Константин Федин. Жить жизнью сердца

К 125-летию ярчайшего писателя, классика советской литературы

Константина Александровича Федина

Игорь Фунт

Константин Федин. Жить жизнью сердца

«Скажу о будущем одним словом – преодолеем!»

Учитесь делать фразу у Бунина. Федин

В русской литературе я знаю двух прозаиков – Бунина и Федина.

Паустовский

Твоих равнин немые дали

Полны томительной печали,

Тоскою дышат небеса,

Среди болот, в бессильи хилом,

Цветком поникшим и унылым,

Восходит бледная краса…

Ф. Сологуб

...Однажды после войны Паустовский, грузинский поэт Симон Чиковани и Федин рванули проветриться в Пицунду.

Прибыв, друзья, ясное дело, сразу же направились к морю. Они тут же отыскали на пляже множество перебелённых прибоем древесных корней. Напоминавших то ли диких зверей, то ли маски древних скифов, также Дон-Кихота с копьём в руке.

Во-вторых, обнаружили загорелые черепки и, разумеется, решили, что это черепки эллинских ваз. Иначе и быть не могло, потому что у ног чуть пенилось золото волн, принесшее в Колхиду корабль Язона.

И в-третьих, главное, – наткнулись на чёрную пиратскую бутылку! Федин немедля засунул в неё клочок бумаги. Закупорил плотнее пробкой и бросил на съедение стихии.

В послании неведомому адресату было всего три слова: «Для жизни – жизнь!!»

*

«Не бывает мрачных времён, бывают только мрачные люди», – восклицает бодрый пятидесятилетний весельчак Кола Брюньон. Невзирая на невзгоды и бойни, болезни и чуму, пожары и религиозные распри, – неунывающий и ни в коем разе не теряющий чувства юмора, оптимизма и… ощущения творческого счастья.

Посему позвольте начать повествование с представленного ниже видео. При том что К. Федин встречался с автором данного произведения – Роменом Ролланом (их познакомил в 1920-х Горький), – крайне его ценил и уважал. (Добавим, что «Colar Breugnon» превосходно перевёл с фр. М. Лозинский.)

Мало того, опера «Мастер из Кламси» (муз. Дм. Кабалевского) – по мотивам повести Роллана – с восторгом и честью выдержала в СССР и довоенную постановку (1938), и послевоенное переиздание (1968).

А неунывающий её герой, как в цыганской поговорке: готовый «пропасть ради хорошей компании», напоминает многими чертами характера героя статьи – Константина Александровича Федина. В основном, конечно, неизбывной любовью и тягой к созиданию, несмотря ни на какие препятствия и препоны:

https://youtu.be/SupsW3phEX4

«…я, с вашего позволения, в начале двадцатых годов служил в газете 7-й армии, а затем в Сызрани числился редактором… Хлопотное, но приятное и очень важное дело. К тому же из газеты, как из рукавов гоголевской «Шинели», вышла, считайте, добрая половина советской литературы…». – К. Федин никогда не забывал свою alma mater – напряжённую работу газетчиком, репортёром, редактором.

Его творчеству, одного из зачинателей литературы в СССР, соратника Горького, – воочию видевшего Ленина, восхищавшегося им, – посвящены сонмы исследований. Поэтому, – не окунаясь в идеологические трущобы, – я тривиально пробегусь, так сказать, по бытовым верхушкам жизнедеятельности Константина Александровича.

Для начала очерчу по моему мнению ключевые романизированные вехи писателя – акупунктурно:

1920-е: «Города и годы», «Братья». Революция, искусство, гуманизм, новый герой, свежий образ времени: всё на стремнине, верхотуре литературного процесса. Новаторство, – по-хорошему, по-советски порождённое эпохой, – продиктованное ею, весомо и ответственно отвечающее ей.

1930-е: «Похищение Европы». Самозабвенный поиск, пусть не всегда удачный. Подчас, быть может, поучительный не столько свершениями, сколько опытом. Но поиск талантливый, лежащий на магистральных путях русской прозы. И «Санаторий Арктур», и книга «Горький среди нас», и маленький роман «Я был актёром» – интереснейшие духовные изыскания. Как метко нарёк тот период Эренбург: «День второй социалистической революции».

1940 – 60-е гг.: трилогия («Первые радости», «Необыкновенное лето», «Костёр»), каждый роман которой поражает ярким художественным решением проблемы: коллизии «искусство и жизнь». Трилогия, без коей нельзя сколько-нибудь полно представить литературный процесс тех лет, поступательного движения всей русской советской литературы.

Последние двадцать лет жизни Федин обретался на даче в Переделкино (1960 – 70-е гг.) – известном во всём мире месте сбора литераторов.

К нему, первому секретарю (1959 – 1971) и председателю правления (1971 – 1977) СП СССР, шёл и шёл пишущий люд, журналисты, друзья. «Я сам – старый газетчик, – часто говаривал он, – и хорошо знаю, что такое газетная срочность… Звоните, не стесняйтесь, если дело серьёзное и время не терпит, а ещё лучше приезжайте!!»

Там, в двухэтажном доме по ул. Павленко, 2, поднявшись по крутой лестнице на второй этаж, – где находился рабочий кабинет, – и можно было его застать. Стоящего руки за спину у окна, глядя в нескончаемую ширь, – за густую зелёную полосу подмосковного леса. Казалось, Федин о чём-то доверительно беседует с живописным пейзажем: одушевлённым портретом природы, словно с давним верным другом. С которым хочется рассуждать об очень важном.

О чём он думал тогда, в минуты одиночества?..

Может, о том, как осенью сорок первого, перед эвакуацией, немцы каждую ночь бомбили Москву? С качающимся воем шли с запада в точно назначенные часы фашистские эскадрильи. А вокруг обожаемого Переделкина стояли морские зенитки, открывавшие сосредоточенный беглый огонь. И как осколки снарядов сшибали сосновые ветки и били по крышам писательских дач.

Уже тогда он беспрекословно думал и говорил исключительно о скорой победе! Только о ней и ни о чём другом.

– Это мой старый собеседник, – указывая на лес, оборачивается к посетителю. – Проходите, пожалуйста.

Опытный жёсткий редактор, великолепный стилист, тонко знающий и слышащий родной язык, фразу, фабулу, слово, Федин всегда с величайшей тщательностью держал корректуру, вычитывал и правил текст, доводя его до высшей кондиции. Что, присовокупим, переняли и отмечали затем в публицистике его младшие товарищи и ученики А. Твардовский, К. Симонов, Ю. Трифонов, Н. Евдокимов.

Для скрупулёзной правки К.А. просил давать ему гранки с просторными широкими полями. Нередко бывало, поля эти исписывались сверху донизу, – что являлось образцом неутомимого редакторского труда.

