был, конечно же, Мишка Маланьин. Он ездил на велосипеде за корреспонденцией в соседнюю деревню, где располагалось почтовое отделение, и потому я всегда встречал его едва ли не первым: ну как там – есть что? Напечатали? Если публикация имелась, лицо у него озарялось какой-то особой, только ему присущей доброй  улыбкой, и тогда почтальон останавливался, извлекая газету из пузатой сумки, и читал вслух то, что я написал несколько дней назад на обычном листке из школьной тетрадки. Иной раз Мишка давал и свой комментарий: "Приукрасил! Сам  так придумал или в редакции помогли? Но –  хорошо. Твори".   Если публикации не было, он проезжал мимо, но не забывал показать мне знак  головою:  сегодня  ничего нет, братка. Жди. Конечно же, я специально не выходил из дома, чтобы перехватить почтальона. Просто  тот не мог проехать мимо нашего двора, потому как если ты ковыряешься в огороде  или постоянно около дома чем-то занят, почтальона невозможно пропустить. Частенько я приходил к нему домой и он позволял мне просматривать газеты, прежде чем их отнести адресатам. Газет и журналов тогда много выписывали сельчане. Как они  манили своим запахом печатной краски! И как же я спал и видел то время, когда выучусь и сам начну  работать в редакции! Неважно в какой, пусть  и в районной, чем плохо, но только там, нигде более. В районной газете, может, еще и сильнее пахло той же печатной краской. Я уже там был и знал. Про Могилев и Минск не скажу. Погодите. Не сразу и Москва строилась.

И вот Мишки не стало. Жаль. Очень. Старый холостяк, высокий, худощавый, с красивой русой шевелюрой, он иной раз, оставив дома порожнюю почтальонскую сумку, прибегал к нам, ненамного младшим его пацанам, на школьный двор, где мы играли в волейбол или просто бросали на баскетбольной площадке на точность мяч в кольцо. Позже пришел в нашу деревню футбол, и Мишка  гонял вместе с нами когда резиновый, когда кожаный, настоящий  мяч. Конечно, как старшему, ему старались чаще отдавать пасы.  Бей, Мишка, по воротам! Квась! Ура –  гол!

Фамилия у Мишки была такая же, как и у нашей улицы, -- Гончаровка, только без "ка". Оно понятно: улица потому издавна так и называется, что там жили в основном Гончаровы. Гончаровы - Гончаровка. Но все называли-величали Мишку Маланьиным. "Маланьин сказал", "Маланьина не видели?" Маланьей звали его мать, солдатку,   высокую, сухощавую, всегда молчаливую и тихую, не особо приметную женщину. Как жила тихо, так и ушла в мир иной старушка неприметно: деревня, видимо, и не заметила, что не стало Маланьи, матери шестерых сыновей и вдовы мужа Ивана, который не пришел с войны, и потому для своих ребят женщина была в одной особе –  и отцом, и матерью. Была–   Маланьей, единственной опорой и надеждой для них.  А что же сыновья? Выросли парни и выпорхнули из родного гнезда,  разлетелись по белу свету –  кто где оказался. Тогда был СССР, и езжай куда пожелаешь, куда глаза глядят. Хоть на Сахалин или ту же Камчатку. Далеко можно было очутиться от родимого дома.  Так оно и получилось, так оно и вышло.  Вскоре при матери остался только Мишка, хотя и не был он младшим в семье. Однако тут свою роль сыграла армия. Да-да, именно она. Заберут парня в солдаты –  он и не возвращается в деревню, тогда ведь паспорт непросто было получить. А Мишку почему-то в армию не призвали. Почему –  об этом мало кто знал, да и вряд ли кто из сельчан интересовался таким обстоятельством. А, может это просто сама жизнь так распорядилась, чтобы Мишка был при матери, чтобы стал письмоносцем и приносил старухе именно такие письма от сыновей, которые она и ждала. Которые не только читал ей, но и сам…писал.

Сперва письма от сыновей приходили аккуратно. Старший, Виктор, осел на Сахалине. В армии получил специальность шофера, поэтому с работой проблем не имелось. А потом от него перестали поступать известия. Маланья встревожилась: что же там с Витькой, почему молчит? Может случилось что, ты, Мишка, не знаешь?  Мишка знал: нет больше Виктора, разбился на грузовике, только он –  прости, мама –  не сказал тебе об том. Плохо поступил или нет –  он и сам не знал, а только вскоре утешил мать: есть, есть письмо от Виктора, мама! Послушай, что он пишет. И Мишка зачитывал письмо, которое сам и написал. "…живу хорошо. Работа нравится, хотя зимой в особенности тяжело: заносит Сахалин снегом -- ни проехать, ни пройти. Живу в том же общежитии, жениться пока не собираюсь. Спрашиваете, когда приеду в отпуск? Приеду. Обязательно. Не отпускает пока начальство, ведь работы много, а водителей в нашей автобазе недостаточно. Я и сам очень скучаю по тебе, мама, по Мише, не упрекайте меня  особенно. К сожалению, как видите, не все зависит от меня лично. Передавайте приветы нашим знакомым и просто землякам. Не скучайте. Пишите, сообщайте все свои новости. До  скорой встречи.  Целую. Обнимаю. Ваш Виктор".

Никто, конечно же, не знал, что, прочитав матери такое письмо, Мишка выбегал во двор и ревел там, как ребенок. Как-то он принес от Виктора и посылку. Купил в райцентре весь в ярких цветах с люрексом платок, несколько баночек рыбных консервов, килограмм дорогих конфет и приложил ко всему этому кратенькое письмо: когда получите, дорогие мои, эту  посылку, напишите мне, как дошла… Маланья, попробовав тогда рыбной консервы, похвалила:

–  А на том Сахалине рыба вкуснее, чем у нас. Может, и правильно Витек сделал, что там остался? Только приехал бы… Крепко повидать его хочу… Ой, Господи!..

Позже печальное известие пришло из Донбасса: отравились бытовым газом Егор и Микола. Мишка опять ничего не сказал матери. Та какое-то время и не спрашивала про своих сыновей-шахтеров: были же недавно в отпуске, повидались, слава тебе Господи, у них все хорошо, сыты и одеты, зарабатывают  неплохую копейку. А позже Маланья,  как только Мишка появлялся в хате из почтового отделения, начала интересоваться:

– Егорка  с Миколкой не пишут? Не пишут… Что ж они?.. Сны  плохие вижу… Нехорошие сны…

А через несколько дней сбылось желание матери –  пришло, пришло  из Донбасса письмо! Мишка сидел за столом перед Маланьей и читал, иной раз его давили тугие комки в горле, но он старался не выдавать себя, не показывать, что волнуется и…врал дальше. И кому врал – самому родному, самому близкому человеку. Где-то глубоко в середке души  он укорял себя:" Разве ж так можно? Большой грех берешь на себя, дружище! Подумай, что ты делаешь? Прости, Боже!.."  И продолжал читать: "Шахта наша считается передовой, на ней некогда добывал уголь сам Алексей Стаханов, на нее не каждому повезет попасть. Нам повезло. Зарабатываем еще больше, чем раньше. Высылаем тебе, мама, немного денег, хотя ты и будешь упрекать нас: зачем, мол, нам с Мишкой хватает. Но прими деньги от чистого сыновьего сердца. Это наш долг и обязанность помогать людям, которые дали нам жизнь, Тебе, значит, мама". На этом Мишка останавливался, доставал из кармана свои две ассигнации по двадцать пять рублей, клал на стол и аккуратненько подсовывал поближе к Маланье: тебе, мама.

–Не тратились бы, – вздыхала Маланья.

– Ничего, не обеднеют, – утешал Мишка и читал дальше: "На этой неделе пойдем в театр, будут давать артисты из Донецка спектакль "Свадьба в Малиновке", – на этом месте Мишка едва не прокололся, ведь Маланья, кашлянув в кулачок, припомнила:

– Не эти ли артисты показывали в Могилеве такую же свадьбу? Яков Семченко  крепко хвалил  Особенно Попандопулу. Смешной мужичок, говорил. Вот почему-то и мне запомнилась эта фамилия… Когда ж она и правда не такая, как у нас: По-пан-допу-ло… Придумают же! Рассказывал, как делил он вещи из найденного сундука…Больше всего там смеялись, говорил Яков, в этой сцене…  Колхоз же возил в театр на машине… Ты что, забыл разве?

