Над быстрым Иртышом
Над быстрым Иртышом
ПОЭМА
«В России мало или даже вовсе не знают сибирских казаков. Мы, вообще, гораздо больше интересуемся жизнью наших инородцев и знаем эту жизнь лучше, чем жизнь наших казаков – жизнь, полную трудов и лишений, жизнь, целиком отданную русскому народу и государству». Так писал военный корреспондент в самом начале русско-японской войны
(ГАВКО, фонд Петрова В.И.;
«Наши казаки на Дальнем Востоке», Тонконогов С-ПБ, 1907 г.)
Часть 1. ЧИСТЫЙ ЯР И САРАБЕЛЬ (КРАСИВОЕ)
1. В РОДНОМ СЕЛЕ
Я пил из стакана, из стопки, из кружки.
Выведывал правду. В конце-то концов
Все ж правду сыскал. У дремучей старушки
Узнал я фамилию эту – Ельцов.
Фамилия эта изрядно забыта,
Как сотни казачьих фамилий других.
Не светом, но мраком столетним покрыта,
Мне пепел стряхнуть бы с имен дорогих!
А тактика выпить – есть русский обычай.
С порога не спросишь про жизнь напрямик.
А выпьет земляк, станет ближе, привычней,
И память острей, и проворней язык.
И сколько здесь выдержки нужно и меры,
Заплелся язык – и попался впросак.
Особенно если жильцы - староверы,
С «мирскими» не выпьет кондовый кержак.
Посмотрят в глаза старики, приглядятся -
Жива ли душа? Не растрачена ль зря?
Заглянут в себя, как в открытые святцы,
Богатую память свою теребя.
Люблю я бродить по родимой деревне.
Люблю стариков, ну а больше – старух.
Иной будет строжиться: «Спой же, Андревна!»
Затянет! Да так, что заходится дух.
Мне пели Ивановны, пели Петровны.
Поклон им за песни сыновний, земной.
И чувствуешь в песне: ты – близкий, ты – кровный,
Родной ты и нужный, ты – русский, ты – свой!
Деревню люблю я, обидеть не смея,
За то, что ко мне бесконечно добра.
Меня узнают: «Ты же сын Алексея!
Ну, Анна Ивановна мать, медсестра».
Не раз попадал я в деревне к застолью
С гармонью, как раньше, как в детстве моем.
То небыль расскажут со смехом, то с болью
Поведают быль, что на сердце рубцом.
Сидят старики, как колодцы в пустыне,
Живая вода – не ленись, зачерпни...
Кремневое племя крепко и поныне,
Спроси, и о многом расскажут они.
Эх, сколько историй во мне накопилось
С простых вечеринок, с застолий родных,
Где пелось, плясалось, где все веселилось,
Душа расцветала от песен таких!
Старушка поведала случай с коровой:
«В тот год затопили родное село.
А нашу Пеструшку знакомой дорогой
К затопленной нашей деревне вело.
Войдет в Бухтарму по колено Пеструшка,
Мычит над водой, не поймет ничего...
Мы люди, нам проще, - сказала старушка, -
А бедной скотинке-то жить каково!»
И были другие, веселые были
Из брежневских теплых «застойных» времен.
И песни, как птицы весенние, плыли
К нам в тихую заводь на сельский затон.
Выведывал все, собирал по крупицам
Про все, что уж скоро теперь отойдет,
Читал эту книгу живую по лицам,
По песням, которые помнит народ.
2. НА ПОКОСЕ
Густы разнотравья в предгорьях Алтая.
В логах табунятся осинок стада.
Пшеница в полях, что река золотая.
Зовет меня сердце, как в детстве, туда.
Мы к этим красотам с рожденья привыкли.
Вернуться б опять на знакомый покос!
Чтоб батя на старом своем мотоцикле
Меня в это поле родное увез.
По кочкам, колдобинам, с детства знакомым,
Сидел бы за батиной крепкой спиной,
И рыжая пыль, поднимаясь от дома,
Клубилась, плясала, вставала стеной.
Я б снова держался за батю руками.
По старой дороге наш старенький «Иж»
Летел бы себе золотыми полями
Легко и привычно, как птица, как стриж.
