Из цикла: Забытые имена русской словесности. Гарин-Михайловский. Инженер путей сообщения

К 165-летию Николая Георгиевича Гарина-Михайловского

Игорь Фунт

Из цикла: Забытые имена русской словесности

Гарин-Михайловский. Инженер путей сообщения

Конечная цель – ничто, движение – всё. Э.Бернштейн

.

«Помню, – пишет А. Санин, редактор марксистского «Самарского вестника», – с каким захватывающим интересом читали мы с Федосеевым (один из родоначальников русского марксизма, – авт.) во Владимире весною 1892 года его очерки «Несколько лет в деревне», печатавшиеся тогда в «Русской мысли». «Н. Гарин!»… Это имя нам, только что вышедшим из тюрьмы, встречалось в литературе впервые. «Кто он такой?» – спрашивали мы. В этом талантливом писателе, уверенной рукой разбивавшем народнические иллюзии, мы сразу почувствовали человека, близкого по духу, – не единомышленника, конечно, но во всяком случае идейного союзника».

Леонид Андреев о Г.-Михайловском:

«Очень милый, умный, интересный, очень! Но – инженер. Это – плохо, когда человек – инженер. Я боюсь инженера, опасный человек! И не заметишь, как он приладит тебе какое-нибудь лишнее колёсико, а ты вдруг покатишься по чужим рельсам. Гарин этот очень склонен ставить людей на свои рельсы, да, да! Напористый, толкается…» – на что сам Г.-М. заочно отвечал, соглашаясь с Андреевым: – «…я больше инженер, чем литератор. Инженер я тоже, кажется, не той специальности, мне нужно бы строить не по горизонтали, а по вертикальным линиям. Нужно было взяться за архитектуру». – Савва Мамонтов, поднявший на ноги Шаляпина, Врубеля, Васнецова, уже после смерти Г.-М. вспоминал о нём такими словами, поставив жирную точку в характеристике последнего: «Талантлив был, во все стороны талантлив! Даже инженерскую тужурку свою талантливо носил»…

.

Начав текст о нашем замечательном русском писателе, путейце-новаторе и путешественнике Н. Г.-Михайловском, я невольно соотнёс его жизненный и творческий путь с биографией А. Колчака – тоже знатного путешественника, полярного исследователя, учёного, прославленного морского офицера. В относительно недалёком революционном будущем – Верховного Правителя России (1918).

Мне показалась интересной целеполагающая веха в жизни одного и второго – 1892 год…

Так, в 1892 году восемнадцатилетний Александр Колчак, гардемарин Морского корпуса, – недавно познакомившийся и навсегда заболевший морем, морскими странствиями, – произведён в фельдфебели как один из первых на курсе – лучший по наукам и поведению. Определён наставником в младшую роту.

Вскоре он блестяще окончит Корпус – и окунётся в водоворот головокружительной карьеры полярника-исследователя, учёного-естествоиспытателя. И далее политика.

Для Г.-Михайловского же, – уже вполне зрелого человека, – 1892 г. стал годом литературного дебюта. Хотя основным и непреложным предназначением для каждого явилось всё-таки беззаветное служение Отечеству. Не глядя на трагедийный конец Александра Васильевича Колчака. Но не суть…

.

Телеграфная быстрота творчества придавала его слогу крылатость, – очерчивает ипостаси Г.-Михайловского К. Чуковский: – Он даже при желании не сумел бы писать в медленном темпе, бесстрастно и вяло, – даже если б нарочно постарался.

Короткими выстрелами ведёт он свой торопливый монолог. Восклицательные знаки, междометия мелькают у него на страницах: «“Кра-кра-кра!”» – это затрещала наша лодка...», «Гоп! Последний прыжок...», «Брёвна, брёвна... Вверх и вниз! Держи лодки – разобьёт! Ха-ха! Мимо!» – Такими звукоподражаниями, вскриками, возгласами изобилует его отрывистая, эмоциональная речь. Кажется, что в минуту рассказа он машет руками, смеётся, ужасается, плачет – участвует в рассказе всем телом. Драматизируя каждый небольшой эпизод, он изображает события совершаемыми здесь и сейчас. Каждая его вещь – словно документальная съёмка сиюминутного.

М. Горький подтверждает филигранную обрисовку Чуковского насчёт невероятной спешки Михайловского: «…стоял он вплоть ко мне и говорил так быстро, как будто хотел сказать очень много и опасался, что не успеет. Он был ростом ниже меня, и я хорошо видел его тонкое лицо, украшенное холёной бородкой, красивый лоб под седоватыми волосами и удивительно молодые глаза; смотрели они не совсем понятно, как будто ласково, но в то же время вызывающе, задорно».

.

– Вы – Горький, да? – подошёл однажды к Алексею Максимовичу человек в мундире инженера путей сообщения. Заглянул в глаза и затараторил быстро, бесцеремонно:

– Недурно пишете. А как Хламида – плохо. Это ведь тоже вы, Хламида?

Горький знал, что Иегудиил Хламида (псевдоним Горького, – авт.) пишет плохо. Оттого крайне огорчался. Посему наглый приставучий инженер сразу не понравился ему.

А тот, чувствуя к тому же превосходство в возрасте, продолжал пиявить молодого Горького:

– Фельетонист вы слабый. Фельетонист обязан быть немножко сатириком, – а у вас этого нет. Юмор есть, но грубоватый, и владеете вы им жутко неумело.