Мишка сразу же нашелся:

– Слышал, слышал. Жалею, что сам не съездил. Когда еще такое выпадет? – Если бы  не та поездка, он бы и сам не знал про эту "Свадьбу в Малиновке", а то вот, когда писал это письмо, вспомнил и пришлось к месту, а матери объяснил: – А что там и тут дают одно и то же представление, то, понимать надо, театров много, а пьес мало.  Ну,  слушай дальше…

–  Я слушаю.

" Повышаем свой, так сказать, культурный уровень", – читал дальше Мишка.

– Повышайте, повышайте, ребятушки мои: любая грамоть дает гамать,  – кивнула Маланья и подвернула прядку седых волос под платочек. – Ты вот, если б в школе не учился, сегодня бы коровам хвосты крутил, а так, глядишь, и при должности: почтальон! Человек уважаемый. Не последний в деревне. Тебе каждый спасибо скажет, когда ты ему хорошую весточку  принесешь. Ну, ну, так что там   дальше, сынок?

Дальше Мишка читал о том, что братья ходят  в кино и  бассейн, а также сдают нормы ГТО. Более ничего в тот день он придумать не смог.

На следующий день прилетел с Кубы Петро, что он там делал– не говорил, одно лишь разводил руками и сильно любопытным сообщал, что давал подписку и прикладывал палец к губам: ша! И все всё понимали: лишь бы кого на Кубу не пошлют и лишь бы что такому человеку и специалисту, как Петро Гончаров, не доверят. Объект, наверняка же, на котором был земляк, – шибко секретный и важный. Хотя мало кто знал, какая вообще специальность у него. Однако факт остается фактом: Петро привез с Кубы полный чемодан разного тряпья,  особенно теннисок, разноцветных, пестрых, поэтому Мишка чуть ли не весь месяц каждый день ходил в новой тенниске.

Многие тенниски Мишка потом доносит донельзя: они выгорят у него на спине настолько, что почти все станут одинаковыми –  поблекшими, невыразительными.

После Кубы Петро  обосновался в райцентре, обзавелся семьей, был счастлив в браке и часто приезжал к матери и брату. А тут нет и нет его. Маланья заволновалась: "Что с Петькой-то? Почему не показывается? Здесь же близко… Рядышком…" Мишка попросил Петрову жену, чтобы та приехала и сказала старухе, что Петьку ее опять срочно отправили в командировку – ну хотя бы и на Кубу вторично. Сноха упрямилась, отказывалась: я не смогу, у меня не получится соврать с глазу на глаз свекрови. "Догадается". Но Мишка каким-то образом ее уговорил. Маланья поверила. Петра же убили средь белого дня. И надо  было ему сделать замечание в магазине парням, которые нагло лезли без очереди. Те подстерегли, когда вышел на крыльцо Петро, и налетели стаей. Убили насмерть человека. Ну, был суд, дали им там по нескольку лет каждому – всей тройке. Они давно вернулись из мест заключения, а человека  нет. Поумнели ли они, убийцы? Стали  людьми? Вряд ли.   Петро же  и сегодня бы мог жить.

А мать  так и не дождалась сына из… командировки.

Когда случилась беда с самым младшим, Мишка поехал на похороны в Красноярск. Стёпка служил там в армии и остался, работал на военном заводе. Авария в цеху  среди других людей лишила жизни  и его. Что Мишка сказал матери,  когда отправлялся на похороны, сказать не берусь, знаю только одно: она ушла в мир иной с  надеждой и верой, что у ее сыновей все хорошо… Что они счастливы, ведь неплохо зарабатывают, ходят в театры,  бассейны и сдают нормы ГТО…

Я все время хотел спросить у Мишки: а  правильно ли ты сделал, землячок  мой  дорогой, что взял на себя такой грех? Что избавил мать от слез и скорби, которые по природе своей предназначались именно ей? Что сам скажешь на это? И  можно  ли то, что сделал ты, считать греховным  поступком? Может это, напротив, своеобразный сыновний  подвиг – поберечь мать, продлить ей жизнь?

Уже не спрошу. Опоздал…

Ждите. Еду…

Лето в этом году выдалось слишком жарким. Когда еще такое было, Атрохов  и не вспомнит. "Ну, два, от силы три дня постоит обычно  такая жаровня, и постепенно, неприметно убудет, а тут же – не продохнуть! – рассуждал он, поглядывая из окна своей уютной городской квартиры во двор, запруженный легковушками. – Которую неделю жарит! Невыносимо! Жуть!" Больше всего Атрохов сожалел, что накроются его грибы, а собирать их он большой мастак. Нередко даже отпуск приурочивал  под грибную пору, и тогда уж отводил душу сполна. Жена, Валентина, не успевала перебирать грибы, и то ли шутя,  то ли всерьез  ворчала: "Может, хватит тебе уже слоняться по лесу? Куда их столько? Сам не ешь, ребята также не очень чтоб уважали – ну, скажи?" В таких случаях он только разводил руками и просто отмалчивался.  А что тут скажешь, если грибы – это для Атрохова не просто еда, а –  детство, солнечное и беззаботное. И его, уже немало пожившего и повидавшего на этом свете человека, тянуло в тот мир, где некогда впервые увидел василек в поле, наблюдал и удивлялся, как опускается на землю желтая осенняя листва с деревьев, как в лесной тиши навстречу тебе выбегают ядреные красавцы боровики…  Теперь,  когда закончилась олимпиада в Бразилии, а он, Атрохов, заядлый болельщик спорта, аккурат бы и в грибы  выбраться. Только тех, забодай их комар, все еще нет. Если бы они появились, и за семь замков эту новость не спрячешь: перед входом на базар, который рядышком с домом,   ими бы уже торговали наиболее ловкие дяденьки и бабенки с испитыми, как правило, лицами и трясущимися руками. Для них грибы хоть какой-то заработок. Атрохов  не осуждал таких горожан, нет: у каждого из них своя судьба, видать же, непростая, неудавшаяся жизнь, и пусть они как-нибудь выпутываются сами из такой ситуации, но что служат эти люди "грибным барометром"– безусловно.

"Нет, нет грибов, – Атрохов смотрел по-прежнему в окно. –Интересно, а что делается в нашем лесу, на Плоском? Сто километров ведь с лихвой от Гомеля, севернее,  там почаще шли дожди. Может, и будут? Только у кого спросишь? В лес же не позвонишь. У матери разве что попробовать узнать? А вдруг?.." Но, чуть поколебавшись, все же отклонил эту мысль: она не только сама  уже несколько последних лет не выбирается в лес, так и соседи ее – также. Кому там  ходить за  грибами? На всю деревню две старушки и один дед, кроме нее. Но позже не выдержал всё же,  поинтересовался. Сперва расспросил про жизнь, а потом и про грибы заикнулся.  Услышал то, на что и надеялся: "Ой, сынок, мне ли знать?!"  Через небольшую паузу мать, вздохнув,  призналась: "Это я тебе, Иване, сама собиралась позвонить. Только так подумала, а тут и ты беспокоишь. Вот совпадение так совпадение!  Завтра приеду. Ждите. Потом расскажу, по какому делу приеду… Встретишь меня или как? "

Хорошая новость, конечно. Сейчас  этот мобильник свое дело знает, ничего не скажешь: тут как тут. Атрохов иной раз сам у себя спрашивал: " А как мы раньше без такой штуковины жили?" И не мог толком ответить. Жили же как-то. И вполне нормально жили.  Встречались на тех же вокзалах  аккуратно в назначенное время, точно так же  и в больших  городах и маленьких, и о делах стариков своих были осведомлены не хуже, чем сейчас. Но мобильник все же есть мобильник. Одним словом, отличная вещь!

– Завтра мама приедет! – встретил на пороге жену Атрохов, она  вернулась  с работы, и произнес это радостно, торжественно; он действительно каждый раз искренне радовался, когда приезжала из деревни мамочка.

У Валентины, жены, от услышанного  расширились, как показалось, глаза, и она не сразу, а только когда разделась, поинтересовалась:

– Случилось что?

– Не знаю!

– Как так?

– Чего не знаю, того не знаю. Не похоже. Голос бодрый… Приеду, говорит, обо всём расскажу. Ждите…  Или, может, все же спросить? Подожди, я сейчас!..

–Не надо, Ваня, - возразила жена. –  Может, просто заскучала и решила проветриться? Попробуй посиди там один в хате! Завоешь.  А сходи лучше  в магазин и купи чего. На свой вкус. Ты сам знаешь, что твоя мама больше всего любит.