И снова б слезились глаза не от страха -
От жаркого ветра, сиянья берез.
И снова на мне б пузырилась рубаха,
Когда б меня батя повез на покос!
В Портново травы! И травы в Соколово!
Коси да коси, не жалея спины.
Уже не уйти мне от отчего зова,
От вечного зова родной стороны.
Греби и греби эти травы густые,
Сметай и сметай их, копни и копни.
Над полем тем коршуны кружат степные,
Зовут и клекочут о чем-то они.
Что знают они, эти вечные птицы?
Небесные флейты наводят печаль
О том, что прошедшее не повторится,
Рассеявшись в дымку, в туманную даль.
Но мне никогда не забыть те покосы:
Звенящее лето, я – рядом с отцом.
Там пьют родниковую воду березы.
Ох, вкусен был хлеб там с лучком и сальцом!
Шумят тальники на ветру: «Соколово!»
В логах бродит эхо у тех родников.
Спросил я отца у воды родниковой:
- А кто это был, кто такой Соколов?
- Да, слухи ходили – купец это знатный!
Ходил на Китай он, имел пароход,
Большие наделы земли благодатной,
Товаров несметно да крепкий доход.
Еще говорили, а может быть, врали,
Деньгами он чайник на спор вскипятил,
Сжигая купюры...
Из солнечной дали
К нам коршун в лазури торжественно плыл.
Я помню отчетливо солнце над нами
И этот родник с ледяною водой,
Где вброд переходят, белея ногами,
Березы, подол приподнявши рукой.
Я много узнал из рассказов отцовых.
Я родиной бредил, душой заболел.
Ведь нет уж в деревне давно Соколовых,
Остался лишь этот казачий надел.
О старых посельях напомнит лишь слово –
От них нам осталось названье одно.
Вязигино и Кузнецово, Портново,
Чикеево, Камбалино, Шульгино.
И эти луга, как забытая карта,
Казачьих наделов хранят имена.
Я родины гул слушал с детским азартом,
И видел иные совсем времена.
3. ЗАТЕРТАЯ ТЕТРАДЬ
Когда я учился еще на филфаке,
На практику ездил в деревню свою,
Где дружеским лаем встречали собаки,
Молчу про сельчан и большую родню.
Там нет ни бульваров, ни мощных проспектов,
Семь улиц родных – земляки да родня.
Ларец старых песен да вязь диалектов
Хранятся в кубышке с тех пор у меня.
Со мной пережив перестройку, разруху,
В моих переездах истерлась тетрадь
И стала ценнее. Любую старуху
Я помню и руки готов целовать.
Да нет их давно. Я и сам уж седею.
Кому-то тетрадь эта ветхая – быль.
Я ж сердце согрею, склоняясь над нею,
Сбивая с тетрадки ядреную пыль.
Она без меня никому не сгодится,
Чужой без меня сунет в печку - разжечь.
И вот оживают знакомые лица,
Смеются и плачут, и слышится речь.
И вот из воды выплывают станицы,
Поселки, как баржи, садятся на мель.
«Дывчина, дозволь мне тобой подывыться...» -
Развешала песню свою Сарабель.
Здесь песен таких никогда не слыхали,
То - звездное небо чужой стороны!
И чувства тех женщин, что жаркие шали.
«Дивчины» там «гарны», красивы, стройны.
Там «спивни» утрами поют у «криницы».
Там сало и борщ подают на столы.
Бурчат казаки в Чистоярской станице:
- Неужто мы хуже, чем энти «хохлы».
В ответ вперебой запоют в Чистом Яре -
Не песня, а радуга над Иртышом!
Прабабка моя будет снова в ударе,
Затянет и в грязь не ударит лицом.
Здесь чай казаки любят пить и ушицу,
Галушки по-местному значат - «рванцы».
Здесь пыль поднимают, резвясь по станице,
Галопом летят на конях сорванцы.
Проходит мой прадед – рессора литая,
Сгибать бесполезно, сам крепок собой.
Все знают в округе: Сергей Полетаев -
Казак чистоярский, к тому ж коренной.
Еще далеко до большого крушенья,
До братоубийственной бойни большой.
Вросли в Чистый Яр целых два поколенья,
И жили там крепко над шумной рекой.