Происходил тот диалог в середине 90-х годов, в Самаре. На приёме у «весёлого праведника», – как называл его Горький: – Якова Тейтеля. Бывшего судебного следователя, преинтереснейшего гостеприимного человека. У которого собирались все наиболее живые, подвижные в интеллектуальном плане городские представители – от председателя окружного суда, потомка декабристов, до марксистов, адвокатов-либералов и «вольных» молодых студиозусов с дьявольски преступными мыслями и намерениями.

Горький был слегка обескуражен от наскочившего на него незнакомого человека, режущего правду-матку не в бровь, а в глаз. И ведь хоть бы ошибся в чём-нибудь, но – не ошибается, всё верно:

– Вам не нравится, как я говорю? – спросил инкогнито Горького. И, точно утверждая своё право говорить неприятности последнему, назвал себя: – Я – Гарин. Читали что-нибудь?

Горький, конечно, читал в «Русской мысли» скептические «Очерки современной деревни». Слышал, бывало, потешные россказни о жизни автора среди крестьян – в виде презабавных анекдотов. Предъявлявших его человеком «с фантазией».

Правда, народническая критика те очерки встретила нарочито строго, предубеждённо. (Прошляпив-проглядев марксистский, антинароднический уклон Гарина. Но, между прочим, своего наставника-однофамильца Н. К. Михайловского Г.-М. никогда не забывал и чрезвычайно ценил.)

На что Гарин рассеянно отмахивался:

– Очерки – не искусство. И даже не беллетристика!

Так, довольно незаурядно, произошло их знакомство, не вызвавшее симпатии к Г.-М. у Горького. Что-то ему почудилось неестественным, искусственным, нарочитым: эта барская щегловатость, этот его показной демократизм, небрежность. Невзирая на то, что выглядел он блестяще: строен, красив, избыточно энергичен. «Словам тесно, мыслям просторно» – данной фразой можно было бы выразить взрывную энергетику Г.-Михайловского. Помогшую ему в дальнейшем объехать – проплыть-пройти-проскакать! – весь земной шар.

Получалось, что с первой встречи Г.-М. у многих вызывал впечатление не очень для себя выгодное. Касаемо людей творческих разумеется. С технарями, себе подобными, Г.-М. находил язык беспрекословно и моментально.

.

В 1892 году, – незадолго до вышеописываемых Горьким событий, – в «Русском богатстве» появилась повесть Н. Михайловского «Детство Тёмы» под псевдонимом «Н. Гарин». А в номерах народнической «Русской мыли» – очерки «Несколько лет в деревне». Что стало существенной вехой в литературной жизни той поры – принесло Гарину всеобщее признание. И он наравне с другими вошёл в среду известных русских сочинителей. Можно сказать, безболезненно и быстро – ну, уж такой величины оказался его талант…

Вступление инженера-путейца в литературу совпало с переходной для России эпохой, с годами ожесточённой идейной борьбы, переоценкой наследия прошлого.

.

Начало 1890-х…

.

Большинство рассказов и очерков крестьянского цикла создано Гариным под впечатлением страшных для России 1891 – 1892 голодных и холерных годов. Наблюдавшихся писателем в сёлах Самарской, Казанской и других губерний. Где он бывал в то время на изысканиях.

Одномоментно проистекает бурное развитие капитализма в городе и деревне. На арену политической борьбы выступает пролетариат как сила последовательно революционная, единственно способная возглавить освободительное движение.

Марксистская идеология непреложно завоёвывала себе приверженцев и в среде рабочих, и в среде интеллигенции.

Некий особый путь развития через крестьянскую общину, декларируемый либеральным народничеством, стал явно реакционен, ущербен своею прокламацией сугубо частичных, неполноценных нововведений. Коллаборационизмом.

Объективная значимость произведений Г.-М. определялись в момент их появления тем, что они наносили серьёзный удар по народническим теориям. Что собственно пропустила консервативная, умеренно-конституциональная «Русская мысль», считая Михайловского лишь ничего не доказывающим, в принципе, очевидцем. Пусть и своеобразным, ярким, достаточно профессиональным. Впоследствии журнал охладел к «горячечному» автору.

«Прочтите, пожалуйста, в «Русской мысли», март, «Несколько лет в деревне» Гарина. Раньше ничего подобного не было в литературе в этом роде по тону и, пожалуй, искренности. Начало немножко рутинно и конец приподнят, но зато серёдка – сплошное наслаждение. Так верно, что хоть отбавляй!» – пишет очарованный Чехов Суворину 27 октября 1892 г.

Разбивать народнические иллюзии Гарин продолжил и в последовавших за очерками произведениях из крестьянской жизни, созданных в первой половине 90-х годов и печатавшихся в «Русском богатстве» и другой периодике. Актуализированы они были по преимуществу на материалах действительности, непосредственно пережитых.

«В моей беллетристике выдуманных образов совсем нет: всё взято прямо из жизни», – говорит Г.-М. об обращении в творчестве исключительно к подлинным фактам, что являлось характерной особенностью его манеры, проявившейся с начатков литературной деятельности. Вплоть до приличнейшего вклада в корейскую фольклористику, до Гарина в России не разрабатывавшуюся. (Записал около 100 корейских сказок.)

Г.-М. считал, дескать, сама реальность, ситуации и конфликты, встречающиеся на каждом шагу, в значительной мере делают необязательным обращение к художественности. Эти позиции становятся более понятными, если учесть, что жизнь открывалась перед ним – неугомонным деятелем, непоседой и путешественником, изъездившим страну вдоль и поперёк, – во всём своём многообразии, обилии социальных типов и «любопытных», как он изъяснялся, людей.