– Ага! Я, значит, побежал. Где деньги?

Валентина махнула  рукой в сторону серванта:

– Там, где всегда… Найдешь.  А я пока кофе выпью и будем убираться – мама ведь приедет…

По дороге в магазин и потом из него по дороге домой, даже когда выбирал продукты, Атрохов думал все  время про мать. Представлял, как поедет на вокзал ее встречать, а потом привезет  на маршрутке (своего  транспорта не имеет и не бредит им, как некоторые), затем посадит мать на самое   почетное место за столом, на который его Валентина накинет самую лучшую скатерть, и  они выпьют по капле - именно так, по капле - за встречу самодельного виноградного вина, и будут  про жизнь-бытие вспоминать-рассуждать. Долго и неторопливо, словно давно виделись, хотя, конечно  же, встречаются часто: то на радуницу, то на день рождения матери, то просто так приезжает сын к ней, бывает и по делу – подправить тот же забор или привезти из леса и наколоть дров на зиму. Тут уж без него, Атрохова, не обходится. Если  бы у него были сыновья, брал бы  с собой, а с дочерей, их у него две, много ли возьмешь.

Мать Атрохова не просто мать, она – Мария Яковлевна, учительница-пенсионерка, преподавала белорусский язык и литературу, уважаемый в деревне человек. Отец, Антон Егорович, был  рядовым колхозником, несколько лет назад его не стало, и когда Атрохов приехал на сороковины и предложил матери – с глазу на глаз – перебираться к нему в город, то потом лишь пожалел, что заикнулся об этом – она не  на шутку  обиделась: " Что ты такое говоришь, сын?!  Живут же вон Авгей и Полька с Ганной, а я чем хуже?  Нет, ребятушки мои, вы сами па себе, я а сама  как-нибудь. Пока еще ноги ходят, руки слушаются… Может. если уж совсем, не дай Господь, слягу, совсем  невозможно  станет жить одной,  тогда сама попрошусь…"

Пока мать не просится, и это радует сына.

Завтра она приедет, и у него будет счастливый день. Но все же хотелось спросить: почему так приспичило в город-то? зачем? Однако потом,  трезво рассудив, отверг эти мысли: "Чего хорошего, еще обижу матушку, что так в ее душу нагло лезу? Не надо, не стоит досаждать, а то и впрямь  подумает, что не хотим, чтобы ехала… Приедет – расскажет. Куда, на самом деле, спешить! - И  дальше рассуждал: – Эх, мама, мама! Сколько с тобой всего связано! Хватало и улыбок, и слез. Никогда не забуду, как походил по моей спине тяжелый льняной ручник, он всегда висел перед печью на шестке. Было, было за что. Тогда  я действительно поставил ее  в очень непростое положение. Зимой, возвращаясь через огороды домой из школы, попал в такую снежную передрягу, что было не видать света белого. Вьюга, казалось, сошла с ума.  А я же нес тетради всего класса после контрольной по языку. "Отнеси, сынок". Тогда пакетов разных и сумок, которых сегодня уйма, не имелось, а в полотняной  сумке все место занимали  свои школьные принадлежности, поэтому кипу тетрадей держал под мышкой. И надо же мне было споткнуться, брякнуться так, что уронил все тетрадки, и ветер с небывалым рвением подхватил их, начал бешено листать и вскоре прибил к пряслу.  Малый-малый, а что мне за это будет хорошая трепка, я уже тогда понимал… Походил, походил по спине ручник. В тот вечер я видел на лице мамы и слезы. Ей, видимо, было жаль и тетрадей, и меня -- одновременно…"

Вернувшись из магазина, Атрохов обратил внимание, что Валентина  не стала ждать его, а мыла уже пол на кухне. Пока  кафель не подсохнет, ему там нечего делать: принесенные пакеты могут полежать на стуле в прихожей, а затем он переложит их в холодильник.

– Что купил? – выпрямилась и посмотрела на него жена.

Атрохов перечислил, Валентина молча кивнула: хорошо, и продолжала, опустившись на корточки, тереть кафель. Она делала это, склонив голову на сторону, чрезвычайно старательно, что удивило мужа: раньше  шваброй слегка пройдет – и порядок, а тут, вишь ты ее, как старается! Оно и понятно: свекровь приедет. Для кого – мама, а для неё – так. Только разницы большой в этом доме не видят: как для Атрохова теща мама, так и для Валентины свекровь.

Пол блестит.

– Я пошел пылесосить, – сказал Атрохов и подался во вторую комнату, где в уголке находился пылесос.

– Давай, а я окна протру, – бросила вдогонку Валентина. -Как знала - вчера купила аэрозоль…

Когда Валентина терла оконные стекла газетенкой, до слуха  Атрохова донеслось тонкое и пронизывающее пение: пиш-у, пиш-у… Ну как тут не вспомнить опять же мать, когда она учила их мыть оконные стекла в деревенском доме. Пять окон, а их, ребят, - трое. Как старшему и более сильному, Атрохову доставались два окна, а на последнее, пятое, его брат и сестричка, помыв свои оконные стекла,  налетали  вместе.  И тогда также в доме было слышно дружное: пиш-у, пиш-у…

– Надо, видимо, и гардины поменять? Как думаешь, Ваня? – жена, скрестив руки на груди, посмотрела на мужа, когда  тот собрался уже относить пылесос на место.

– Можно, почему бы и нет?

– Я же недавно и новые купила, как знала… Мама не видела…

От новых гардин в комнате стало как-то особенно  празднично, уютно.

"Представляю, как мама обрадуется!" - подумал Атрохов.

"Интересно, что скажет свекровь? А, может, и вовсе не заметит. Смотря с чем она приедет… Может, беда какая, то ей не до шику…"– рассуждала Валентина.

Пока убрались, устали чуток. Если бы  еще не после рабочего дня! А то и Атрохов пришел из школы после шести уроков и классного часа; он, как и мать, филолог, преподает в школе язык и литературу, только русскую, и Валентина набегалась около прилавка - подай людям то, подай это. Это так кажется, что быть продавцом очень просто. Но сколько килограммов переберет, подержит-подаст она за смену всякой мелочи – одной ей ведомо. Если бы все то положить на весы, то получится уго какая цифра! Страх подумать…

Потому некоторое время сидели на диване молча, как бы в забытьи. Не хотелось говорить. Валентина потом поднялась, потопала на кухню готовить ужин,  Атрохов  задержался: он просто любовался тем, что сделали только что он и жена, и радовался, как некогда в детстве, когда  благодаря  и ему более уютно, празднично становилось в их деревенском доме, а мать не преминала похвалить их за старание…

Нарушила тишину мелодия мобильника.

– Мама! – у Атрохова засветились глаза.

Он выбежал из зала, схватил мобильник со стола в прихожей, приложил к уху. Слушал мать, кивая головой, и только изредка вставлял в разговор свое слово. Через какое-то время подошел к Валентине, сообщил:

– Отбой. Мама не приедет… Говорит, узнала, что Полька и Ганна захворали, не грипп ли, не может их оставить одних. А что она хотела в городе – так и не призналась. Но пообещала через неделю приехать и все рассказать… Ну  не Агата Кристи?!

Атроховы чуток помолчали, потом переглянулись и… улыбнулись. И  без слов поняли, почему такая мягкая, нежная, одобряющая улыбка одновременно скользнула по их лицам. Все очень просто: мамы всегда рядом, хотя некоторые и живут за сотни километров…