Еще Сарабели не знали в помине,
И звали Красивым – над речкой Сухой
Поднялись саманные избы на глине
Задолго до Первой войны мировой.
Кто первым назвал это место Красивым?
Потомки их живы, а может быть, нет?
Но кипы страниц областного архива
На эти вопросы не дали ответ.
Года проходили. Пути. Переезды.
Себя я нашел, но сумел потерять
Кержацкий «Псалтырь», «Откровения Ездры»,
Осталась затертая в клочья тетрадь.
И, видно, рожден под звездою счастливой,
Однажды узнал я в деревне своей,
Как шли на Иртыш из станицы Красивой
Одиннадцать крепких кубанских семей.
Как в долгой дороге родных хоронили,
Рожали, крестили и все-таки шли.
Но имя станицы своей не забыли
И именем этим село нарекли.
А к ним поселенцы пришли с Украины,
С центральной России и прочих земель.
И тоже дома возводили из глины,
Прозвали в народе село - Сарабель.
4. НА МАСЛЕНИЦУ
Три тополя высились в рыжем овраге,
Свидетели добрых и страшных времен:
И песни казачьи, и красные стяги,
И пышные свадьбы, и плач похорон.
Над яром стояли, где речка Сухая
Впадает в гремучий и быстрый Иртыш,
У самой протоки, у самого края,
Где стаи бакланов и сонный камыш.
Зимою меж сел замерзала протока.
На «масленку» здесь собирался народ.
На санках катались с пригорков высоких
И стенка на стенку сходились на лед.
Блинов уж объелись, и лица лоснятся,
Лапшой пресыщались, налимьей ухой.
Идут вперепляс казаки, веселятся,
Румяны от браги, от дури шальной.
Как жабры, раскрылась гармонь - нараспашку,
Вздохнула, запели павлиньи меха.
Уже без тулупа, в исподней рубашке,
Задиристый, мелкий идет, как блоха,
Вязига меньшой, кулаки потирая.
За ним и старшой тут же скинул тулуп.
Шульга чуть поодаль по левому краю,
Левшою пригладил взлохмаченный чуб.
Идут чистоярцы – царевы службисты,
Им кровь погонять бы да выветрить хмель.
Навстречу народ разношерстый, плечистый -
Бойцов выставляет своих Сарабель.
Тут Галкин Порфирий, наездник, рубака,
Высокий и статный, и грудь колесом,
В кубанке и в праздничной красной рубахе
Задирист и молод – петух петухом.
Красивый лицом он и широкоплечий,
Любая пойдет за таким женихом!
Он в Верном, на скачках в самом Семиречье
Был первым, за то премирован седлом.
Порфирий легко разгибает подкову.
Он ищет глазами – румяна, как мак,
Голубка, красавица, дочь Половкова
Глядит на него, сторожа каждый шаг.
У видных дивчин зарумянились щеки,
Играет сердечко, заходится дух.
Болтливы старухи, стоят руки в боки,
Не лица – блины у дородных старух.
Лицо у Каширихи, что сковородка,
Болтает: «Красива была, молода.
Получше, чем энта худая молодка,
Расперло под старость, ну, прямо бяда!»
Молчала б Кашириха лучше в тряпицу!
Все знают, с чего скособочило рот:
Не дед Черноус – так дурной молодицы
Не взяли бы замуж – его приворот!
Устал уж Вязига меньшой петушиться,
Сготовился, снег притоптал под собой.
Такому - что драться, что браги напиться,
Но только чтоб сердце звенело струной.
Немую гармонь в полушубок укутав,
Рванул гармонист и сапог потерял,
Расхристанный Шеин и полуразутый,
Он ванькою-встанькой по центру стоял.
Сошлись две стены, две волны, две стихии.
Кричат сарабельцы, гремит Чистый Яр.
Кулачники встретились здесь не впервые,
Вспотели, идет, как над прорубью, пар.
Вот стали теснить казаков сарабельцы -
Руденко и Юрченко, Стасий, Штанько,
Кулачного дела большие умельцы,
Идут, будто косят, легко, широко.
Порфирий, как мельница, машет руками,
Весь в красном – расплавленный слиток стальной.
Кубанку его затоптали ногами,
И сам он на снег завалился спиной.