Тем не менее, завоевав признание в литературе, Гарин никогда не оставлял столь необходимой и обожаемой им практической деятельности инженера-путейца.

Биографы, мемуаристы обычно отмечают, что он создавал свои произведения всегда второпях, «на облучке», иной раз отказываясь от тщательной их шлифовки. И что замыслы Гарина часто бывали интереснее их воплощения. Что он декламировал превосходно и, нередко, лучше, чем писал.

Да, рассказчиком Гарин-Михайловский был прекрасным! Особенно филологи подчёркивают период конца 1890 годов – почти двухмесячную Северокорейскую, дальневосточную экспедицию (всего по Корее и Маньчжурии пройдено около 1600 км) и далее кругосветку: Япония, Китай, США, Европа…

На основе путешественнических дневников сделана целая книга. Публиковавшаяся в виде разрозненных очерков под общим названием «Карандашом с натуры» в журнале «Мир Божий» за 1899 год.

За время странствий сохранено и зафиксировано множество корейских сказок. Впервые изданных, – вместе с отдельным изданием книги записок о путешествии, – в 1903 г.

Дневники Михайловского оказались самой внушительной лептой  в корейский фольклор: ранее выпущены лишь 2 сказки на русском и 7 на английском языках. Во введении Михайловский утверждает, что субъективизм в его текстах минимален: «Я быстро, фраза за фразой, записывал со слов переводчика, стараясь сохранить простоту речи, никогда не прибавляя ничего своего». Хотя Гарин не был бы Гариным, если бы литературно не поработал над материалом. Поэтому творческая перелицовка ощутима.

В конце круиза Г.-Михайловский настолько пропитался корейским духом, что и сам мог выступить в роли корейского сказочника. И выступал, поражая слушателей красочностью повествования.

.

Царь

.

Слухи о необычайных впечатлениях от кругосветки докатились аж… до Государя. И Михайловский был приглашён в Аничков дворец.

Николай Второй пожелал выслушать его историю о путешествии. Правда, добавлю, точной даты визита историками не установлено. Потому позволю себе предположить примерно январь – февраль 1901 года. Почему, поймёте чуть позже…

Итак, Николай Георгиевич шёл во дворец волнительно подтянувшись и порядочно робея. Подумать только, господа! – личное общение с царём ста тридцати миллионов населения – «это не совсем обыкновенное знакомство», – писал он впоследствии. Не всякому в жизни удаётся посидеть почаёвничать в царских палатах!

Невольно мечталось: человек подобного уровня должен что-то значить, должен импонировать. Он скажет что-то сверх общих знаний: неведомое, непознанное.

И вдруг…

Сидит симпатичный пехотный офицер, курит, мило улыбается, изредка ставит вопросы. Но всё не о том, что надлежит интересовать самодержца, в царствование которого построен без преувеличения великий Сибирский путь! – и Россия выезжает на берега Тихого океана. Где её встречают отнюдь не друзья и – нерадостно. Без праздничных букетов цветов и ликующе летящих кверху чепчиков.

Михайловский, вспоминая тот знаменательный поход, – с чьих слов я его и воспроизвожу: – будто обрисовывает портрет императора Николая II кисти Валентина Серова. Который создавался приблизительно в то же время, в начале зимы 1901-го. Живописец так и изобразит царя, по-гарински: небольшим поясным портретом сидящего человека в простой одежде без каких-либо регалий. Похожего скорее на флегматичного провинциального капитана, сошедшего со страниц повести Куприна.

.

Зачем же позвал к себе Михайловского царь?..

.

Чтобы спросить, чтут ли нас корейцы? На что Гарин невпопад ответит вопросом на вопрос: «Вы кого подразумеваете?» – Забыв о предупреждении ни в коем разе не спрашивать, только отвечать!

Но ведь как же не спросить, – рассуждал Гарин в дальнейшем, – ежели сам царь(!) спрашивает, причём и скупо, и глупо, и безвкусно. А его дамы – вовсе молчат: воды в рот набрали. Надутые, как гусыни.

Старая царица удивлённо поднимала то одну, то другую бровь. Молодая, рядом с ней, – точно компаньонка, – сидела в застывшей позе с каменными глазами, с обиженным лицом. Напоминая визитёру одну девицу, которая, прожив до 34 лет, обиделась на природу за то, что та навязала женщине обязанность иметь детей. А – ни детей, ни даже простенького романа у девицы, увы, не случилось. И сходство царицы с нею очень как-то мешало, стесняло гостя. И было ему страшно тоскливо и скучно на странном том приёме.

– Это провинциалы!! – недоумённо пожимая плечами, восклицал Гарин, рассказывая друзьям о высоком том визите.

Через неделю Г.-М. официально известили, мол, царь дал ему орден («кажется, Владимира», – предположил Горький). Но награды Гарин не получил.

Потому что вскоре его административно выпроводили из Петербурга. За то, что вместе с другими литераторами подписал протест против избиения студентов и сочувствовавшей им публики у Казанского собора. А поскольку подавление демонстрации свершилось в марте 1901, вот я и подумал, что собственно визит Гарина к государю был где-то чуть ранее означенного времени.

Над Гариным смеялись:

– Э-эх! Ускользнул орден-то, Николай Георгиевич?!

– Чёрт бы их всех подрал! – возмущался он. – У меня тут серьёзный гешефт, и вот – надо ехать. Нет, сообразите, как это глупо! Ты нам не нравишься – поэтому не живи и не работай в столице. (Был выслан и отдан под надзор полиции, – авт.) Но ведь в другом-то городе я останусь таким же, каков есть!