Проводы

Антонович ждал внука Максима. С минуты на минуту тот должен был забежать, чтобы попрощаться. Внук шел в армию. Старик пошаркал к окну, посмотрел на двор: не видать. Людей во дворе мало, в основном редкие  пенсионеры не торопясь направлялись в сторону сбербанка и отделения связи, они рядом, - чтобы получить пенсию. Еще вчера начали выдавать. И ему бы сходить, но прихворнул маленько. Болеет и жена: ее вообще  забрала несколько дней назад "скорая". Ничего, рассуждал Антонович, пенсия подождет, целее будет. Сегодня у него главная забота – внук. Опять посмотрел в окно: все еще нет его. Хотел было поинтересоваться, почему задерживается, потянулся за мобильником, но передумал: разве же у него, Максима, мало дел? Забежит. Как это – чтобы деда  миновал? Такого не может быть -- у них свои отношения, они – дружки еще те. Пока внук где-то занимается решением своих дел, Антонович думает о нем. Удивительный Максим все же парень. Но – молодец. Если некто старается откосить от армии, тот давно, еще несколько лет назад, заявил: пойду служить! Обязательно! И только в десантники!  Связался каким-то образом с такими, как сам, экстремалами, прыгал с моста в Сож, ездил в Василевичи, чтобы и там прыгнуть с заброшенной водонапорной башни. Потом все это выложил в интернете, похвастался и деду. У Антоновича было удивленное лицо, он и не похвалил внука, и не поругал, а только подумал: "И в кого  пошел? Разве ж я с той башни прыгнул бы? Ни за что! Убей меня, а не решился бы…" Позже, правда, свою нерешительность оправдывал годами, старостью, а  будь он в таком возрасте, как Максим, возможно бы также  решился. Кто его знает -- как было бы, если бы да кабы… А он вот, внук, метил в десантники. Гантели как-то принес. "Дед, не хочешь позаниматься?" Антонович лишь улыбнулся в ответ: "Мне еще только  этого не хватало!" Однако с десантом у Максима ничего не получилось: медицинская комиссия была против, не дала добро, и тогда ему предложили учиться от военкомата на водителя. Поспособствовало этому, конечно же, и то, что у него имелись на то время права шофера-любителя. Тут вообще интересно получилось. После школы Максим отнес документы в профессионально-технический колледж, где обучался по двум специальностям – мастер по холодильным установкам и слесарь-сборщик. Практику проходил на заводе литья и нормалей, там парня заметили и предложили после учебы остаться у них. А куда и действительно было ему кидаться, если впереди –  армия? Согласился. За те пять месяцев, что работал слесарем-сборщиком, а не бил баклуши, как некоторые, выучился и на шофера-любителя. Ни у кого ни одной копейки не попросил. Антонович как-то было заикнулся, не помочь ли ему деньгами, все же теперь наука эта не шибко дешево стоит, однако  тот деликатно уклонился: "Я сам, деду, мне же хорошо платят". Ну хорошо так хорошо. То да се из одежды справил. И приобрел себе смартфон почти за четыре миллиона рублей. Этого-то Антонович не оценил. Зачем такая дорогая вещь, да еще перед армией? Внук же спокойно заявил: "В армию возьму с собой".– "Возьми, возьми, там тебя с такой игрушкой только и ждут старослужащие – в момент отнимут".– "Не отнимут. Теперь не то время. Я интересовался у тех, кто служил. Сказали: бери любой мобильник, никто не позарится. В каптерке есть сейф, там их и хранят. А дают пользоваться только в воскресенье. Ну, понял, дедушка?"

Чего же тут не понять? Честно сказать, так с "дедовщиной" и он не встречался в армии, хотя и служил когда - страшно вспомнить: почти пятьдесят лет назад. Призвался в шестьдесят седьмом, когда армия, тогда еще советская, переходила на двухлетний срок службы, и в казарме были старослужащие  воины, некоторые из них захватили даже чуток и четвертого года. Они жили демобилизацией и на вечернюю прогулку, конечно же, не выходили. Но если интересовался, как проходит в роте вечерняя прогулка дежурный по части офицер, то они молча брали в каптерке своих черепах (служил Антонович в Туркмении), выносили их на плац – и сколько проползет за время прогулки черепаха, столько протопают и они. Умора, да и только!  Все же этих «старичков» понимали и многое им прощалось: они свою воинскую науку усвоили, даже и сверх того, пора дембелям домой, и вы, «салаги»,  занимайтесь своим делом и не обращайте внимания.

Хорошо запомнилось ему, Антоновичу, и как первый Новый год встречал он в казарме. В коридоре выстроились в одну шеренгу "салаги", "черпаки" и "старички". А тем временем из спального помещения казармы  после команды "смирно, равнение налево!" - двое солдат вывозят на полотере старослужащего  со свернутым листом ватмана под мышкой. Тот здоровается:" Здравствуйте, товарищи салаги!" Солдаты отвечают. Так здоровается он  и с «черпаками» – теми, кто отслужил год. Ну, а со старослужащими «командующий» своеобразным новогодним парадом   здоровался с каждым за руку. А потом разворачивал лист ватмана и зачитывал «приказ» по казарме… Все это сводилось к шуткам. Смеха было – не передать. Позже приходили в казарму командир роты с замполитом и по-настоящему поздравляли всех с Новым годом.

Наконец-то появился внук.

– Ну что, дед,  давай прощаться? – переступив порог, сразу улыбнулся он, и Антонович почувствовал, как на его глазах предательски вспыхнули слезинки. – С бабушкой попрощался. Вместе с Ульяной были у нее только что в палате. Сказала, чтобы ты сегодня к ней не приходил – у нее все есть. Папа с мамой сегодня поутру тоже были у бабушки, занесли ей что надо.

– Куда ж я уже пойду?.. – старик совсем как-то скукожился, безнадежно махнул рукой, какое-то время  смотрел на Максима и не видел его лица: глаза по-прежнему туманили слёзы. Когда догадался смахнуть  их носовым платочком, мягко, но требовательно приказал внуку: – Присядь.

– Да некогда, дед! Меня же друзья ждут!

– Перед дорогой надо посидеть. Присядь, присядь. Никуда твои друзья не денутся.

– Они и на присягу приедут.

– Это хорошо. Значит, хорошие парни. Но когда еще будет та присяга, а ты меня послушай, старшего сержанта запаса, сейчас.

Максим добродушно улыбнулся, сел на табурет:

– А я и не знал…

– А что, на карточках разве не видел меня с лычками?

– Хотя правда. Но как-то не придавал значения. Дед – и старший  сержант? Хм!..

– Да, да. Но уже в глубоком запасе. Так что на меня там не рассчитывайте… Не буду тебе я ничего говорить. Парень ты разумный – сам все знаешь. Но какие-то проводы сегодня в армию не такие, как хотелось бы… как раньше были… Ого раньше проводы были в армию! Что ты! Когда я шел, то вся деревня выходила на улицу, я к каждому человеку подходил, и все, все, внук, как один человек, желали мне хорошей службы… Многие обнимали, а женщины даже целовали и плакали… Ну как я мог после этого сплоховать, не так делать  в армии что-то? Безобразничать? Как? И всех так, как меня, провожали… Всех… Может потому, что натерпелись люди в войну, хорошо знали, сколько стоит  солдат? Почти все они, земляки, войну пережили… Хватило лиха им… Сполна… Так-то вот!..

– Я пойду, дедушка? – внук поднялся с табурета, обняв Антоновича, отвернулся, и старик также увидел на его лице слезы.

– Ступай, Максим, – тихо молвил Антонович. –  Прости, что не могу тебя провести: захворал, ети ее кочерыжку, как на то лихо, видишь же.

– Ну что ты, дедушка! Папа с мамой придут на вокзал к поезду. Дядя Юра.

– Ступай. С Богом!

За Максимом захлопнулась дверь, и Антонович сел на тот табурет, на котором только что сидел его  внук. О многом хотел внуку сказать, но какое там  – ему, видите ли, неслуху, некогда: друзья ждут. Да и с друзьями, конечно, надо пообщаться, без друзей не проживешь. И с девушкой. Он один, их – много…

– Когда ж сегодня Максим нарасхват, всем нужен, – с гордостью подумал  Антонович. – И в первую очередь – Родине. Служи, солдат!..

Он подошел к шкафчику, взял там начатую бутылку вина, наполнил чарку. Но пить не стал – передумал. Слил вино обратно в бутылку, а вслух сказал:

– Старуха вернется из больницы, скоро выпишут, тогда вместе и возьмем по капле. За солдата. Проводы все же…

Перевод с белорусского автора.

1 декабря 2016

.