Тут екнуло сердце влюбленной девахи,
И выдала чувства свои с головой.
Порфирий в разорванной красной рубахе
Сидит, с битым глазом, с заплывшей щекой.
Собрались гуртом чистоярцы – лавиной
Пошли, словно бедствие, оползень, сель.
Уж выбито добрых бойцов половина,
И дрогнула, гнется уже Сарабель.
Тут Камбалин верткий, Вязиги два брата,
Наотмашь лупя, верховодит Ельцов.
Руденко свалился, изрядно помятый,
Расписанный, будто на Пасху яйцо.
Теснят чистоярцы. По левому краю
Левшой, будто молотом, хлещет Шульга.
И Стасий не сдюжил, лег, кровью харкая.
Прибиты, запачканы кровью снега.
Ну, кто здесь хозяин? Места обжитые!
Здесь правят морозы и сибиряки.
Вся грудь нараспашку, чудные, хмельные,
Под песню идут в Чистый Яр казаки.
Вязига меньшой с битым глазом, без зуба,
Смеется: «Без зуба-то лучше свистеть!»
Частушку поет озорную про Любу,
Охальник, заставил и старых краснеть.
Шульге медный крест ажно в мясо вдавило.
Он крест разогнул. На груди под крестом
Распятье кровавой росой проступило -
Как будто помечен крестовым тавром.
У Шеина в кровь казанки подразбиты,
Гармошка в руках и фальшивит, и врет.
- Вот пар выпускали, теперь будем сыты! -
Вареники губ чуть ворочает рот.
В домах логушки раздуваются брагой,
Как бабы пузаты, уже на сносях.
Пора разливать и гулять всей ватагой,
Гармонь заводить и плясать на бровях.
Уж скоро заплещут багряные флаги,
Кроваво пройдет роковая межа.
Три тополя высилось в рыжем овраге
Над быстрой и шумной волной Иртыша.
Часть 2. КАЗАКИ
1. ПОРФИРИЙ ПЕТРОВИЧ
В тот год засылали сватов к Половковым,
И в церкви венчались, примерив венцы.
Веселую свадьбу сыграли с Покровом,
На тройках звенели три дня бубенцы.
Сходились в село две ближайших станицы,
Плясали три дня от утра до утра.
Семейной иконой Небесной Царицы
Порфирия благословила сестра.
Ледком покрывались у яра дороги,
Предгорья давно забелили снега.
Незваный колдун, темноглазый и строгий,
Гулять не мешал, не слетала дуга.
И кони бежали ретиво и бойко,
И свадебный поезд нигде не стоял.
Эх! Свадьба так свадьба! Гулянье, попойка,
Гул песен до самых Батов долетал.
Дородные бабы в цветастых косынках
Раззявили рты: «Ты поглянь, ты поглянь...»
Там – в огненной пляске не нашей лезгинки
Зашелся жених, вспоминая Кубань.
- Забавный припляс! Эх, холера вторая! -
Вязигин Василий выходит, крестясь.
Идет меж столов, казачка выбивая,
Шевелятся в блюдах и нельма, и язь.
Василий – любимец станичных застолий.
- Ну, точно холера, чертяка такой! –
Смеются. И Гусевы Федор и Лоллий
С присвистом идут в перепляс озорной.
Довольно испито и водки, и браги,
Наплясано плясок лихих, озорных.
И сам атаман из Батинской Палагин
Приехал поздравить сюда молодых.
Порфирий врастал в Прииртышье корнями.
Заимку имел. По заросшей тропе
Спускаясь, найдешь и сейчас меж камнями
На камне там выбито: «ГАЛКИН П.П.»
Роднею оброс. Уважаемый родич.
Когда разойдется жена между дел:
- А помнишь, на масленку было, Петрович?
Порфирий смолкал и зубами скрипел.
Ну, разве забудешь такое? Что чирей
Больной надавила. Ну, бабий язык!
Ту масленку добро запомнил Порфирий,
Ведь тоже казак и лежать не привык.
Два дня провалялся в ту пору обузой.
С Зайсана прислали в тот день осетра.
Петрович не ел. И соленым арбузом,
Рассолом его отходила сестра.