Сохранилась интересная поправка в одном из присланных ему очерков о некоей страшно удачной поселковой рыбной ловле. Где повествование шло о том, как опешивший селянин вытащил из озера столь громадного сома, что, взвалив тяжёлую скользкую тушу на плечи, от возбуждения даже не обратил внимания на огромный и длиннющий рыбий хвост, далеко, метров аж за пять(!) полощущийся по земле. «…наверное, и рыбакам надо соблюдать меру в своих рассказах», – шутливо отметил  Федин, – сам заядлый удильщик, – на полях гранок.

– Хотите анекдот? – хитро обращается он к очередному гостю. – Так вот, больной пришёл к врачу. Тот, дымя папиросой, сразу же принялся внимательно осматривать пациента:

«Курите?» – спрашивает врач, – «Да, грешен, есть такое…» – «Надо немедленно бросить! Це очень вредно», – «Позвольте, доктор, нечто подобное слышать от вас весьма странно: вот и сейчас, на работе, вы не выпускаете папиросу изо рта…» – «Правильно. Но это ведь не я бегаю по врачам».

Федин достаёт, набивает «Золотым руном» и поджигает просмолённую трубку, с которой, кажется, никогда не расставался. С явным наслаждением закуривает.

– Так обстоит дело и с моей впечатлительностью и рассеянностью, – продолжает К.А. – У автора в момент работы над рукописью существует органическая, почти биологическая потребность жить только в ней, в будущей книге… Я тоже хочу быть, постоянно сейчас находиться в рукописи, и поэтому приводится в некоторой степени дозировать, регламентировать свежие, острые, злободневные впечатления…

Посетители задавали вопросы, получали ответы. Но, разумеется, больше всего им нравилось и с нетерпением ожидалось, когда Федин незримо выплывал из русла всяких необходимостей и начинал живо и непосредственно рассказывать о жизни, о писательской сути, философии времени, о нравах и обо всём на свете. То было счастьем, когда такое случалось! – под настроение, под погоду, под крепкий любимый чай, табачок, неважно…

И тогда каждый, пусть уже давно заслуженный хроникёр, член всяческих союзов и обществ становился простым учеником, будто на университетской лекции журфака.

Роллан. Хемингуэй, Чехов…

– Живя в ГДР (речь идёт о написании «Костра», 1950-е, – авт.), я был совершенно свободен от каких-либо забот. Но вот какая странная штука получилась – времени у меня всё же выдалось в обрез. День заполнен до отказа – работа, чтение, прогулка, иногда музыка. Читал для души, вернее, перечитывал Достоевского, Чехова, Куприна… Всем нам нужно чаще обращаться к ним. Признаюсь, и Достоевский, и ранний Чехов вновь потрясли меня.

– Я, вероятно, не буду оригинален, – зацеплялся за предыдущую мысль К.А., – если скажу, что молодой Чехов мне показался дивным. В самом деле, как мог человек в 26 лет добиться такой полной внутренней раскрепощённости своих героев. С каким лёгким дыханием он строит каждую фразу и превращает простое русское слово в истинную музыку… Нет, что ни говорите, а внутренне око Чехова было и остаётся вечным чудом!

Размышляя вслух об особенностях писательства, Федин воспламенял то и дело гаснувшую трубку: зажжёт, потянет два-три раза и… забудет. Дальше и дальше развивая объёмную мысль. Трубка гасла, и он опять брался за спички… Так трубка отмечала естественные паузы в этих необычных красочных монологах. Так чередовались перед слушателем его трубка и мелькавшие пред взором яркие картины воспоминаний.

– Да, сейчас Чехова с Хемингуэем читают. Их неизмеримо любят: блистательный Чехов и бурно вошедший в мировую литературу Хемингуэй. Вспоминаю американские романы двадцатых годов, ставшие предтечей Хемингуэя – большого и самобытного мастера. Но вот что любопытно: если Чехов, который на манер уездного учителя не вбивает истину в голову ученика, а открывает зрителю всё до подробностей, то дядюшка Хэм требует догадок, предположений… Чехов не боится открыть всё до конца, – а Хемингуэй избегает откровений.

– Шесть минувших десятилетий после Чехова властно повернули земной шар к его наследию. Это бывает всегда, когда художник глубоко, по-настоящему постигает душу своего народа и своего времени. Лишь в этом случае он не будет чужим людям, не останется сирым на земле. Лишь в этом случае его ждёт долголетие.

– Романы Хемингуэя – конечно, феноменальное явление литературы нашего века, исключительно по одарённости. Он создавал отличные романы, первоклассные рассказы. И всё же самое грандиозное его произведение – «Прощай, оружие!». Выразившее колоссальные испытания минувшей эпохи. К сожалению, хемингуэевская тема остаётся и в жизни… Думаю, ни одному порядочному человеку на свете не хочется, чтобы кто-нибудь крикнул: «Здравствуй, оружие!». Подчёркиваю – порядочному.

– Или возьмём, к примеру, Ромена Роллана…

Константин Александрович затягивается, погружаясь в далёкие довоенные воспоминания периода лечения за границей.

«Сегодня годовщина смерти моего папы, – встретил его однажды Роллан с чёрной траурной повязкой на правой руке. – Он умер в 94 года. А когда ему исполнилось шестьдесят, он взял в руки стамеску, сверло, буравчик и долго упоённо трудился над тем, чтобы украсить домашний буфет резьбой». – Невероятный буфет и поразил в первую очередь Федина необыкновенным, уникальным ламбрикентом при входе в жилище Роллана.

«Таким был мой отец, – заключил Роллан, – с которого я, можно сказать, и списал своего резчика Кола Брюньона!»

– Вот так оно выглядит – творческое долголетие, – на примере отца Ромена Роллана подытоживает Федин важнейшую тему в судьбе каждого человека, вне зависимости от его пристрастий: литературных ли, филигранно рукотворных, мастеровых: – Художник, если он действительно считает себя таковым, не в силах найти своё место в пассивном созерцании. Деяние – живая плоть искусства. Впрочем, не будем забираться в эстетические дебри…

– Литература – часть жизни. А в жизни мира, который только что был тревожно освещён зловещими выстрелами в Далласе, – не преминул шагнуть в сторону политики К.А., – крепнет голос великого созидания! Но… «Пока художник чувствует силу в чреслах, он родит и не вспоминает о рождённом», – нередко воспроизводил Федин в 1960-х гг. слова одного из любимейших персонажей Р. Роллана – Кола Брюньона.

Литература атомного века

…«Живая плоть искусства» – кратко остановлюсь я на этой фразе Константина Александровича. Мысленно переносясь в конференц-зал знаменитого старинного особняка на Воровского (ныне Поварская). В здание Союза писателей. Где среди разбросанной как попало мебели, столов и стульев с перевёрнутыми кверху ножками властвует Александр Твардовский. Избранный в послевоенные годы председателем комиссии при СП по работе с молодёжью.