В тот вечер позвонила учительница-пенсионерка  Степановна: умер Мишка-почтальон. "Более несуразной смерти  и придумать тяжко, –  вздохнув, горестно сказала она. – Две невесты пришли к нему из Красного Пахаря, выпили, ясное дело, а потом никак поджарить что-то решили на плите или как... Одним словом, на кухне много хозяек не должно быть, правду говорят умные люди. У него же, у  Мишки, стоял в коридоре еще и запасной баллон. Кто-то из них и открыл в нем вентиль, а баллон ведь не был подключен…  Пока разобрались, что к чему, и сами не заметили, что все сени заполнились газом, а Мишка – известное дело, выпивши был –  и чиркнул спичкой. Девки как-то спаслись, а он, говорят, побежал еще в дом, якобы у него там деньги лежали, даже доллары, чтобы забрать их… Там и остался: отравился  веществами горения, как признали,  одним словом… Пожарные из райцентра приехали, успели дом по большому счету спасти… Дом, а не его… Кому теперь этот дом нужен?.. Без хозяина?..   Завтра будем хоронить Мишку… Вот такая беда у нас в деревне…"

Эх, Мишка, Мишка! С ним у меня сложились  особые отношения. Сколько помню, он был почтальоном, всегда желанным для меня человеком. Все дело в том, что я, едва научившись писать, стряпал в районную газету, а потом, освоившись, в областную и республиканские    небольшие заметки про своих земляков. Тогда было интересное время. В деревнях начали появляться первые телевизоры, к примеру. Чем не новость?  Кто-то из сельчан выиграл по лотерее стиральную машину или приобрел мотоцикл с коляской –  в печать, факт интересный! Или мы, школьники, во время летних каникул помогали родному колхозу окучивать картофель, работали  на лугу и  на зерновом току -- и так далее, только пиши. Ну, а первым читателем  моих заметок был, конечно же, Мишка Маланьин. Он ездил на велосипеде за корреспонденцией в соседнюю деревню, где располагалось почтовое отделение, и потому я всегда встречал его едва ли не первым: ну как там – есть что? Напечатали? Если публикация имелась, лицо у него озарялось какой-то особой, только ему присущей доброй  улыбкой, и тогда почтальон останавливался, извлекая газету из пузатой сумки, и читал вслух то, что я написал несколько дней назад на обычном листке из школьной тетрадки. Иной раз Мишка давал и свой комментарий: "Приукрасил! Сам  так придумал или в редакции помогли? Но –  хорошо. Твори". Если публикации не было, он проезжал мимо, но не забывал показать мне знак  головою:  сегодня  ничего нет, братка. Жди. Конечно же, я специально не выходил из дома, чтобы перехватить почтальона. Просто  тот не мог проехать мимо нашего двора, потому как если ты ковыряешься в огороде  или постоянно около дома чем-то занят, почтальона невозможно пропустить. Частенько я приходил к нему домой и он позволял мне просматривать газеты, прежде чем их отнести адресатам. Газет и журналов тогда много выписывали сельчане. Как они  манили своим запахом печатной краски! И как же я спал и видел то время, когда выучусь и сам начну  работать в редакции! Неважно в какой, пусть  и в районной, чем плохо, но только там, нигде более. В районной газете, может, еще и сильнее пахло той же печатной краской. Я уже там был и знал. Про Могилев и Минск не скажу. Погодите. Не сразу и Москва строилась.

И вот Мишки не стало. Жаль. Очень. Старый холостяк, высокий, худощавый, с красивой русой шевелюрой, он иной раз, оставив дома порожнюю почтальонскую сумку, прибегал к нам, ненамного младшим его пацанам, на школьный двор, где мы играли в волейбол или просто бросали на баскетбольной площадке на точность мяч в кольцо. Позже пришел в нашу деревню футбол, и Мишка  гонял вместе с нами когда резиновый, когда кожаный, настоящий  мяч. Конечно, как старшему, ему старались чаще отдавать пасы.  Бей, Мишка, по воротам! Квась! Ура –  гол!

Фамилия у Мишки была такая же, как и у нашей улицы, -- Гончаровка, только без "ка". Оно понятно: улица потому издавна так и называется, что там жили в основном Гончаровы. Гончаровы - Гончаровка. Но все называли-величали Мишку Маланьиным. "Маланьин сказал", "Маланьина не видели?" Маланьей звали его мать, солдатку,   высокую, сухощавую, всегда молчаливую и тихую, не особо приметную женщину. Как жила тихо, так и ушла в мир иной старушка неприметно: деревня, видимо, и не заметила, что не стало Маланьи, матери шестерых сыновей и вдовы мужа Ивана, который не пришел с войны, и потому для своих ребят женщина была в одной особе –  и отцом, и матерью. Была–   Маланьей, единственной опорой и надеждой для них.  А что же сыновья? Выросли парни и выпорхнули из родного гнезда,  разлетелись по белу свету –  кто где оказался. Тогда был СССР, и езжай куда пожелаешь, куда глаза глядят. Хоть на Сахалин или ту же Камчатку. Далеко можно было очутиться от родимого дома.  Так оно и получилось, так оно и вышло.  Вскоре при матери остался только Мишка, хотя и не был он младшим в семье. Однако тут свою роль сыграла армия. Да-да, именно она. Заберут парня в солдаты –  он и не возвращается в деревню, тогда ведь паспорт непросто было получить. А Мишку почему-то в армию не призвали. Почему –  об этом мало кто знал, да и вряд ли кто из сельчан интересовался таким обстоятельством. А, может это просто сама жизнь так распорядилась, чтобы Мишка был при матери, чтобы стал письмоносцем и приносил старухе именно такие письма от сыновей, которые она и ждала. Которые не только читал ей, но и сам… писал.

Сперва письма от сыновей приходили аккуратно. Старший, Виктор, осел на Сахалине. В армии получил специальность шофера, поэтому с работой проблем не имелось. А потом от него перестали поступать известия. Маланья встревожилась: что же там с Витькой, почему молчит? Может случилось что, ты, Мишка, не знаешь?  Мишка знал: нет больше Виктора, разбился на грузовике, только он –  прости, мама –  не сказал тебе об том. Плохо поступил или нет –  он и сам не знал, а только вскоре утешил мать: есть, есть письмо от Виктора, мама! Послушай, что он пишет. И Мишка зачитывал письмо, которое сам и написал. "…живу хорошо. Работа нравится, хотя зимой в особенности тяжело: заносит Сахалин снегом -- ни проехать, ни пройти. Живу в том же общежитии, жениться пока не собираюсь. Спрашиваете, когда приеду в отпуск? Приеду. Обязательно. Не отпускает пока начальство, ведь работы много, а водителей в нашей автобазе недостаточно. Я и сам очень скучаю по тебе, мама, по Мише, не упрекайте меня  особенно. К сожалению, как видите, не все зависит от меня лично. Передавайте приветы нашим знакомым и просто землякам. Не скучайте. Пишите, сообщайте все свои новости. До  скорой встречи.  Целую. Обнимаю. Ваш Виктор".

Никто, конечно же, не знал, что, прочитав матери такое письмо, Мишка выбегал во двор и ревел там, как ребенок. Как-то он принес от Виктора и посылку. Купил в райцентре весь в ярких цветах с люрексом платок, несколько баночек рыбных консервов, килограмм дорогих конфет и приложил ко всему этому кратенькое письмо: когда получите, дорогие мои, эту  посылку, напишите мне, как дошла… Маланья, попробовав тогда рыбной консервы, похвалила:

–  А на том Сахалине рыба вкуснее, чем у нас. Может, и правильно Витек сделал, что там остался? Только приехал бы… Крепко повидать его хочу… Ой, Господи!..

Позже печальное известие пришло из Донбасса: отравились бытовым газом Егор и Микола. Мишка опять ничего не сказал матери. Та какое-то время и не спрашивала про своих сыновей-шахтеров: были же недавно в отпуске, повидались, слава тебе Господи, у них все хорошо, сыты и одеты, зарабатывают  неплохую копейку. А позже Маланья,  как только Мишка появлялся в хате из почтового отделения, начала интересоваться:

– Егорка  с Миколкой не пишут? Не пишут… Что ж они?.. Сны  плохие вижу… Нехорошие сны…

А через несколько дней сбылось желание матери –  пришло, пришло  из Донбасса письмо! Мишка сидел за столом перед Маланьей и читал, иной раз его давили тугие комки в горле, но он старался не выдавать себя, не показывать, что волнуется и…врал дальше. И кому врал – самому родному, самому близкому человеку. Где-то глубоко в середке души  он укорял себя:" Разве ж так можно? Большой грех берешь на себя, дружище! Подумай, что ты делаешь? Прости, Боже!.."  И продолжал читать: "Шахта наша считается передовой, на ней некогда добывал уголь сам Алексей Стаханов, на нее не каждому повезет попасть. Нам повезло. Зарабатываем еще больше, чем раньше. Высылаем тебе, мама, немного денег, хотя ты и будешь упрекать нас: зачем, мол, нам с Мишкой хватает. Но прими деньги от чистого сыновьего сердца. Это наш долг и обязанность помогать людям, которые дали нам жизнь, Тебе, значит, мама". На этом Мишка останавливался, доставал из кармана свои две ассигнации по двадцать пять рублей, клал на стол и аккуратненько подсовывал поближе к Маланье: тебе, мама.