Болело внутри, и стонало предплечье,
И шашка еще выпадала с руки.
В Зайсан, говорили, не то в Семиречье
Отправятся скоро в свой путь казаки.
2. ВЯЗИГИНЫ
Вязигиных было немало в округе.
Черт ногу свернет там – родня, не родня?
Но шашка была им любимой подругой,
Удача и удаль, да в бой на коня.
Их было тогда две семьи в Чистом Яре.
Одни – мелкорослые весельчаки.
Никто их не видел в общественной сваре,
А в стенке – то первые были битки.
Вторые Вязигины были крупнее,
Особенно сам пожилой Федосей.
Игру в кулачки звал дурною затеей -
Боялся калечить напрасно людей.
Частенько мальчишки бежали к оврагу.
Старик, осенившись: «Спаси мя, Христос!»
Впрягался в оглобли, жалея конягу,
Под смех ребятишек вытаскивал воз.
- Тут мне нелегко, каково животинке!
Он в русско-японскую вынес меня, -
Конька вороного он гладил по спинке,
Любил Федосей дорогого коня.
В жару косолапый задрал вороного.
Озлился, поднялся, на зверя похож,
Ушел Федосей, не сказавши ни слова,
Заткнув в голенище охотничий нож.
В ауле ему подсказали казахи,
Где «тушится» конь, возле старых берез.
Ушел. И в разорванной в клочья рубахе
Вернулся, но шкуру медведя принес.
Пригнувшись, стоял Федосей на пороге:
- Разъязви зверину... А тот ли медведь?
И бросил огромную шкуру под ноги.
Неделю молчал и залатывал сеть.
Потом во дворе без особых усилий
Телегу задрал и чинил колесо.
Под руку ему подвернулся Василий,
Заметил - подплыло у сына лицо.
- Ты, Васька, однако, не нашей породы.
Всего изватлали - что драный кобель.
Опять ты зоришь у хохлов огороды?
Вам медом намазана та Сарабель?
Меньшой приструнялся, глазами моргая.
Отец уж заметно душой присмирел.
- Чужое вкуснее, холера вторая...
Я в жены девчонку в селе присмотрел.
- А... Вон что! Невеста? Ну, дело другое!
Хотя и такое с тобой не впервой, -
И глаз заиграл под кустистой дугою, -
Женись, кобелина, холера с тобой.
«Что Ваське сошло, не сошло бы Андрею,
Тот прям и упорен, и знает расчет,
А этот поласковей и похитрее,
Да, ласков теленок двух маток сосет!
Вот присказка только у Васьки дурная.
Где первая, скажем, холера, в пример?
И что это значит, «холера вторая»?
И сколько всего этих самых холер?»
Старик засмеялся, себя вспоминая,
Ведь тоже был молод и тоже был бит.
Чуть видимо сына вослед осеняя,
Его одевая в невидимый щит.
3. КАЛМЫКИ
Устиновы, Бутины и Столяровы
Все корня единого - предок калмык,
Воспитан сибирской природой суровой,
К которой с рожденья кочевник привык.
Под Бийском в Антоньевской было станице.
Один за другим хоронили детей,
И вот Столяровы, чтоб роду продлиться,
Пригрели мальчишку джунгарских кровей.
Они воспитали того калмычонка,
Крестили, растили, дав пищу и кров.
Женили на русской хорошей девчонке,
С тех пор стал скуласт этот род Столяров.
А были станичники крепко богаты,
И на ноги встали, придя в Чистый Яр.
Едва замечались черты азиата
В далеких потомках угрюмых джунгар.
Иван породнился с самим Соколовым,
Купцом из купцов, чтобы деньги к деньгам,
Тавреным коням и удойным коровам
Вольготно паслось по алтайским лугам.
Была невысокой сестрица Прасковья.
Детей хоронила – семнадцать могил.
Последний обласкан горячей любовью -
Был светом в окошке ей сын Михаил.
Когда-то текла меж соседей беседа.
Зашел к ним под вечер знакомый казак.
Прасковья в пылу увещала соседа,
Щепоткой беря из ладони табак:
- Недаром зовут сарабельцев «хохлами»!
Ух! Вредные эти хохлы, Алексей!