– Плоть слова – вот что важно для поэта! – вполне по-федински, почти его цитируя, адресуется к студентам Твардовский: – Важно богатство смысловых и эмоциональных оттенков, способность слова как бы мгновенно вызывать в сознании запах, цвет, форму самого явления жизни. Понимаете?.. Скажем, бунинские «обломный ливень» или «листва муругая» – сколько в них выразительной мощи, дающей почти физическое впечатление внезапного летнего ливня или поздней, жёсткой, хваченной морозами коричневатой листвы степных дубняков...

Да, приверженность, симпатия к Бунину была у них взаимна. Хоть и небезопасна…

(После войны цензура жестоко морально избила Федина за книгу «Горький среди нас». Заспинно обратила его в «германского шпиона» – оттого К.А. едва не очутился за решёткой. Напечатана и «реабилитирована» книга лишь в 1967 г. А заключённому в 1943 г. Варламу Шаламову добавили ещё десять лет лагерей за то, что он во всеуслышание объявил эмигранта Бунина русским классиком.)

Правда, издательский шлюз для книг Бунина в СССР открыл именно Федин! В 1954-м. Сразу после смерти Сталина.

Имевшие довольно различные взгляды на общественно-политические движения и воззрения, на собственно сталинизм, Федин и Твардовский – всё-таки ближайшие журнальные коллеги эпохи «оттепели»…

Твардовский высоко ценил лучшие произведения Федина, в том числе о русской деревне.

Об этом он прямо заявит в своём критическом «Открытом письме»: «Я знаю Вас, Константин Александрович, как писателя с моей ранней юности, когда впервые прочёл Ваш «Трансвааль» (кстати, не помню, чтобы Вы письменно или изустно каялись, когда, где-то в конце 20-х годов, Вас обвиняли за эту вещь в «апологии кулачества»)». – Занимавшему к тому времени высокие посты, Герою Соцтруда и члену АН СССР К. А. Федину всегда приходилось быть очень сдержанным в подобных оценках и референциях.

Посему ответа на обвинение Твардовским Федина в «апологии кулачества» я в архивах не обнаружил. Видимо, последний посчитал бессмысленным «кулачный» спор об огненных 1920-х.

Члена РКП(б) (вышел из партии в 1921), секретаря горисполкома, политработника – его вряд ли можно упрекнуть в попутничестве, колебаниях или коллаборационизме эпохи гражданской войны.

Как по-диссидентски назвал то поколение «внутренних критиков и одновременно ратоборцев системы» Юрий Михайлович Оклянский, – известнейший биограф и документалист, автор солидного фолианта «Федин» из серии ЖЗЛ (1986), – то было поколение, принадлежащее к «самообузданной советской элите»: Д. Шостакович, К. Федин, Л. Леонов, К. Симонов, мн.-мн.

Тем не менее, Твардовский чтил и уважал Федина как мастера литературы, считая своим наставником и союзником – также и вне «Нового мира».

В 1961 г. за поэму «За далью даль» Твардовский удостаивается Ленинской премии. К. Федин в том же году начинает печатать в «Новом мире» роман «Костёр». Главред чрезвычайно ценил уже близкую тогда к завершению первую и, между тем, художественно наиболее сильную книгу романа.

16 августа, просмотрев журнальную вёрстку, Твардовский пишет Федину из Барвихи: «Здесь прочёл продолжение «Костра» в вёрстке… Читал и радовался за Вас, за нас и за читателя, который уже столько лет не имел такого основательного чтения».

Как-то раз друг и соратник Наум Мар, немолодой уже обозреватель, корреспондент и редактор «Литературной газеты», – будучи у Федина в Переделкине, – увидел на столе готовый кусок «Костра». Попросил разрешения взглянуть.

– Почему же вы не отдаёте печатать в «Новый мир»? – удивился Наум Иосифович, нашедший прочитанное великолепным!

– Это ещё не мой уровень, вот и не отдаю, – ответил Федин. – В романах мы, к сожалению, жутко поспешаем. А ведь это малоподвижный жанр. Вряд ли следует делать его слишком оперативным и лёгким. Всё равно он не обгонит очерк, служащий живым, ухватистым, приемистым инструментом разведки в литературе. В сегодняшнем очерке – большие успехи. Его возможности чрезвычайно широки, что доказано, например, Смуулом, написавшим очень хорошую «Ледовую книгу». Роман требует немалых накоплений и глубокого фундамента. Но традиция романа в советской литературе, в русской особенно, так глобальна, что будущее и здесь подаёт нам необозримые надежды.

– Вспомним минувшую Великую Отечественную: почему в трагические для народа годы читатель искал и требовал «Войну и мир» Толстого? Потому что она полна мыслей. Потому что она нескучна. Она – концентрация, средоточие идей. Как точно выразился Твардовский: «“Война и мир” – одно из самых сжатых произведений мировой литературы». А читать нынешние «телеграфные романы» сплошь и рядом бывает ужасно тоскливо – это пустое яйцо: кроме скорлупы в нём, увы, ничего нет! С помощью одной формы нельзя решить проблемы литературы. Они решаются прежде всего мыслью, впаянной в присущую ей форму. Какова мысль – такова и форма.

– Вообще ядерный век, если его понимать как век сверхнового оружия, – это не жизнь, а смерть. Смерти не нужны романы, не нужна литература. Стало быть, дело не в размере, а в том, чтобы думать преимущественно о сути вещей – «семени дней», тогда и романы будут нужны. Роман вмещает жизнь. Писать роман, как заметил однажды Лев Николаевич, – значит писать жизнь. …Да, и никогда нельзя забывать об эффекте занавеса!

70-летие…

К своему февральскому юбилею 1962 г. К. Федин подошёл не совсем бодрым и в форме, каким всегда и повседневно стремился прилюдно держаться. Сказались старые болячки, связанные с закоснелым недугом лёгких, желудка.

– Входите, входите! – радушно приглашает он корреспондента в небольшой прибранный и ухоженный кабинет. В котором всё расположено на соответствующих местах: и для работы, и для неспешного раздумья, и для истинного наслаждения произведениями искусства, статуэткам и картинам, отобранными весьма педантично и с непререкаемым художественным вкусом. (Любит импрессионизм и русский реализм, сам рисует на досуге, – авт.)

Неизменно приглашает сесть гостя в «семипудовое» кресло – очень тяжёлое, громоздкое: «Я специально держу его здесь, – с ухмылкой объясняет он суть такого необычного кресла: – Пусть человек чувствует себя в нём удобно, приятно и… не торопится покинуть дом!»

– Приболел я немного, дорогой товарищ. Приступ, лекарства… Впрочем, когда язвенная болезнь тормошит тебя почти полвека, то и к ней приходится привыкнуть – что поделаешь? А как ваше здоровье? – тут же не преминет поинтересоваться хозяин.