–Не тратились бы, – вздыхала Маланья.

– Ничего, не обеднеют, – утешал Мишка и читал дальше: "На этой неделе пойдем в театр, будут давать артисты из Донецка спектакль "Свадьба в Малиновке", – на этом месте Мишка едва не прокололся, ведь Маланья, кашлянув в кулачок, припомнила:

– Не эти ли артисты показывали в Могилеве такую же свадьбу? Яков Семченко  крепко хвалил  Особенно Попандопулу. Смешной мужичок, говорил. Вот почему-то и мне запомнилась эта фамилия… Когда ж она и правда не такая, как у нас: По-пан-допу-ло… Придумают же! Рассказывал, как делил он вещи из найденного сундука…Больше всего там смеялись, говорил Яков, в этой сцене…  Колхоз же возил в театр на машине… Ты что, забыл разве?

Мишка сразу же нашелся:

– Слышал, слышал. Жалею, что сам не съездил. Когда еще такое выпадет? – Если бы  не та поездка, он бы и сам не знал про эту "Свадьбу в Малиновке", а то вот, когда писал это письмо, вспомнил и пришлось к месту, а матери объяснил: – А что там и тут дают одно и то же представление, то, понимать надо, театров много, а пьес мало.  Ну,  слушай дальше…

–  Я слушаю.

" Повышаем свой, так сказать, культурный уровень", – читал дальше Мишка.

– Повышайте, повышайте, ребятушки мои: любая грамоть дает гамать,  – кивнула Маланья и подвернула прядку седых волос под платочек. – Ты вот, если б в школе не учился, сегодня бы коровам хвосты крутил, а так, глядишь, и при должности: почтальон! Человек уважаемый. Не последний в деревне. Тебе каждый спасибо скажет, когда ты ему хорошую весточку  принесешь. Ну, ну, так что там   дальше, сынок?

Дальше Мишка читал о том, что братья ходят  в кино и  бассейн, а также сдают нормы ГТО. Более ничего в тот день он придумать не смог.

На следующий день прилетел с Кубы Петро, что он там делал– не говорил, одно лишь разводил руками и сильно любопытным сообщал, что давал подписку и прикладывал палец к губам: ша! И все всё понимали: лишь бы кого на Кубу не пошлют и лишь бы что такому человеку и специалисту, как Петро Гончаров, не доверят. Объект, наверняка же, на котором был земляк, – шибко секретный и важный. Хотя мало кто знал, какая вообще специальность у него. Однако факт остается фактом: Петро привез с Кубы полный чемодан разного тряпья,  особенно теннисок, разноцветных, пестрых, поэтому Мишка чуть ли не весь месяц каждый день ходил в новой тенниске.

Многие тенниски Мишка потом доносит донельзя: они выгорят у него на спине настолько, что почти все станут одинаковыми –  поблекшими, невыразительными.

После Кубы Петро  обосновался в райцентре, обзавелся семьей, был счастлив в браке и часто приезжал к матери и брату. А тут нет и нет его. Маланья заволновалась: "Что с Петькой-то? Почему не показывается? Здесь же близко… Рядышком…" Мишка попросил Петрову жену, чтобы та приехала и сказала старухе, что Петьку ее опять срочно отправили в командировку – ну хотя бы и на Кубу вторично. Сноха упрямилась, отказывалась: я не смогу, у меня не получится соврать с глазу на глаз свекрови. "Догадается". Но Мишка каким-то образом ее уговорил. Маланья поверила. Петра же убили средь белого дня. И надо  было ему сделать замечание в магазине парням, которые нагло лезли без очереди. Те подстерегли, когда вышел на крыльцо Петро, и налетели стаей. Убили насмерть человека. Ну, был суд, дали им там по нескольку лет каждому – всей тройке. Они давно вернулись из мест заключения, а человека  нет. Поумнели ли они, убийцы? Стали  людьми? Вряд ли.   Петро же  и сегодня бы мог жить.

А мать  так и не дождалась сына из… командировки.

Когда случилась беда с самым младшим, Мишка поехал на похороны в Красноярск. Стёпка служил там в армии и остался, работал на военном заводе. Авария в цеху среди других людей лишила жизни  и его. Что Мишка сказал матери,  когда отправлялся на похороны, сказать не берусь, знаю только одно: она ушла в мир иной с надеждой и верой, что у ее сыновей все хорошо… Что они счастливы, ведь неплохо зарабатывают, ходят в театры,  бассейны и сдают нормы ГТО…

Я все время хотел спросить у Мишки: а  правильно ли ты сделал, землячок  мой  дорогой, что взял на себя такой грех? Что избавил мать от слез и скорби, которые по природе своей предназначались именно ей? Что сам скажешь на это? И  можно  ли то, что сделал ты, считать греховным  поступком? Может это, напротив, своеобразный сыновний  подвиг – поберечь мать, продлить ей жизнь?

Уже не спрошу. Опоздал…

.

.

Лето в этом году выдалось слишком жарким. Когда еще такое было, Атрохов  и не вспомнит. "Ну, два, от силы три дня постоит обычно  такая жаровня, и постепенно, неприметно убудет, а тут же – не продохнуть! – рассуждал он, поглядывая из окна своей уютной городской квартиры во двор, запруженный легковушками. – Которую неделю жарит! Невыносимо! Жуть!" Больше всего Атрохов сожалел, что накроются его грибы, а собирать их он большой мастак. Нередко даже отпуск приурочивал  под грибную пору, и тогда уж отводил душу сполна. Жена, Валентина, не успевала перебирать грибы, и то ли шутя,  то ли всерьез  ворчала: "Может, хватит тебе уже слоняться по лесу? Куда их столько? Сам не ешь, ребята также не очень чтоб уважали – ну, скажи?" В таких случаях он только разводил руками и просто отмалчивался.  А что тут скажешь, если грибы – это для Атрохова не просто еда, а –  детство, солнечное и беззаботное. И его, уже немало пожившего и повидавшего на этом свете человека, тянуло в тот мир, где некогда впервые увидел василек в поле, наблюдал и удивлялся, как опускается на землю желтая осенняя листва с деревьев, как в лесной тиши навстречу тебе выбегают ядреные красавцы боровики…  Теперь,  когда закончилась олимпиада в Бразилии, а он, Атрохов, заядлый болельщик спорта, аккурат бы и в грибы  выбраться. Только тех, забодай их комар, все еще нет. Если бы они появились, и за семь замков эту новость не спрячешь: перед входом на базар, который рядышком с домом,   ими бы уже торговали наиболее ловкие дяденьки и бабенки с испитыми, как правило, лицами и трясущимися руками. Для них грибы хоть какой-то заработок. Атрохов  не осуждал таких горожан, нет: у каждого из них своя судьба, видать же, непростая, неудавшаяся жизнь, и пусть они как-нибудь выпутываются сами из такой ситуации, но что служат эти люди "грибным барометром"– безусловно.

"Нет, нет грибов, – Атрохов смотрел по-прежнему в окно. –Интересно, а что делается в нашем лесу, на Плоском? Сто километров ведь с лихвой от Гомеля, севернее,  там почаще шли дожди. Может, и будут? Только у кого спросишь? В лес же не позвонишь. У матери разве что попробовать узнать? А вдруг?.." Но, чуть поколебавшись, все же отклонил эту мысль: она не только сама  уже несколько последних лет не выбирается в лес, так и соседи ее – также. Кому там  ходить за  грибами? На всю деревню две старушки и один дед, кроме нее. Но позже не выдержал всё же,  поинтересовался. Сперва расспросил про жизнь, а потом и про грибы заикнулся.  Услышал то, на что и надеялся: "Ой, сынок, мне ли знать?!"  Через небольшую паузу мать, вздохнув,  призналась: "Это я тебе, Иване, сама собиралась позвонить. Только так подумала, а тут и ты беспокоишь. Вот совпадение так совпадение!  Завтра приеду. Ждите. Потом расскажу, по какому делу приеду… Встретишь меня или как? "

Хорошая новость, конечно. Сейчас  этот мобильник свое дело знает, ничего не скажешь: тут как тут. Атрохов иной раз сам у себя спрашивал: " А как мы раньше без такой штуковины жили?" И не мог толком ответить. Жили же как-то. И вполне нормально жили.  Встречались на тех же вокзалах  аккуратно в назначенное время, точно так же  и в больших  городах и маленьких, и о делах стариков своих были осведомлены не хуже, чем сейчас. Но мобильник все же есть мобильник. Одним словом, отличная вещь!