.

«Поэт труда»

.

В отличие от многих либеральных беллетристов, – после краха революционного народничества вообще отказавшихся от изображения «неблагодарного» мужика, – писатели-демократы по-прежнему отводят крестьянству центральную роль в своём творчестве.

В годы катаклизмов и тяжких бедствий появляются очерки о деревне В. Короленко: «В голодный год». Рассказы Н. Телешова: «Нужда», «Самоходы». Бунина: «На чужой стороне», «На край света». О переселенцах, изгнанных нуждой с насиженных мест и уныло бредущих на поиски счастья в далёкую Сибирь.

Картины беспредельной нищеты, страданий миллионов людей, обречённых на смерть, не ждущих и не получавших никакой помощи, встают перед лицом читателя в очерках Гарина 1892 – 93 гг. «Путешествие на луну», «Сочельник в русской деревне», «На ходу», «На селе». В которых богатеи-прибыльщики растут, как «грибы на навозе». Там царствует лавочник Иван Васильевич, кулак Андрей Калиныч, управитель барского имения Иван Михайлович («На селе»).

Где не только каждый крестьянин в отдельности, но и пресловутая, многократно воспетая народниками община находится в руках у «Иванов Васильевичей». Которые когда умильным обещанием, когда ведром водки умеют улестить стариков и повернуть всякую афёру в свою ростовщическую пользу.

Неурожаи и эпидемии обострили социальные процессы, и до тех пор закипавшие и бурлившие в провинциях. Разоряются, погибают голодной смертью массы крестьян. И одновременно прокладывает себе широкую дорогу, победоносно шествует в ней, по меткой референции Глеба Успенского, «господин Купон».

Масса мелких эксплуататоров-барчуков особенно страшна тем, что давит на трудяг «враздробь, поодиночке», приковывая их к себе и отнимая любую надежду на избавление. Гарин прямо следует традиции Успенского в гневном обличении кулака-мироеда, в пламенных поисках счастья для мужика. «Наше счастье всё ушло к китайцам», – горько шутил он, вспоминая корейскую поговорку.

Выходит, никакой «благостыни», никакой коллективной высокой правды, никаких мудрых и святых хлебопашцев нет и в помине. В помине нет этих раскрашенных в красные цвета и вкусных, словно «вяземский пряник», народнических мужичков. Индивидуализм – стержень экономических отношений меж сермяжниками, будто между ростовщиком и должником, – становится доминантой, краеугольным камнем во взаимоотношениях членов общины.

.

Да, в общине десятки, сотни людей, – но каждый за себя…

.

В ней действует закон более суровый, чем сострадание к другим – закон своей рубашки. Повинуясь которому «мир» безжалостно выгоняет из деревни вдову Акулину с пятью маленькими ребятами («Акулина»), отказывает в сочувствии нищим, сиротам, голодным.

Не идеализируя отрицательных сторон быта и нравов, Г.-М. сознаёт, что крестьянин и не может стать иным в обстановке безграничного убожества, культурной и экономической отсталости. Что без земли, без знаний, без лишней копейки он так же «вянет, как сонная рыба в садке».

«В некультурных условиях одинаково дичают: и человек, и животное, и растение», – цитата, взятая эпиграфом к рассказу «Матрёнины деньги», уготавливает взгляд Г.-М. на причины социальных волнений.

Гарин, однако, непрестанно подчёркивает, что даже невыносимые обстоятельства существования не могут подавить тех качеств ума и души, тех свойств русского национального характера, которые позволяют понять «отчего русская земля стала есть».

Следуя лучшим гуманистическим традициям русской литературы, писатель с уважением говорит о силе народа, его «непоколебимости перед лицом испытаний и трудностей, богатой одарённости, стремлении отыскать причины своих несчастий» (В. Борисова).

И вот уже Акулина за счёт неимоверной внутренней силы, трудолюбия и привязанности к семье делается символом стойкости и духовного здоровья. Что во многом сближает её с женскими образами поэзии Некрасова.

А печальником о горе человеческом выступает в очерке «Сочельник в русской деревне» калека-старец. Которому с молодости господь дал «ум неспокойный, сердце горячее». Который не терпит неправды, ищет корень зла.

Желанием помочь людям, душевным участием к ним определяются и поступки крестьянина Михаила Филипповича («На селе»), в голодный год раздающего небогатые свои запасы односельчанам. И поведение пахаря-вдовца («Сочельник….»), которого не могут сломить нищета и невзгоды: «…весь он олицетворённая любовь, и каждое его слово, каждая нота так и дышит этой тоской любви, этой потребностью любить».

Страстный обличитель всякой рутины, косности, застоя, Гарин видит свой идеал в мужественном деятельном человеке-труженике, глубоко осознавшем непреложный долг перед землёй, предками, матерью. И в исполнении сего долга обретающем подлинное счастье.

Знаменитая тетралогия («Детство Тёмы», «Студенты», «Инженеры»), большое количество очерков и рассказов, печатавшихся в журналах и объединённых затем в два самостоятельных сборника, – таков итог литературной деятельности Гарина 1892 – 95 гг. Итог особенно весомый, если учесть, что писатель даже на кратчайшее время не прекращал инженерной практики и плодотворной общественной деятельности. Шёл по жизни на полных парусах!

.