…Обычные пересуды людей в возрасте. Обычные притязания-желания, советы: «Два язвенника ведут тихую беседу – мило, не правда ли? – услыхав жалобы схожего характера, весело улыбнувшись, замечает Федин: – Если бы я компоновал репортаж, – озорно подмигнул он, – непременно начал бы с болезней. Но, как говорится, язва делу не помеха».

И опять начинает рассказывать…

Корреспондентов изумляло то, что интервьюируемый касается не семидесяти лет прошедшей жизни, также пятидесяти больших и ёмких лет труда, а… будущего. Да-да, друзья, будущего! – вновь и вновь перелистывая фединские страницы, читатель въяве испытывает в них авторское стремление шагать и шагать именно в будущее. Скорее лицезреть, ощутить его. Прикоснуться.

Журналисту ничего не остаётся, как спросить Константина Александровича, что он думает о своём творческом грядущем, о перспективах нашей литературы, наконец народа и страны в целом?

Федин набивает табаком трубку и, не зажигая огня, а просто так посасывая её, приближается к окну, за которым земля лежит в ослепительном кипении февральских снегов, и с хрипотцой говорит, глядя в колышущуюся лесную даль:

– Следовательно, речь о будущем?..

Вспоминает о трубке, повторяя ритуал прикуривания:

– Ну что тут скажешь? Я не пророк и всегда избегал пророчеств: слишком много пророчеств не сбылось даже в таком коротком промежутке времени, каким является человеческая жизнь… Но думаю, не нужно быть пророком, чтобы сказать о желаемом, как оно представляется, когда размышляешь о будущем. Пытаюсь ответить одним словом – преодолеем!

– Я никогда не чувствовал себя бойким оптимистом. Знаю, жизнь – трудная задачка и её решение идёт не прямым путём, а путём поисков. Однако доминанта этих поисков всё-таки прямая! Понимаете, прямая! Человечество обладает разумом – он может на время показаться затемнённым. И всё-таки он во что бы то ни стало побеждает. Поэтому – преодолеем!

В тесном кабинетике, давненько привыкшем к тому, что в минуты раздумий его хозяин неторопливо вышагивает из угла в угол, посасывая трубку, царит глубокая тишина.

Константин Александрович проходится раз, другой и снова притормаживает у окна. Словно близость этого лёгкого бесконечного русского снега сейчас ему необходима.

– Я не только верю, но и совершенно убеждён, что путь, проложенный и прокладываемый нашей страной, путь верный. Сколько бы ежей и кольев ни встретилось на нём, преодолеем! У нас народ суровый и одномоментно очень весёлый. Такое бросающееся в глаза сочетание крайностей содержит внутри себя лейтмотив верности пути. В нашей весёлости нет легкомыслия, а в суровости – отчаяния. У нас есть здоровый разум.

Он широко улыбается, да и вообще часто заразительно, с явным удовольствием смеётся в эти мгновением пролетевшие часы интервью. Ну вылитый Кола Брюньон! – особенно смеющимися глазами.

– Понимаю-понимаю, как это принято ныне шаблонно выражаться, творческие планы… По-моему, на земле ещё не было писателя, который бы умер, реализовав абсолютно все свои планы. И никогда не будет такого писателя, всё равно крупного или менее значительного… Писатели обычно умирают, не выполняя всех намеченных предначертаний. Почему? Потому что с возрастом планов становится всё больше. И чтобы не заноситься, лучше говорить о чём-то близком. Дай бог мне закончить вторую книгу «Костра». Может быть, в ней удастся поведать о будущем что-нибудь хорошее. Всегда же кажется, мол, самое хорошее и важное я ещё не сказал…

– Будущее писателя, естественно, связано с будущим всей литературы. Что тоже, между прочим, является немалым и нелёгким вопросиком. Здесь тоже имеешь дело с пророчеством, – усевшись на минутку за стол, продолжает Константин Александрович, – но с пророчеством на более коротком расстоянии. И тут легче ошибиться, чем на дальнем: известный факт – чем ближе смотришь, тем меньше видишь. Я бы даже произнёс: не надо увлекаться иллюзиями, возникающими при близком расстоянии! Всю свою сочинительскую судьбу я провёл в центре вулкана, в литературном «котле». И, не скрою, мне легче ошибиться, чем кому-то другому.

…Потом будет 80-летие К. Федина. Орден Ленина. (Вместе с ним, – на одной кремлёвской сцене, – орден Труд. Красного Знамени получала И. Роднина.) Будет издание прижизненного – четвёртого! – 10-томного Собрания сочинений. (Первое вышло в 1927.) Будет долгожданное чествование 30-летия Победы. Будет его 85-летие. «Старость, недуги, немощь – да и только! И что тут праздновать?» – не без юмора отзывался он о солидном возрасте.

Но даже и тогда, в недосягаемом, казалось бы, будущем, – по сравнению с полувековой давности событиями революции, гражданской войны, Великой Отечественной, которые он застал. Невзирая на владычество в умах и душах людей научной фантастики, телевизоров, телефонов, автомобилей и магнитофонов, – Федин неизменно возвращается к гоголевской «Шинели», к Достоевскому, Горькому, Толстому. Обращается к Блоку, с коим познакомился в 1919 г. К своей извечной поэтической любви, – ушедшей в мир иной в 1963 г., – Наталье Крандиевской. И грезит… о новой литературе, сформированной не на модерне и всевозможных социально-экспериментальных «стыках», – а на исконных наших традициях и философических камнях.

Пускай властвует автомобиль! – резюмирует Федин. – Но пускай будет и лошадь – там, где она нужна.

И пускай будет живо и преданно людям искреннее видение добра и счастья, идеалов и посулов. На которых вырос и с которыми прошёл по непростой и долгой дороге жизни от начала до конца. В молодости актёр, лектор, журналист (под псевдонимом Нидефак), кавалерист; завзятый «серапионовец», редактор, преподаватель, военкор, спецкор Нюрнберга-1945; в зрелости прозаик-романист, критик, новеллист, драматург, эссеист; чиновник, народный представитель-депутат («За Первомайский р-н Москвы!» – его любимый тост); классик русской советской литературы – Константин Александрович Федин.

Писатель, как известно, не фотограф. Он живёт жизнью сердца и черпает свой материал из пережитого… И к тому же в литературе всё это естественно: Чехов был на юге Франции и, как известно, писал русскую зиму. Дело, как видите, не только и не столько в географических широтах, а в ощущении жизни, в том, как писатель владеет материалом. Дело в писательском видении и, между прочим, в жёсткой творческой самокритике тоже: и в молодые, и в почтенные годы самокритика должна быть стимулом в работе литератора, до известной степени поощрением, а не препятствием. …Всех вас благодарю от всего сердца! К. Федин

Примечание:

В тексте использованы материалы Н.И. Мара – Мармерштейна (1916 – 1986), заслуженного раб. культуры РСФСР, обозревателя «Литературки», очеркиста, публициста, мемуариста. Автора многочисленных статей, посвящённых различным мероприятиям внутренней и международной жизни СССР.