– Завтра мама приедет! – встретил на пороге жену Атрохов, она  вернулась  с работы, и произнес это радостно, торжественно; он действительно каждый раз искренне радовался, когда приезжала из деревни мамочка.

У Валентины, жены, от услышанного  расширились, как показалось, глаза, и она не сразу, а только когда разделась, поинтересовалась:

– Случилось что?

– Не знаю!

– Как так?

– Чего не знаю, того не знаю. Не похоже. Голос бодрый… Приеду, говорит, обо всём расскажу. Ждите…  Или, может, все же спросить? Подожди, я сейчас!..

–Не надо, Ваня, - возразила жена. –  Может, просто заскучала и решила проветриться? Попробуй посиди там один в хате! Завоешь.  А сходи лучше  в магазин и купи чего. На свой вкус. Ты сам знаешь, что твоя мама больше всего любит.

– Ага! Я, значит, побежал. Где деньги?

Валентина махнула  рукой в сторону серванта:

– Там, где всегда… Найдешь.  А я пока кофе выпью и будем убираться – мама ведь приедет…

По дороге в магазин и потом из него по дороге домой, даже когда выбирал продукты, Атрохов думал все  время про мать. Представлял, как поедет на вокзал ее встречать, а потом привезет  на маршрутке (своего  транспорта не имеет и не бредит им, как некоторые), затем посадит мать на самое   почетное место за столом, на который его Валентина накинет самую лучшую скатерть, и  они выпьют по капле - именно так, по капле - за встречу самодельного виноградного вина, и будут  про жизнь-бытие вспоминать-рассуждать. Долго и неторопливо, словно давно виделись, хотя, конечно  же, встречаются часто: то на радуницу, то на день рождения матери, то просто так приезжает сын к ней, бывает и по делу – подправить тот же забор или привезти из леса и наколоть дров на зиму. Тут уж без него, Атрохова, не обходится. Если  бы у него были сыновья, брал бы  с собой, а с дочерей, их у него две, много ли возьмешь.

Мать Атрохова не просто мать, она – Мария Яковлевна, учительница-пенсионерка, преподавала белорусский язык и литературу, уважаемый в деревне человек. Отец, Антон Егорович, был  рядовым колхозником, несколько лет назад его не стало, и когда Атрохов приехал на сороковины и предложил матери – с глазу на глаз – перебираться к нему в город, то потом лишь пожалел, что заикнулся об этом – она не  на шутку  обиделась: " Что ты такое говоришь, сын?!  Живут же вон Авгей и Полька с Ганной, а я чем хуже?  Нет, ребятушки мои, вы сами па себе, я а сама  как-нибудь. Пока еще ноги ходят, руки слушаются… Может. если уж совсем, не дай Господь, слягу, совсем  невозможно  станет жить одной,  тогда сама попрошусь…"

Пока мать не просится, и это радует сына.

Завтра она приедет, и у него будет счастливый день. Но все же хотелось спросить: почему так приспичило в город-то? зачем? Однако потом,  трезво рассудив, отверг эти мысли: "Чего хорошего, еще обижу матушку, что так в ее душу нагло лезу? Не надо, не стоит досаждать, а то и впрямь  подумает, что не хотим, чтобы ехала… Приедет – расскажет. Куда, на самом деле, спешить! - И  дальше рассуждал: – Эх, мама, мама! Сколько с тобой всего связано! Хватало и улыбок, и слез. Никогда не забуду, как походил по моей спине тяжелый льняной ручник, он всегда висел перед печью на шестке. Было, было за что. Тогда  я действительно поставил ее  в очень непростое положение. Зимой, возвращаясь через огороды домой из школы, попал в такую снежную передрягу, что было не видать света белого. Вьюга, казалось, сошла с ума.  А я же нес тетради всего класса после контрольной по языку. "Отнеси, сынок". Тогда пакетов разных и сумок, которых сегодня уйма, не имелось, а в полотняной  сумке все место занимали  свои школьные принадлежности, поэтому кипу тетрадей держал под мышкой. И надо же мне было споткнуться, брякнуться так, что уронил все тетрадки, и ветер с небывалым рвением подхватил их, начал бешено листать и вскоре прибил к пряслу.  Малый-малый, а что мне за это будет хорошая трепка, я уже тогда понимал… Походил, походил по спине ручник. В тот вечер я видел на лице мамы и слезы. Ей, видимо, было жаль и тетрадей, и меня -- одновременно…"

Вернувшись из магазина, Атрохов обратил внимание, что Валентина  не стала ждать его, а мыла уже пол на кухне. Пока  кафель не подсохнет, ему там нечего делать: принесенные пакеты могут полежать на стуле в прихожей, а затем он переложит их в холодильник.

– Что купил? – выпрямилась и посмотрела на него жена.

Атрохов перечислил, Валентина молча кивнула: хорошо, и продолжала, опустившись на корточки, тереть кафель. Она делала это, склонив голову на сторону, чрезвычайно старательно, что удивило мужа: раньше  шваброй слегка пройдет – и порядок, а тут, вишь ты ее, как старается! Оно и понятно: свекровь приедет. Для кого – мама, а для неё – так. Только разницы большой в этом доме не видят: как для Атрохова теща мама, так и для Валентины свекровь.

Пол блестит.

– Я пошел пылесосить, – сказал Атрохов и подался во вторую комнату, где в уголке находился пылесос.

– Давай, а я окна протру, – бросила вдогонку Валентина. -Как знала - вчера купила аэрозоль…

Когда Валентина терла оконные стекла газетенкой, до слуха  Атрохова донеслось тонкое и пронизывающее пение: пиш-у, пиш-у… Ну как тут не вспомнить опять же мать, когда она учила их мыть оконные стекла в деревенском доме. Пять окон, а их, ребят, - трое. Как старшему и более сильному, Атрохову доставались два окна, а на последнее, пятое, его брат и сестричка, помыв свои оконные стекла,  налетали  вместе.  И тогда также в доме было слышно дружное: пиш-у, пиш-у…

– Надо, видимо, и гардины поменять? Как думаешь, Ваня? – жена, скрестив руки на груди, посмотрела на мужа, когда  тот собрался уже относить пылесос на место.

– Можно, почему бы и нет?

– Я же недавно и новые купила, как знала… Мама не видела…

От новых гардин в комнате стало как-то особенно  празднично, уютно.

"Представляю, как мама обрадуется!" - подумал Атрохов.

"Интересно, что скажет свекровь? А, может, и вовсе не заметит. Смотря с чем она приедет… Может, беда какая, то ей не до шику…"– рассуждала Валентина.

Пока убрались, устали чуток. Если бы  еще не после рабочего дня! А то и Атрохов пришел из школы после шести уроков и классного часа; он, как и мать, филолог, преподает в школе язык и литературу, только русскую, и Валентина набегалась около прилавка - подай людям то, подай это. Это так кажется, что быть продавцом очень просто. Но сколько килограммов переберет, подержит-подаст она за смену всякой мелочи – одной ей ведомо. Если бы все то положить на весы, то получится уго какая цифра! Страх подумать…

Потому некоторое время сидели на диване молча, как бы в забытьи. Не хотелось говорить. Валентина потом поднялась, потопала на кухню готовить ужин,  Атрохов  задержался: он просто любовался тем, что сделали только что он и жена, и радовался, как некогда в детстве, когда  благодаря  и ему более уютно, празднично становилось в их деревенском доме, а мать не преминала похвалить их за старание…

Нарушила тишину мелодия мобильника.

– Мама! – у Атрохова засветились глаза.

Он выбежал из зала, схватил мобильник со стола в прихожей, приложил к уху. Слушал мать, кивая головой, и только изредка вставлял в разговор свое слово. Через какое-то время подошел к Валентине, сообщил:

– Отбой. Мама не приедет… Говорит, узнала, что Полька и Ганна захворали, не грипп ли, не может их оставить одних. А что она хотела в городе – так и не призналась. Но пообещала через неделю приехать и все рассказать… Ну  не Агата Кристи?!

Атроховы чуток помолчали, потом переглянулись и… улыбнулись. И  без слов поняли, почему такая мягкая, нежная, одобряющая улыбка одновременно скользнула по их лицам. Все очень просто: мамы всегда рядом, хотя некоторые и живут за сотни километров…

.

.