Счастливейшая страна Россия! Сколько интересной работы в ней, сколько волшебных возможностей, сложнейших задач! Никогда никому не завидовал, но завидую людям будущего, тем, кто будет жить лет через тридцать, сорок после нас. Ну-с, до свидания! Я – пошёл. Н. Г. Гарин-Михайловский

20 февраля 1852 года родился Николай Георгиевич Гарин-Михайловский

 

 

«Помню, – пишет А. Санин, редактор марксистского «Самарского вестника», – с каким захватывающим интересом читали мы с Федосеевым (один из родоначальников русского марксизма, – авт.) во Владимире весною 1892 года его очерки «Несколько лет в деревне», печатавшиеся тогда в «Русской мысли». «Н. Гарин!»… Это имя нам, только что вышедшим из тюрьмы, встречалось в литературе впервые. «Кто он такой?» – спрашивали мы. В этом талантливом писателе, уверенной рукой разбивавшем народнические иллюзии, мы сразу почувствовали человека, близкого по духу, – не единомышленника, конечно, но во всяком случае идейного союзника».

Леонид Андреев о Г.-Михайловском:

«Очень милый, умный, интересный, очень! Но – инженер. Это – плохо, когда человек – инженер. Я боюсь инженера, опасный человек! И не заметишь, как он приладит тебе какое-нибудь лишнее колёсико, а ты вдруг покатишься по чужим рельсам. Гарин этот очень склонен ставить людей на свои рельсы, да, да! Напористый, толкается…» – на что сам Г.-М. заочно отвечал, соглашаясь с Андреевым: – «…я больше инженер, чем литератор. Инженер я тоже, кажется, не той специальности, мне нужно бы строить не по горизонтали, а по вертикальным линиям. Нужно было взяться за архитектуру». – Савва Мамонтов, поднявший на ноги Шаляпина, Врубеля, Васнецова, уже после смерти Г.-М. вспоминал о нём такими словами, поставив жирную точку в характеристике последнего: «Талантлив был, во все стороны талантлив! Даже инженерскую тужурку свою талантливо носил»…

 

Начав текст о нашем замечательном русском писателе, путейце-новаторе и путешественнике Н. Г.-Михайловском, я невольно соотнёс его жизненный и творческий путь с биографией А. Колчака – тоже знатного путешественника, полярного исследователя, учёного, прославленного морского офицера. В относительно недалёком революционном будущем – Верховного Правителя России (1918).

Мне показалась интересной целеполагающая веха в жизни одного и второго – 1892 год…

Так, в 1892 году восемнадцатилетний Александр Колчак, гардемарин Морского корпуса, – недавно познакомившийся и навсегда заболевший морем, морскими странствиями, – произведён в фельдфебели как один из первых на курсе – лучший по наукам и поведению. Определён наставником в младшую роту.

Вскоре он блестяще окончит Корпус – и окунётся в водоворот головокружительной карьеры полярника-исследователя, учёного-естествоиспытателя. И далее политика.

Для Г.-Михайловского же, – уже вполне зрелого человека, – 1892 г. стал годом литературного дебюта. Хотя основным и непреложным предназначением для каждого явилось всё-таки беззаветное служение Отечеству. Не глядя на трагедийный конец Александра Васильевича Колчака. Но не суть…

 

Телеграфная быстрота творчества придавала его слогу крылатость, – очерчивает ипостаси Г.-Михайловского К. Чуковский: – Он даже при желании не сумел бы писать в медленном темпе, бесстрастно и вяло, – даже если б нарочно постарался.

Короткими выстрелами ведёт он свой торопливый монолог. Восклицательные знаки, междометия мелькают у него на страницах: «“Кра-кра-кра!”» – это затрещала наша лодка...», «Гоп! Последний прыжок...», «Брёвна, брёвна... Вверх и вниз! Держи лодки – разобьёт! Ха-ха! Мимо!» – Такими звукоподражаниями, вскриками, возгласами изобилует его отрывистая, эмоциональная речь. Кажется, что в минуту рассказа он машет руками, смеётся, ужасается, плачет – участвует в рассказе всем телом. Драматизируя каждый небольшой эпизод, он изображает события совершаемыми здесь и сейчас. Каждая его вещь – словно документальная съёмка сиюминутного.

М. Горький подтверждает филигранную обрисовку Чуковского насчёт невероятной спешки Михайловского: «…стоял он вплоть ко мне и говорил так быстро, как будто хотел сказать очень много и опасался, что не успеет. Он был ростом ниже меня, и я хорошо видел его тонкое лицо, украшенное холёной бородкой, красивый лоб под седоватыми волосами и удивительно молодые глаза; смотрели они не совсем понятно, как будто ласково, но в то же время вызывающе, задорно».

 

– Вы – Горький, да? – подошёл однажды к Алексею Максимовичу человек в мундире инженера путей сообщения. Заглянул в глаза и затараторил быстро, бесцеремонно:

– Недурно пишете. А как Хламида – плохо. Это ведь тоже вы, Хламида?

Горький знал, что Иегудиил Хламида (псевдоним Горького, – авт.) пишет плохо. Оттого крайне огорчался. Посему наглый приставучий инженер сразу не понравился ему.

А тот, чувствуя к тому же превосходство в возрасте, продолжал пиявить молодого Горького:

– Фельетонист вы слабый. Фельетонист обязан быть немножко сатириком, – а у вас этого нет. Юмор есть, но грубоватый, и владеете вы им жутко неумело.