.

.

Учитесь делать фразу у Бунина. Федин

.

.

.

...Однажды после войны Паустовский, грузинский поэт Симон Чиковани и Федин рванули проветриться в Пицунду.

Прибыв, друзья, ясное дело, сразу же направились к морю. Они тут же отыскали на пляже множество перебелённых прибоем древесных корней. Напоминавших то ли диких зверей, то ли маски древних скифов, также Дон-Кихота с копьём в руке.

Во-вторых, обнаружили загорелые черепки и, разумеется, решили, что это черепки эллинских ваз. Иначе и быть не могло, потому что у ног чуть пенилось золото волн, принесшее в Колхиду корабль Язона.

И в-третьих, главное, – наткнулись на чёрную пиратскую бутылку! Федин немедля засунул в неё клочок бумаги. Закупорил плотнее пробкой и бросил на съедение стихии.

В послании неведомому адресату было всего три слова: «Для жизни – жизнь!!»

.

*

.

«Не бывает мрачных времён, бывают только мрачные люди», – восклицает бодрый пятидесятилетний весельчак Кола Брюньон. Невзирая на невзгоды и бойни, болезни и чуму, пожары и религиозные распри, – неунывающий и ни в коем разе не теряющий чувства юмора, оптимизма и… ощущения творческого счастья.

Посему позвольте начать повествование с представленного ниже видео. При том что К. Федин встречался с автором данного произведения – Роменом Ролланом (их познакомил в 1920-х Горький), – крайне его ценил и уважал. (Добавим, что «Colar Breugnon» превосходно перевёл с фр. М. Лозинский.)

Мало того, опера «Мастер из Кламси» (муз. Дм. Кабалевского) – по мотивам повести Роллана – с восторгом и честью выдержала в СССР и довоенную постановку (1938), и послевоенное переиздание (1968).

А неунывающий её герой, как в цыганской поговорке: готовый «пропасть ради хорошей компании», напоминает многими чертами характера героя статьи – Константина Александровича Федина. В основном, конечно, неизбывной любовью и тягой к созиданию, несмотря ни на какие препятствия и препоны:

.

.

«…я, с вашего позволения, в начале двадцатых годов служил в газете 7-й армии, а затем в Сызрани числился редактором… Хлопотное, но приятное и очень важное дело. К тому же из газеты, как из рукавов гоголевской «Шинели», вышла, считайте, добрая половина советской литературы…». – К. Федин никогда не забывал свою alma mater – напряжённую работу газетчиком, репортёром, редактором.

Его творчеству, одного из зачинателей литературы в СССР, соратника Горького, – воочию видевшего Ленина, восхищавшегося им, – посвящены сонмы исследований. Поэтому, – не окунаясь в идеологические трущобы, – я тривиально пробегусь, так сказать, по бытовым верхушкам жизнедеятельности Константина Александровича.

.

Для начала очерчу по моему мнению ключевые романизированные вехи писателя – акупунктурно:

.

1920-е: «Города и годы», «Братья». Революция, искусство, гуманизм, новый герой, свежий образ времени: всё на стремнине, верхотуре литературного процесса. Новаторство, – по-хорошему, по-советски порождённое эпохой, – продиктованное ею, весомо и ответственно отвечающее ей.

1930-е: «Похищение Европы». Самозабвенный поиск, пусть не всегда удачный. Подчас, быть может, поучительный не столько свершениями, сколько опытом. Но поиск талантливый, лежащий на магистральных путях русской прозы. И «Санаторий Арктур», и книга «Горький среди нас», и маленький роман «Я был актёром» – интереснейшие духовные изыскания. Как метко нарёк тот период Эренбург: «День второй социалистической революции».

1940 – 60-е гг.: трилогия («Первые радости», «Необыкновенное лето», «Костёр»), каждый роман которой поражает ярким художественным решением проблемы: коллизии «искусство и жизнь». Трилогия, без коей нельзя сколько-нибудь полно представить литературный процесс тех лет, поступательного движения всей русской советской литературы.

.

Последние двадцать лет жизни Федин обретался на даче в Переделкино (1960 – 70-е гг.) – известном во всём мире месте сбора литераторов.

К нему, первому секретарю (1959 – 1971) и председателю правления (1971 – 1977) СП СССР, шёл и шёл пишущий люд, журналисты, друзья. «Я сам – старый газетчик, – часто говаривал он, – и хорошо знаю, что такое газетная срочность… Звоните, не стесняйтесь, если дело серьёзное и время не терпит, а ещё лучше приезжайте!!»

Там, в двухэтажном доме по ул. Павленко, 2, поднявшись по крутой лестнице на второй этаж, – где находился рабочий кабинет, – и можно было его застать. Стоящего руки за спину у окна, глядя в нескончаемую ширь, – за густую зелёную полосу подмосковного леса. Казалось, Федин о чём-то доверительно беседует с живописным пейзажем: одушевлённым портретом природы, словно с давним верным другом. С которым хочется рассуждать об очень важном.

.

О чём он думал тогда, в минуты одиночества?..

.

Может, о том, как осенью сорок первого, перед эвакуацией, немцы каждую ночь бомбили Москву? С качающимся воем шли с запада в точно назначенные часы фашистские эскадрильи. А вокруг обожаемого Переделкина стояли морские зенитки, открывавшие сосредоточенный беглый огонь. И как осколки снарядов сшибали сосновые ветки и били по крышам писательских дач.

Уже тогда он беспрекословно думал и говорил исключительно о скорой победе! Только о ней и ни о чём другом.

– Это мой старый собеседник, – указывая на лес, оборачивается к посетителю. – Проходите, пожалуйста.

Опытный жёсткий редактор, великолепный стилист, тонко знающий и слышащий родной язык, фразу, фабулу, слово, Федин всегда с величайшей тщательностью держал корректуру, вычитывал и правил текст, доводя его до высшей кондиции. Что, присовокупим, переняли и отмечали затем в публицистике его младшие товарищи и ученики А. Твардовский, К. Симонов, Ю. Трифонов, Н. Евдокимов.

Для скрупулёзной правки К.А. просил давать ему гранки с просторными широкими полями. Нередко бывало, поля эти исписывались сверху донизу, – что являлось образцом неутомимого редакторского труда.

Сохранилась интересная поправка в одном из присланных ему очерков о некоей страшно удачной поселковой рыбной ловле. Где повествование шло о том, как опешивший селянин вытащил из озера столь громадного сома, что, взвалив тяжёлую скользкую тушу на плечи, от возбуждения даже не обратил внимания на огромный и длиннющий рыбий хвост, далеко, метров аж за пять(!) полощущийся по земле. «…наверное, и рыбакам надо соблюдать меру в своих рассказах», – шутливо отметил  Федин, – сам заядлый удильщик, – на полях гранок.