Его угощала она пирогами,
Тот ел, веселясь над соседкой своей:
- У Вас же сноха с Сарабели, хохлушка!
- Эй, нет, я ее воспитала, дружок.
Она уж казачка! - сердилась старушка,
Чихала со вкусом: - Ядрен табачок!
Часть 3. У КРОВАВОЙ МЕЖИ
1. СПОЛОХ
Юродивый странник бродил по селеньям:
- Не в старых мехах молодому вину
Бродить! – напевал он. - Кровавым крещеньем
Омоет несчастную Божью страну!
Иссякнет любовь и восцарствует мщенье! -
Кричал полоумно с церковных крылец.
Старух будоражило хриплое пенье,
Звенящий в иссохшей руке бубенец.
Он шел босиком, в изветшалых обносках,
В заношенной шапке, что нес набекрень,
Вздымался, искусан собаками посох,
Где в небе он видел грядущего тень.
В краю суеверно старухи вещали –
Вполнеба горели столбы по весне –
По огненной этой небесной скрижали
Читали: быть скоро войне!
Кому-то кресты на груди и медали,
Кому-то надгробные будут кресты.
Старух суеверных мужчины стращали:
- Чего вы, вороны, раззявили рты!
Накаркали старые. Вскоре был «сполох».
Как в засуху резко мелеет река,
Мелело людьми: и в станицах, и в селах -
На десять бабенок по два старика.
И горы как прежде на месте стояли,
Как прежде нес быстрые воды Иртыш.
Все женщины только – косили, метали,
Готовили на зиму к печкам камыш.
Лишь песни казались грустнее, печальней.
Взлетали, как птицы они, вперепев.
И строки угрюмые весточки дальней
Читали, усталые души согрев.
Гремит Сарабель – ведь у Стасия Саввы
«Георгий» за храбрость. Герои войны -
Шульгин, чистоярец, воюет на славу,
Вязигины - те и другие сыны.
Идут за отечество правдой и верой.
Про Ваську Вязигина пишут домой -
За лихость и присказку прозван «холерой»,
Где пекло – там Васька с «холерой второй».
Тюменцев Роман да Ельцов, да Скударнов,
Да Камбалин носят медали, кресты!
Иртыш их вспоил, воспитал их недаром!
Ковригин да Машенский славят Баты.
А, травленный газом, Порфирий Петрович
Лежит в лазарете, угрюмый, седой,
Уставший от долгой войны и от крови,
По горло уж сыт бесконечной войной.
Писали из дома, что быт деревенский
Жандармы нарушили – взят был чужак,
По паспорту значился писарь - Раменский,
Партиец со стажем – Рулев Исаак.
2. РЕВОЛЮЦИЯ
И гром революции грянул кроваво.
На мир призывали картавые рты.
Билет коммуниста у Стасия Саввы,
Он царские больше не носит кресты.
На фронте: одним никаких перемирий,
Другие за мир хоть с самим сатаной.
К жене в Прииртышье вернулся Порфирий,
Весь волос как будто присыпан золой.
Багрово пылали над степью закаты.
Иртыш закипал ледяною волной.
Устало домой возвращались солдаты,
Надсажены долгой тяжелой войной.
В стране беспокойно. Гуляют смутьяны:
«Всю землю – крестьянам!» - и мутят народ.
Гуляй, голытьба! Люд расхристанный, пьяный...
И кровью пропах восемнадцатый год.
- Эх, вздыбили свет! Накренили Рассею! –
Ворчит, поднимая плетень, Федосей.
И некому в доме помочь Федосею,
Он ждет не дождется своих сыновей.
Все едут и едут домой верховые.
- Видать, наломали вам крепко бока,
Что песен не слышно и лица смурные?
Порадуйте добрым словцом старика.
- Да живы твои... Там, за речкой Сухою
В телеге Василий, свалил его тиф.
- Спаси вас Христос! Не с такою бедою
Бывали! - крестом казаков осенив.
Дождался сынов Федосей наконец-то.
Заждались, раздули бока логушки,
А дом – от болезней вернейшее средство,
От тифа, от ран, от войны, от тоски.
Уложен Василий на жаркой перине,
В бреду атакует с «холерой второй»,
И кисть сарабельской невесты Ирины
Сжимает, как шашку, рубака шальной.