Происходил тот диалог в середине 90-х годов, в Самаре. На приёме у «весёлого праведника», – как называл его Горький: – Якова Тейтеля. Бывшего судебного следователя, преинтереснейшего гостеприимного человека. У которого собирались все наиболее живые, подвижные в интеллектуальном плане городские представители – от председателя окружного суда, потомка декабристов, до марксистов, адвокатов-либералов и «вольных» молодых студиозусов с дьявольски преступными мыслями и намерениями.

Горький был слегка обескуражен от наскочившего на него незнакомого человека, режущего правду-матку не в бровь, а в глаз. И ведь хоть бы ошибся в чём-нибудь, но – не ошибается, всё верно:

– Вам не нравится, как я говорю? – спросил инкогнито Горького. И, точно утверждая своё право говорить неприятности последнему, назвал себя: – Я – Гарин. Читали что-нибудь?

Горький, конечно, читал в «Русской мысли» скептические «Очерки современной деревни». Слышал, бывало, потешные россказни о жизни автора среди крестьян – в виде презабавных анекдотов. Предъявлявших его человеком «с фантазией».

Правда, народническая критика те очерки встретила нарочито строго, предубеждённо. (Прошляпив-проглядев марксистский, антинароднический уклон Гарина. Но, между прочим, своего наставника-однофамильца Н. К. Михайловского Г.-М. никогда не забывал и чрезвычайно ценил.)

На что Гарин рассеянно отмахивался:

– Очерки – не искусство. И даже не беллетристика!

Так, довольно незаурядно, произошло их знакомство, не вызвавшее симпатии к Г.-М. у Горького. Что-то ему почудилось неестественным, искусственным, нарочитым: эта барская щегловатость, этот его показной демократизм, небрежность. Невзирая на то, что выглядел он блестяще: строен, красив, избыточно энергичен. «Словам тесно, мыслям просторно» – данной фразой можно было бы выразить взрывную энергетику Г.-Михайловского. Помогшую ему в дальнейшем объехать – проплыть-пройти-проскакать! – весь земной шар.

Получалось, что с первой встречи Г.-М. у многих вызывал впечатление не очень для себя выгодное. Касаемо людей творческих разумеется. С технарями, себе подобными, Г.-М. находил язык беспрекословно и моментально.

 

В 1892 году, – незадолго до вышеописываемых Горьким событий, – в «Русском богатстве» появилась повесть Н. Михайловского «Детство Тёмы» под псевдонимом «Н. Гарин». А в номерах народнической «Русской мыли» – очерки «Несколько лет в деревне». Что стало существенной вехой в литературной жизни той поры – принесло Гарину всеобщее признание. И он наравне с другими вошёл в среду известных русских сочинителей. Можно сказать, безболезненно и быстро – ну, уж такой величины оказался его талант…

Вступление инженера-путейца в литературу совпало с переходной для России эпохой, с годами ожесточённой идейной борьбы, переоценкой наследия прошлого.

 

 

Большинство рассказов и очерков крестьянского цикла создано Гариным под впечатлением страшных для России 1891 – 1892 голодных и холерных годов. Наблюдавшихся писателем в сёлах Самарской, Казанской и других губерний. Где он бывал в то время на изысканиях.

Одномоментно проистекает бурное развитие капитализма в городе и деревне. На арену политической борьбы выступает пролетариат как сила последовательно революционная, единственно способная возглавить освободительное движение.

Марксистская идеология непреложно завоёвывала себе приверженцев и в среде рабочих, и в среде интеллигенции.

Некий особый путь развития через крестьянскую общину, декларируемый либеральным народничеством, стал явно реакционен, ущербен своею прокламацией сугубо частичных, неполноценных нововведений. Коллаборационизмом.

Объективная значимость произведений Г.-М. определялись в момент их появления тем, что они наносили серьёзный удар по народническим теориям. Что собственно пропустила консервативная, умеренно-конституциональная «Русская мысль», считая Михайловского лишь ничего не доказывающим, в принципе, очевидцем. Пусть и своеобразным, ярким, достаточно профессиональным. Впоследствии журнал охладел к «горячечному» автору.

«Прочтите, пожалуйста, в «Русской мысли», март, «Несколько лет в деревне» Гарина. Раньше ничего подобного не было в литературе в этом роде по тону и, пожалуй, искренности. Начало немножко рутинно и конец приподнят, но зато серёдка – сплошное наслаждение. Так верно, что хоть отбавляй!» – пишет очарованный Чехов Суворину 27 октября 1892 г.

Разбивать народнические иллюзии Гарин продолжил и в последовавших за очерками произведениях из крестьянской жизни, созданных в первой половине 90-х годов и печатавшихся в «Русском богатстве» и другой периодике. Актуализированы они были по преимуществу на материалах действительности, непосредственно пережитых.

«В моей беллетристике выдуманных образов совсем нет: всё взято прямо из жизни», – говорит Г.-М. об обращении в творчестве исключительно к подлинным фактам, что являлось характерной особенностью его манеры, проявившейся с начатков литературной деятельности. Вплоть до приличнейшего вклада в корейскую фольклористику, до Гарина в России не разрабатывавшуюся. (Записал около 100 корейских сказок.)

Г.-М. считал, дескать, сама реальность, ситуации и конфликты, встречающиеся на каждом шагу, в значительной мере делают необязательным обращение к художественности. Эти позиции становятся более понятными, если учесть, что жизнь открывалась перед ним – неугомонным деятелем, непоседой и путешественником, изъездившим страну вдоль и поперёк, – во всём своём многообразии, обилии социальных типов и «любопытных», как он изъяснялся, людей.