– Хотите анекдот? – хитро обращается он к очередному гостю. – Так вот, больной пришёл к врачу. Тот, дымя папиросой, сразу же принялся внимательно осматривать пациента:

«Курите?» – спрашивает врач, – «Да, грешен, есть такое…» – «Надо немедленно бросить! Це очень вредно», – «Позвольте, доктор, нечто подобное слышать от вас весьма странно: вот и сейчас, на работе, вы не выпускаете папиросу изо рта…» – «Правильно. Но это ведь не я бегаю по врачам».

Федин достаёт, набивает «Золотым руном» и поджигает просмолённую трубку, с которой, кажется, никогда не расставался. С явным наслаждением закуривает.

– Так обстоит дело и с моей впечатлительностью и рассеянностью, – продолжает К.А. – У автора в момент работы над рукописью существует органическая, почти биологическая потребность жить только в ней, в будущей книге… Я тоже хочу быть, постоянно сейчас находиться в рукописи, и поэтому приводится в некоторой степени дозировать, регламентировать свежие, острые, злободневные впечатления…

Посетители задавали вопросы, получали ответы. Но, разумеется, больше всего им нравилось и с нетерпением ожидалось, когда Федин незримо выплывал из русла всяких необходимостей и начинал живо и непосредственно рассказывать о жизни, о писательской сути, философии времени, о нравах и обо всём на свете. То было счастьем, когда такое случалось! – под настроение, под погоду, под крепкий любимый чай, табачок, неважно…

И тогда каждый, пусть уже давно заслуженный хроникёр, член всяческих союзов и обществ становился простым учеником, будто на университетской лекции журфака.

.

Роллан. Хемингуэй, Чехов…

.

– Живя в ГДР (речь идёт о написании «Костра», 1950-е, – авт.), я был совершенно свободен от каких-либо забот. Но вот какая странная штука получилась – времени у меня всё же выдалось в обрез. День заполнен до отказа – работа, чтение, прогулка, иногда музыка. Читал для души, вернее, перечитывал Достоевского, Чехова, Куприна… Всем нам нужно чаще обращаться к ним. Признаюсь, и Достоевский, и ранний Чехов вновь потрясли меня.

– Я, вероятно, не буду оригинален, – зацеплялся за предыдущую мысль К.А., – если скажу, что молодой Чехов мне показался дивным. В самом деле, как мог человек в 26 лет добиться такой полной внутренней раскрепощённости своих героев. С каким лёгким дыханием он строит каждую фразу и превращает простое русское слово в истинную музыку… Нет, что ни говорите, а внутренне око Чехова было и остаётся вечным чудом!

Размышляя вслух об особенностях писательства, Федин воспламенял то и дело гаснувшую трубку: зажжёт, потянет два-три раза и… забудет. Дальше и дальше развивая объёмную мысль. Трубка гасла, и он опять брался за спички… Так трубка отмечала естественные паузы в этих необычных красочных монологах. Так чередовались перед слушателем его трубка и мелькавшие пред взором яркие картины воспоминаний.

– Да, сейчас Чехова с Хемингуэем читают. Их неизмеримо любят: блистательный Чехов и бурно вошедший в мировую литературу Хемингуэй. Вспоминаю американские романы двадцатых годов, ставшие предтечей Хемингуэя – большого и самобытного мастера. Но вот что любопытно: если Чехов, который на манер уездного учителя не вбивает истину в голову ученика, а открывает зрителю всё до подробностей, то дядюшка Хэм требует догадок, предположений… Чехов не боится открыть всё до конца, – а Хемингуэй избегает откровений.

– Шесть минувших десятилетий после Чехова властно повернули земной шар к его наследию. Это бывает всегда, когда художник глубоко, по-настоящему постигает душу своего народа и своего времени. Лишь в этом случае он не будет чужим людям, не останется сирым на земле. Лишь в этом случае его ждёт долголетие.

– Романы Хемингуэя – конечно, феноменальное явление литературы нашего века, исключительно по одарённости. Он создавал отличные романы, первоклассные рассказы. И всё же самое грандиозное его произведение – «Прощай, оружие!». Выразившее колоссальные испытания минувшей эпохи. К сожалению, хемингуэевская тема остаётся и в жизни… Думаю, ни одному порядочному человеку на свете не хочется, чтобы кто-нибудь крикнул: «Здравствуй, оружие!». Подчёркиваю – порядочному.

.

– Или возьмём, к примеру, Ромена Роллана…

.

Константин Александрович затягивается, погружаясь в далёкие довоенные воспоминания периода лечения за границей.

«Сегодня годовщина смерти моего папы, – встретил его однажды Роллан с чёрной траурной повязкой на правой руке. – Он умер в 94 года. А когда ему исполнилось шестьдесят, он взял в руки стамеску, сверло, буравчик и долго упоённо трудился над тем, чтобы украсить домашний буфет резьбой». – Невероятный буфет и поразил в первую очередь Федина необыкновенным, уникальным ламбрикентом при входе в жилище Роллана.

«Таким был мой отец, – заключил Роллан, – с которого я, можно сказать, и списал своего резчика Кола Брюньона!»

– Вот так оно выглядит – творческое долголетие, – на примере отца Ромена Роллана подытоживает Федин важнейшую тему в судьбе каждого человека, вне зависимости от его пристрастий: литературных ли, филигранно рукотворных, мастеровых: – Художник, если он действительно считает себя таковым, не в силах найти своё место в пассивном созерцании. Деяние – живая плоть искусства. Впрочем, не будем забираться в эстетические дебри…

– Литература – часть жизни. А в жизни мира, который только что был тревожно освещён зловещими выстрелами в Далласе, – не преминул шагнуть в сторону политики К.А., – крепнет голос великого созидания! Но… «Пока художник чувствует силу в чреслах, он родит и не вспоминает о рождённом», – нередко воспроизводил Федин в 1960-х гг. слова одного из любимейших персонажей Р. Роллана – Кола Брюньона.

.

Литература атомного века

.

…«Живая плоть искусства» – кратко остановлюсь я на этой фразе Константина Александровича. Мысленно переносясь в конференц-зал знаменитого старинного особняка на Воровского (ныне Поварская). В здание Союза писателей. Где среди разбросанной как попало мебели, столов и стульев с перевёрнутыми кверху ножками властвует Александр Твардовский. Избранный в послевоенные годы председателем комиссии при СП по работе с молодёжью.