Антонович ждал внука Максима. С минуты на минуту тот должен был забежать, чтобы попрощаться. Внук шел в армию. Старик пошаркал к окну, посмотрел на двор: не видать. Людей во дворе мало, в основном редкие  пенсионеры не торопясь направлялись в сторону сбербанка и отделения связи, они рядом, - чтобы получить пенсию. Еще вчера начали выдавать. И ему бы сходить, но прихворнул маленько. Болеет и жена: ее вообще  забрала несколько дней назад "скорая". Ничего, рассуждал Антонович, пенсия подождет, целее будет. Сегодня у него главная забота – внук. Опять посмотрел в окно: все еще нет его. Хотел было поинтересоваться, почему задерживается, потянулся за мобильником, но передумал: разве же у него, Максима, мало дел? Забежит. Как это – чтобы деда  миновал? Такого не может быть -- у них свои отношения, они – дружки еще те. Пока внук где-то занимается решением своих дел, Антонович думает о нем. Удивительный Максим все же парень. Но – молодец. Если некто старается откосить от армии, тот давно, еще несколько лет назад, заявил: пойду служить! Обязательно! И только в десантники!  Связался каким-то образом с такими, как сам, экстремалами, прыгал с моста в Сож, ездил в Василевичи, чтобы и там прыгнуть с заброшенной водонапорной башни. Потом все это выложил в интернете, похвастался и деду. У Антоновича было удивленное лицо, он и не похвалил внука, и не поругал, а только подумал: "И в кого  пошел? Разве ж я с той башни прыгнул бы? Ни за что! Убей меня, а не решился бы…" Позже, правда, свою нерешительность оправдывал годами, старостью, а  будь он в таком возрасте, как Максим, возможно бы также  решился. Кто его знает -- как было бы, если бы да кабы… А он вот, внук, метил в десантники. Гантели как-то принес. "Дед, не хочешь позаниматься?" Антонович лишь улыбнулся в ответ: "Мне еще только  этого не хватало!" Однако с десантом у Максима ничего не получилось: медицинская комиссия была против, не дала добро, и тогда ему предложили учиться от военкомата на водителя. Поспособствовало этому, конечно же, и то, что у него имелись на то время права шофера-любителя. Тут вообще интересно получилось. После школы Максим отнес документы в профессионально-технический колледж, где обучался по двум специальностям – мастер по холодильным установкам и слесарь-сборщик. Практику проходил на заводе литья и нормалей, там парня заметили и предложили после учебы остаться у них. А куда и действительно было ему кидаться, если впереди –  армия? Согласился. За те пять месяцев, что работал слесарем-сборщиком, а не бил баклуши, как некоторые, выучился и на шофера-любителя. Ни у кого ни одной копейки не попросил. Антонович как-то было заикнулся, не помочь ли ему деньгами, все же теперь наука эта не шибко дешево стоит, однако  тот деликатно уклонился: "Я сам, деду, мне же хорошо платят". Ну хорошо так хорошо. То да се из одежды справил. И приобрел себе смартфон почти за четыре миллиона рублей. Этого-то Антонович не оценил. Зачем такая дорогая вещь, да еще перед армией? Внук же спокойно заявил: "В армию возьму с собой".– "Возьми, возьми, там тебя с такой игрушкой только и ждут старослужащие – в момент отнимут".– "Не отнимут. Теперь не то время. Я интересовался у тех, кто служил. Сказали: бери любой мобильник, никто не позарится. В каптерке есть сейф, там их и хранят. А дают пользоваться только в воскресенье. Ну, понял, дедушка?"

Чего же тут не понять? Честно сказать, так с "дедовщиной" и он не встречался в армии, хотя и служил когда - страшно вспомнить: почти пятьдесят лет назад. Призвался в шестьдесят седьмом, когда армия, тогда еще советская, переходила на двухлетний срок службы, и в казарме были старослужащие  воины, некоторые из них захватили даже чуток и четвертого года. Они жили демобилизацией и на вечернюю прогулку, конечно же, не выходили. Но если интересовался, как проходит в роте вечерняя прогулка дежурный по части офицер, то они молча брали в каптерке своих черепах (служил Антонович в Туркмении), выносили их на плац – и сколько проползет за время прогулки черепаха, столько протопают и они. Умора, да и только!  Все же этих «старичков» понимали и многое им прощалось: они свою воинскую науку усвоили, даже и сверх того, пора дембелям домой, и вы, «салаги»,  занимайтесь своим делом и не обращайте внимания.

Хорошо запомнилось ему, Антоновичу, и как первый Новый год встречал он в казарме. В коридоре выстроились в одну шеренгу "салаги", "черпаки" и "старички". А тем временем из спального помещения казармы  после команды "смирно, равнение налево!" - двое солдат вывозят на полотере старослужащего  со свернутым листом ватмана под мышкой. Тот здоровается:" Здравствуйте, товарищи салаги!" Солдаты отвечают. Так здоровается он  и с «черпаками» – теми, кто отслужил год. Ну, а со старослужащими «командующий» своеобразным новогодним парадом   здоровался с каждым за руку. А потом разворачивал лист ватмана и зачитывал «приказ» по казарме… Все это сводилось к шуткам. Смеха было – не передать. Позже приходили в казарму командир роты с замполитом и по-настоящему поздравляли всех с Новым годом.

Наконец-то появился внук.

– Ну что, дед,  давай прощаться? – переступив порог, сразу улыбнулся он, и Антонович почувствовал, как на его глазах предательски вспыхнули слезинки. – С бабушкой попрощался. Вместе с Ульяной были у нее только что в палате. Сказала, чтобы ты сегодня к ней не приходил – у нее все есть. Папа с мамой сегодня поутру тоже были у бабушки, занесли ей что надо.

– Куда ж я уже пойду?.. – старик совсем как-то скукожился, безнадежно махнул рукой, какое-то время  смотрел на Максима и не видел его лица: глаза по-прежнему туманили слёзы. Когда догадался смахнуть  их носовым платочком, мягко, но требовательно приказал внуку: – Присядь.

– Да некогда, дед! Меня же друзья ждут!

– Перед дорогой надо посидеть. Присядь, присядь. Никуда твои друзья не денутся.

– Они и на присягу приедут.

– Это хорошо. Значит, хорошие парни. Но когда еще будет та присяга, а ты меня послушай, старшего сержанта запаса, сейчас.

Максим добродушно улыбнулся, сел на табурет:

– А я и не знал…

– А что, на карточках разве не видел меня с лычками?

– Хотя правда. Но как-то не придавал значения. Дед – и старший  сержант? Хм!..

– Да, да. Но уже в глубоком запасе. Так что на меня там не рассчитывайте… Не буду тебе я ничего говорить. Парень ты разумный – сам все знаешь. Но какие-то проводы сегодня в армию не такие, как хотелось бы… как раньше были… Ого раньше проводы были в армию! Что ты! Когда я шел, то вся деревня выходила на улицу, я к каждому человеку подходил, и все, все, внук, как один человек, желали мне хорошей службы… Многие обнимали, а женщины даже целовали и плакали… Ну как я мог после этого сплоховать, не так делать  в армии что-то? Безобразничать? Как? И всех так, как меня, провожали… Всех… Может потому, что натерпелись люди в войну, хорошо знали, сколько стоит  солдат? Почти все они, земляки, войну пережили… Хватило лиха им… Сполна… Так-то вот!..

– Я пойду, дедушка? – внук поднялся с табурета, обняв Антоновича, отвернулся, и старик также увидел на его лице слезы.

– Ступай, Максим, – тихо молвил Антонович. –  Прости, что не могу тебя провести: захворал, ети ее кочерыжку, как на то лихо, видишь же.

– Ну что ты, дедушка! Папа с мамой придут на вокзал к поезду. Дядя Юра.

– Ступай. С Богом!

За Максимом захлопнулась дверь, и Антонович сел на тот табурет, на котором только что сидел его  внук. О многом хотел внуку сказать, но какое там  – ему, видите ли, неслуху, некогда: друзья ждут. Да и с друзьями, конечно, надо пообщаться, без друзей не проживешь. И с девушкой. Он один, их – много…

– Когда ж сегодня Максим нарасхват, всем нужен, – с гордостью подумал  Антонович. – И в первую очередь – Родине. Служи, солдат!..

Он подошел к шкафчику, взял там начатую бутылку вина, наполнил чарку. Но пить не стал – передумал. Слил вино обратно в бутылку, а вслух сказал:

– Старуха вернется из больницы, скоро выпишут, тогда вместе и возьмем по капле. За солдата. Проводы все же…

.