Тем не менее, завоевав признание в литературе, Гарин никогда не оставлял столь необходимой и обожаемой им практической деятельности инженера-путейца.

Биографы, мемуаристы обычно отмечают, что он создавал свои произведения всегда второпях, «на облучке», иной раз отказываясь от тщательной их шлифовки. И что замыслы Гарина часто бывали интереснее их воплощения. Что он декламировал превосходно и, нередко, лучше, чем писал.

Да, рассказчиком Гарин-Михайловский был прекрасным! Особенно филологи подчёркивают период конца 1890 годов – почти двухмесячную Северокорейскую, дальневосточную экспедицию (всего по Корее и Маньчжурии пройдено около 1600 км) и далее кругосветку: Япония, Китай, США, Европа…

На основе путешественнических дневников сделана целая книга. Публиковавшаяся в виде разрозненных очерков под общим названием «Карандашом с натуры» в журнале «Мир Божий» за 1899 год.

За время странствий сохранено и зафиксировано множество корейских сказок. Впервые изданных, – вместе с отдельным изданием книги записок о путешествии, – в 1903 г.

Дневники Михайловского оказались самой внушительной лептой  в корейский фольклор: ранее выпущены лишь 2 сказки на русском и 7 на английском языках. Во введении Михайловский утверждает, что субъективизм в его текстах минимален: «Я быстро, фраза за фразой, записывал со слов переводчика, стараясь сохранить простоту речи, никогда не прибавляя ничего своего». Хотя Гарин не был бы Гариным, если бы литературно не поработал над материалом. Поэтому творческая перелицовка ощутима.

В конце круиза Г.-Михайловский настолько пропитался корейским духом, что и сам мог выступить в роли корейского сказочника. И выступал, поражая слушателей красочностью повествования.

 

 

Слухи о необычайных впечатлениях от кругосветки докатились аж… до Государя. И Михайловский был приглашён в Аничков дворец.

Николай Второй пожелал выслушать его историю о путешествии. Правда, добавлю, точной даты визита историками не установлено. Потому позволю себе предположить примерно январь – февраль 1901 года. Почему, поймёте чуть позже…

Итак, Николай Георгиевич шёл во дворец волнительно подтянувшись и порядочно робея. Подумать только, господа! – личное общение с царём ста тридцати миллионов населения – «это не совсем обыкновенное знакомство», – писал он впоследствии. Не всякому в жизни удаётся посидеть почаёвничать в царских палатах!

Невольно мечталось: человек подобного уровня должен что-то значить, должен импонировать. Он скажет что-то сверх общих знаний: неведомое, непознанное.

И вдруг…

Сидит симпатичный пехотный офицер, курит, мило улыбается, изредка ставит вопросы. Но всё не о том, что надлежит интересовать самодержца, в царствование которого построен без преувеличения великий Сибирский путь! – и Россия выезжает на берега Тихого океана. Где её встречают отнюдь не друзья и – нерадостно. Без праздничных букетов цветов и ликующе летящих кверху чепчиков.

Михайловский, вспоминая тот знаменательный поход, – с чьих слов я его и воспроизвожу: – будто обрисовывает портрет императора Николая II кисти Валентина Серова. Который создавался приблизительно в то же время, в начале зимы 1901-го. Живописец так и изобразит царя, по-гарински: небольшим поясным портретом сидящего человека в простой одежде без каких-либо регалий. Похожего скорее на флегматичного провинциального капитана, сошедшего со страниц повести Куприна.

 

 

Чтобы спросить, чтут ли нас корейцы? На что Гарин невпопад ответит вопросом на вопрос: «Вы кого подразумеваете?» – Забыв о предупреждении ни в коем разе не спрашивать, только отвечать!

Но ведь как же не спросить, – рассуждал Гарин в дальнейшем, – ежели сам царь(!) спрашивает, причём и скупо, и глупо, и безвкусно. А его дамы – вовсе молчат: воды в рот набрали. Надутые, как гусыни.

Старая царица удивлённо поднимала то одну, то другую бровь. Молодая, рядом с ней, – точно компаньонка, – сидела в застывшей позе с каменными глазами, с обиженным лицом. Напоминая визитёру одну девицу, которая, прожив до 34 лет, обиделась на природу за то, что та навязала женщине обязанность иметь детей. А – ни детей, ни даже простенького романа у девицы, увы, не случилось. И сходство царицы с нею очень как-то мешало, стесняло гостя. И было ему страшно тоскливо и скучно на странном том приёме.

– Это провинциалы!! – недоумённо пожимая плечами, восклицал Гарин, рассказывая друзьям о высоком том визите.

Через неделю Г.-М. официально известили, мол, царь дал ему орден («кажется, Владимира», – предположил Горький). Но награды Гарин не получил.

Потому что вскоре его административно выпроводили из Петербурга. За то, что вместе с другими литераторами подписал протест против избиения студентов и сочувствовавшей им публики у Казанского собора. А поскольку подавление демонстрации свершилось в марте 1901, вот я и подумал, что собственно визит Гарина к государю был где-то чуть ранее означенного времени.

Над Гариным смеялись:

– Э-эх! Ускользнул орден-то, Николай Георгиевич?!

– Чёрт бы их всех подрал! – возмущался он. – У меня тут серьёзный гешефт, и вот – надо ехать. Нет, сообразите, как это глупо! Ты нам не нравишься – поэтому не живи и не работай в столице. (Был выслан и отдан под надзор полиции, – авт.) Но ведь в другом-то городе я останусь таким же, каков есть!