– Плоть слова – вот что важно для поэта! – вполне по-федински, почти его цитируя, адресуется к студентам Твардовский: – Важно богатство смысловых и эмоциональных оттенков, способность слова как бы мгновенно вызывать в сознании запах, цвет, форму самого явления жизни. Понимаете?.. Скажем, бунинские «обломный ливень» или «листва муругая» – сколько в них выразительной мощи, дающей почти физическое впечатление внезапного летнего ливня или поздней, жёсткой, хваченной морозами коричневатой листвы степных дубняков...

Да, приверженность, симпатия к Бунину была у них взаимна. Хоть и небезопасна…

(После войны цензура жестоко морально избила Федина за книгу «Горький среди нас». Заспинно обратила его в «германского шпиона» – оттого К.А. едва не очутился за решёткой. Напечатана и «реабилитирована» книга лишь в 1967 г. А заключённому в 1943 г. Варламу Шаламову добавили ещё десять лет лагерей за то, что он во всеуслышание объявил эмигранта Бунина русским классиком.)

Правда, издательский шлюз для книг Бунина в СССР открыл именно Федин! В 1954-м. Сразу после смерти Сталина.

Имевшие довольно различные взгляды на общественно-политические движения и воззрения, на собственно сталинизм, Федин и Твардовский – всё-таки ближайшие журнальные коллеги эпохи «оттепели»…

Твардовский высоко ценил лучшие произведения Федина, в том числе о русской деревне.

Об этом он прямо заявит в своём критическом «Открытом письме»: «Я знаю Вас, Константин Александрович, как писателя с моей ранней юности, когда впервые прочёл Ваш «Трансвааль» (кстати, не помню, чтобы Вы письменно или изустно каялись, когда, где-то в конце 20-х годов, Вас обвиняли за эту вещь в «апологии кулачества»)». – Занимавшему к тому времени высокие посты, Герою Соцтруда и члену АН СССР К. А. Федину всегда приходилось быть очень сдержанным в подобных оценках и референциях.

Посему ответа на обвинение Твардовским Федина в «апологии кулачества» я в архивах не обнаружил. Видимо, последний посчитал бессмысленным «кулачный» спор об огненных 1920-х.

Члена РКП(б) (вышел из партии в 1921), секретаря горисполкома, политработника – его вряд ли можно упрекнуть в попутничестве, колебаниях или коллаборационизме эпохи гражданской войны.

Как по-диссидентски назвал то поколение «внутренних критиков и одновременно ратоборцев системы» Юрий Михайлович Оклянский, – известнейший биограф и документалист, автор солидного фолианта «Федин» из серии ЖЗЛ (1986), – то было поколение, принадлежащее к «самообузданной советской элите»: Д. Шостакович, К. Федин, Л. Леонов, К. Симонов, мн.-мн.

Тем не менее, Твардовский чтил и уважал Федина как мастера литературы, считая своим наставником и союзником – также и вне «Нового мира».

В 1961 г. за поэму «За далью даль» Твардовский удостаивается Ленинской премии. К. Федин в том же году начинает печатать в «Новом мире» роман «Костёр». Главред чрезвычайно ценил уже близкую тогда к завершению первую и, между тем, художественно наиболее сильную книгу романа.

16 августа, просмотрев журнальную вёрстку, Твардовский пишет Федину из Барвихи: «Здесь прочёл продолжение «Костра» в вёрстке… Читал и радовался за Вас, за нас и за читателя, который уже столько лет не имел такого основательного чтения».

.

Как-то раз друг и соратник Наум Мар, немолодой уже обозреватель, корреспондент и редактор «Литературной газеты», – будучи у Федина в Переделкине, – увидел на столе готовый кусок «Костра». Попросил разрешения взглянуть.

– Почему же вы не отдаёте печатать в «Новый мир»? – удивился Наум Иосифович, нашедший прочитанное великолепным!

– Это ещё не мой уровень, вот и не отдаю, – ответил Федин. – В романах мы, к сожалению, жутко поспешаем. А ведь это малоподвижный жанр. Вряд ли следует делать его слишком оперативным и лёгким. Всё равно он не обгонит очерк, служащий живым, ухватистым, приемистым инструментом разведки в литературе. В сегодняшнем очерке – большие успехи. Его возможности чрезвычайно широки, что доказано, например, Смуулом, написавшим очень хорошую «Ледовую книгу». Роман требует немалых накоплений и глубокого фундамента. Но традиция романа в советской литературе, в русской особенно, так глобальна, что будущее и здесь подаёт нам необозримые надежды.

– Вспомним минувшую Великую Отечественную: почему в трагические для народа годы читатель искал и требовал «Войну и мир» Толстого? Потому что она полна мыслей. Потому что она нескучна. Она – концентрация, средоточие идей. Как точно выразился Твардовский: «“Война и мир” – одно из самых сжатых произведений мировой литературы». А читать нынешние «телеграфные романы» сплошь и рядом бывает ужасно тоскливо – это пустое яйцо: кроме скорлупы в нём, увы, ничего нет! С помощью одной формы нельзя решить проблемы литературы. Они решаются прежде всего мыслью, впаянной в присущую ей форму. Какова мысль – такова и форма.

– Вообще ядерный век, если его понимать как век сверхнового оружия, – это не жизнь, а смерть. Смерти не нужны романы, не нужна литература. Стало быть, дело не в размере, а в том, чтобы думать преимущественно о сути вещей – «семени дней», тогда и романы будут нужны. Роман вмещает жизнь. Писать роман, как заметил однажды Лев Николаевич, – значит писать жизнь. …Да, и никогда нельзя забывать об эффекте занавеса!

.

70-летие…

.

К своему февральскому юбилею 1962 г. К. Федин подошёл не совсем бодрым и в форме, каким всегда и повседневно стремился прилюдно держаться. Сказались старые болячки, связанные с закоснелым недугом лёгких, желудка.

– Входите, входите! – радушно приглашает он корреспондента в небольшой прибранный и ухоженный кабинет. В котором всё расположено на соответствующих местах: и для работы, и для неспешного раздумья, и для истинного наслаждения произведениями искусства, статуэткам и картинам, отобранными весьма педантично и с непререкаемым художественным вкусом. (Любит импрессионизм и русский реализм, сам рисует на досуге, – авт.)

Неизменно приглашает сесть гостя в «семипудовое» кресло – очень тяжёлое, громоздкое: «Я специально держу его здесь, – с ухмылкой объясняет он суть такого необычного кресла: – Пусть человек чувствует себя в нём удобно, приятно и… не торопится покинуть дом!»

– Приболел я немного, дорогой товарищ. Приступ, лекарства… Впрочем, когда язвенная болезнь тормошит тебя почти полвека, то и к ней приходится привыкнуть – что поделаешь? А как ваше здоровье? – тут же не преминет поинтересоваться хозяин.

…Обычные пересуды людей в возрасте. Обычные притязания-желания, советы: «Два язвенника ведут тихую беседу – мило, не правда ли? – услыхав жалобы схожего характера, весело улыбнувшись, замечает Федин: – Если бы я компоновал репортаж, – озорно подмигнул он, – непременно начал бы с болезней. Но, как говорится, язва делу не помеха».

И опять начинает рассказывать…

Корреспондентов изумляло то, что интервьюируемый касается не семидесяти лет прошедшей жизни, также пятидесяти больших и ёмких лет труда, а… будущего. Да-да, друзья, будущего! – вновь и вновь перелистывая фединские страницы, читатель въяве испытывает в них авторское стремление шагать и шагать именно в будущее. Скорее лицезреть, ощутить его. Прикоснуться.

Журналисту ничего не остаётся, как спросить Константина Александровича, что он думает о своём творческом грядущем, о перспективах нашей литературы, наконец народа и страны в целом?

Федин набивает табаком трубку и, не зажигая огня, а просто так посасывая её, приближается к окну, за которым земля лежит в ослепительном кипении февральских снегов, и с хрипотцой говорит, глядя в колышущуюся лесную даль:

– Следовательно, речь о будущем?..

Вспоминает о трубке, повторяя ритуал прикуривания:

– Ну что тут скажешь? Я не пророк и всегда избегал пророчеств: слишком много пророчеств не сбылось даже в таком коротком промежутке времени, каким является человеческая жизнь… Но думаю, не нужно быть пророком, чтобы сказать о желаемом, как оно представляется, когда размышляешь о будущем. Пытаюсь ответить одним словом – преодолеем!

– Я никогда не чувствовал себя бойким оптимистом. Знаю, жизнь – трудная задачка и её решение идёт не прямым путём, а путём поисков. Однако доминанта этих поисков всё-таки прямая! Понимаете, прямая! Человечество обладает разумом – он может на время показаться затемнённым. И всё-таки он во что бы то ни стало побеждает. Поэтому – преодолеем!

В тесном кабинетике, давненько привыкшем к тому, что в минуты раздумий его хозяин неторопливо вышагивает из угла в угол, посасывая трубку, царит глубокая тишина.

Константин Александрович проходится раз, другой и снова притормаживает у окна. Словно близость этого лёгкого бесконечного русского снега сейчас ему необходима.

– Я не только верю, но и совершенно убеждён, что путь, проложенный и прокладываемый нашей страной, путь верный. Сколько бы ежей и кольев ни встретилось на нём, преодолеем! У нас народ суровый и одномоментно очень весёлый. Такое бросающееся в глаза сочетание крайностей содержит внутри себя лейтмотив верности пути. В нашей весёлости нет легкомыслия, а в суровости – отчаяния. У нас есть здоровый разум.

Он широко улыбается, да и вообще часто заразительно, с явным удовольствием смеётся в эти мгновением пролетевшие часы интервью. Ну вылитый Кола Брюньон! – особенно смеющимися глазами.

– Понимаю-понимаю, как это принято ныне шаблонно выражаться, творческие планы… По-моему, на земле ещё не было писателя, который бы умер, реализовав абсолютно все свои планы. И никогда не будет такого писателя, всё равно крупного или менее значительного… Писатели обычно умирают, не выполняя всех намеченных предначертаний. Почему? Потому что с возрастом планов становится всё больше. И чтобы не заноситься, лучше говорить о чём-то близком. Дай бог мне закончить вторую книгу «Костра». Может быть, в ней удастся поведать о будущем что-нибудь хорошее. Всегда же кажется, мол, самое хорошее и важное я ещё не сказал…

– Будущее писателя, естественно, связано с будущим всей литературы. Что тоже, между прочим, является немалым и нелёгким вопросиком. Здесь тоже имеешь дело с пророчеством, – усевшись на минутку за стол, продолжает Константин Александрович, – но с пророчеством на более коротком расстоянии. И тут легче ошибиться, чем на дальнем: известный факт – чем ближе смотришь, тем меньше видишь. Я бы даже произнёс: не надо увлекаться иллюзиями, возникающими при близком расстоянии! Всю свою сочинительскую судьбу я провёл в центре вулкана, в литературном «котле». И, не скрою, мне легче ошибиться, чем кому-то другому.

.

…Потом будет 80-летие К. Федина. Орден Ленина. (Вместе с ним, – на одной кремлёвской сцене, – орден Труд. Красного Знамени получала И. Роднина.) Будет издание прижизненного – четвёртого! – 10-томного Собрания сочинений. (Первое вышло в 1927.) Будет долгожданное чествование 30-летия Победы. Будет его 85-летие. «Старость, недуги, немощь – да и только! И что тут праздновать?» – не без юмора отзывался он о солидном возрасте.

Но даже и тогда, в недосягаемом, казалось бы, будущем, – по сравнению с полувековой давности событиями революции, гражданской войны, Великой Отечественной, которые он застал. Невзирая на владычество в умах и душах людей научной фантастики, телевизоров, телефонов, автомобилей и магнитофонов, – Федин неизменно возвращается к гоголевской «Шинели», к Достоевскому, Горькому, Толстому. Обращается к Блоку, с коим познакомился в 1919 г. К своей извечной поэтической любви, – ушедшей в мир иной в 1963 г., – Наталье Крандиевской. И грезит… о новой литературе, сформированной не на модерне и всевозможных социально-экспериментальных «стыках», – а на исконных наших традициях и философических камнях.

Пускай властвует автомобиль! – резюмирует Федин. – Но пускай будет и лошадь – там, где она нужна.

И пускай будет живо и преданно людям искреннее видение добра и счастья, идеалов и посулов. На которых вырос и с которыми прошёл по непростой и долгой дороге жизни от начала до конца. В молодости актёр, лектор, журналист (под псевдонимом Нидефак), кавалерист; завзятый «серапионовец», редактор, преподаватель, военкор, спецкор Нюрнберга-1945; в зрелости прозаик-романист, критик, новеллист, драматург, эссеист; чиновник, народный представитель-депутат («За Первомайский р-н Москвы!» – его любимый тост); классик русской советской литературы – Константин Александрович Федин.

.

Писатель, как известно, не фотограф. Он живёт жизнью сердца и черпает свой материал из пережитого… И к тому же в литературе всё это естественно: Чехов был на юге Франции и, как известно, писал русскую зиму. Дело, как видите, не только и не столько в географических широтах, а в ощущении жизни, в том, как писатель владеет материалом. Дело в писательском видении и, между прочим, в жёсткой творческой самокритике тоже: и в молодые, и в почтенные годы самокритика должна быть стимулом в работе литератора, до известной степени поощрением, а не препятствием. …Всех вас благодарю от всего сердца! К. Федин

.

Примечание:

.

В тексте использованы материалы Н.И. Мара – Мармерштейна (1916 – 1986), заслуженного работника культуры РСФСР, обозревателя «Литературки», очеркиста, публициста, мемуариста. Автора многочисленных статей, посвящённых различным мероприятиям внутренней и международной жизни СССР.