 

 

В отличие от многих либеральных беллетристов, – после краха революционного народничества вообще отказавшихся от изображения «неблагодарного» мужика, – писатели-демократы по-прежнему отводят крестьянству центральную роль в своём творчестве.

В годы катаклизмов и тяжких бедствий появляются очерки о деревне В. Короленко: «В голодный год». Рассказы Н. Телешова: «Нужда», «Самоходы». Бунина: «На чужой стороне», «На край света». О переселенцах, изгнанных нуждой с насиженных мест и уныло бредущих на поиски счастья в далёкую Сибирь.

Картины беспредельной нищеты, страданий миллионов людей, обречённых на смерть, не ждущих и не получавших никакой помощи, встают перед лицом читателя в очерках Гарина 1892 – 93 гг. «Путешествие на луну», «Сочельник в русской деревне», «На ходу», «На селе». В которых богатеи-прибыльщики растут, как «грибы на навозе». Там царствует лавочник Иван Васильевич, кулак Андрей Калиныч, управитель барского имения Иван Михайлович («На селе»).

Где не только каждый крестьянин в отдельности, но и пресловутая, многократно воспетая народниками община находится в руках у «Иванов Васильевичей». Которые когда умильным обещанием, когда ведром водки умеют улестить стариков и повернуть всякую афёру в свою ростовщическую пользу.

Неурожаи и эпидемии обострили социальные процессы, и до тех пор закипавшие и бурлившие в провинциях. Разоряются, погибают голодной смертью массы крестьян. И одновременно прокладывает себе широкую дорогу, победоносно шествует в ней, по меткой референции Глеба Успенского, «господин Купон».

Масса мелких эксплуататоров-барчуков особенно страшна тем, что давит на трудяг «враздробь, поодиночке», приковывая их к себе и отнимая любую надежду на избавление. Гарин прямо следует традиции Успенского в гневном обличении кулака-мироеда, в пламенных поисках счастья для мужика. «Наше счастье всё ушло к китайцам», – горько шутил он, вспоминая корейскую поговорку.

Выходит, никакой «благостыни», никакой коллективной высокой правды, никаких мудрых и святых хлебопашцев нет и в помине. В помине нет этих раскрашенных в красные цвета и вкусных, словно «вяземский пряник», народнических мужичков. Индивидуализм – стержень экономических отношений меж сермяжниками, будто между ростовщиком и должником, – становится доминантой, краеугольным камнем во взаимоотношениях членов общины.

 

 

В ней действует закон более суровый, чем сострадание к другим – закон своей рубашки. Повинуясь которому «мир» безжалостно выгоняет из деревни вдову Акулину с пятью маленькими ребятами («Акулина»), отказывает в сочувствии нищим, сиротам, голодным.

Не идеализируя отрицательных сторон быта и нравов, Г.-М. сознаёт, что крестьянин и не может стать иным в обстановке безграничного убожества, культурной и экономической отсталости. Что без земли, без знаний, без лишней копейки он так же «вянет, как сонная рыба в садке».

«В некультурных условиях одинаково дичают: и человек, и животное, и растение», – цитата, взятая эпиграфом к рассказу «Матрёнины деньги», уготавливает взгляд Г.-М. на причины социальных волнений.

Гарин, однако, непрестанно подчёркивает, что даже невыносимые обстоятельства существования не могут подавить тех качеств ума и души, тех свойств русского национального характера, которые позволяют понять «отчего русская земля стала есть».

Следуя лучшим гуманистическим традициям русской литературы, писатель с уважением говорит о силе народа, его «непоколебимости перед лицом испытаний и трудностей, богатой одарённости, стремлении отыскать причины своих несчастий» (В. Борисова).

И вот уже Акулина за счёт неимоверной внутренней силы, трудолюбия и привязанности к семье делается символом стойкости и духовного здоровья. Что во многом сближает её с женскими образами поэзии Некрасова.

А печальником о горе человеческом выступает в очерке «Сочельник в русской деревне» калека-старец. Которому с молодости господь дал «ум неспокойный, сердце горячее». Который не терпит неправды, ищет корень зла.

Желанием помочь людям, душевным участием к ним определяются и поступки крестьянина Михаила Филипповича («На селе»), в голодный год раздающего небогатые свои запасы односельчанам. И поведение пахаря-вдовца («Сочельник….»), которого не могут сломить нищета и невзгоды: «…весь он олицетворённая любовь, и каждое его слово, каждая нота так и дышит этой тоской любви, этой потребностью любить».

Страстный обличитель всякой рутины, косности, застоя, Гарин видит свой идеал в мужественном деятельном человеке-труженике, глубоко осознавшем непреложный долг перед землёй, предками, матерью. И в исполнении сего долга обретающем подлинное счастье.

Знаменитая тетралогия («Детство Тёмы», «Студенты», «Инженеры»), большое количество очерков и рассказов, печатавшихся в журналах и объединённых затем в два самостоятельных сборника, – таков итог литературной деятельности Гарина 1892 – 95 гг. Итог особенно весомый, если учесть, что писатель даже на кратчайшее время не прекращал инженерной практики и плодотворной общественной деятельности. Шёл по жизни на полных парусах!

 

"Счастливейшая страна Россия! Сколько интересной работы в ней, сколько волшебных возможностей, сложнейших задач! Никогда никому не завидовал, но завидую людям будущего, тем, кто будет жить лет через тридцать, сорок после нас. Ну-с, до свидания! Я – пошёл". Н. Г. Гарин-Михайловский