Всю ночь в этом доме горели лампады,
Молилась старушка над сыном больным,
Мерцали икон намоленных оклады,
И выжил любимец их, Богом храним.
Василий обыгался. Через неделю
Он за руку ввел молодую жену.
Вот так породнились они с Сарабелью,
Ведь эта дивчина ждала всю войну.
Мы ходим под Богом. И две половины
Находят друг друга, чтоб жить до конца.
Вязигин Василий с невестой Ириной
Скрепили навечно родные сердца.
Кружила метель, целый день не стихая.
На свадьбу зарезал быка Федосей.
Сквозь снег появился батыр в малахае,
Ведя под уздцы запаленных коней.
Он сбился с пути. Все дороги задуло.
Гонец издалека: Кайда Акчука?
На север старик поднял руку к аулу:
- Онда! – указал ему ляжкой быка.
А весила ляжка ни много ни мало –
Два пуда. В руке же казалась легка,
Как будто указка. Улыбка играла
На мудром, степенном лице казака.
- Алып! – малахай покачал головою
И птицей взлетел на коня малахай:
- Рахмет! – и растаял за снежной стеною
Под посвист и гиканье, топот и лай.
3. КАЛИНА ГОРЬКАЯ
Той осенью – пропасть назрело калины,
От ягоды рясной горели лога.
Несметная щука зеленые спины
На отмелях грела, идя к берегам.
Как в детстве, бежал на рыбалку Василий,
Тянул бредешок по воде ледяной.
Усталые братья и в слизи, и в мыле
Мешками носили ту рыбу домой.
Василий любил, как и все в Чистом Яре,
Пожарче парилку, чтоб пар через край,
Как тесто в бадье на хорошей опаре,
Чтоб яро напрело: «Андрюша, поддай!»
Гудит у Вязигиных крепко парная.
Там тешатся братья, румяня бока.
И веники хлещут, по спинам гуляя,
Как будто идут вперепляс «казачка».
Идут вперехлест, вперебой, вперетряску.
Березовый дух да песчаный чабрец.
- Кажись, не забыли сибирской закваски! -
Радешенек бродит по дому отец.
- Там Васька чудит. От, холера вторая!
В кого уродился, пострел заводной? -
А бабка смеется, судьбу вспоминая:
- А сам был, чертяка, какой молодой!
Какое-то счастье свалилось шальное!
Витала шальная душа в небесах.
Хотелось любить, опаленным войною!
Василий невесту носил на руках.
Над речкой Сухою мосток деревянный,
Стоят тополя там и берег высок.
Закат оплывает морозный, багряный,
Хрустит, как арбуз, под ногами снежок.
Влюбленным - особые светят закаты,
Любимым – особые свет и снега.
- Иринка, Иринка, какой я богатый!
Снежок разодел ее всю в жемчуга.
- Жемчужинка, горлинка, ветка, кувшинка,
Лебедушка, ягодка, песня моя.
Какой я богатый, Иринка, Иринка!
Я бредил тобою в чужбинных краях.
Ты помнишь, девчонкой веселой, румяной
Летела на санках, снесла меня с ног?
Закат был такой же горящий, багряный,
Такой же кружил над тобою снежок.
- Ну, как же забыть! Ты намыл меня снегом
Да имени даже совсем не спросил!
Смешно мне и холодно. Радостным смехом
И снегом опять ты меня окатил.
Не зря мы тогда повстречались с тобою!
Потом вы играли в свою чехарду.
То было далекой и снежной зимою
В каком-то далеком счастливом году.
В яру, у забоки стояла калина.
Он ветку сломал, что алела, как кровь.
- Горчит, дорогой, - засмеялась Ирина.
Вздохнула, - горчит, как казачья любовь.
- Ей нужен морозец, холера вторая,
Тогда будет ягода слаще, вкусней.
Он руки ей грел и шептал, обнимая,
Снежинки сдувая с любимой своей.
- Я буду любить тебя, муж мой, Василий!
И ждать бесконечно, как в эту войну.
И губы еще от калины горчили,
Казак согревал жарким телом жену.
Часть 4. КРАСНЫЕ И БЕЛЫЕ
1. 1918. БЕЛОВОДЬЕ
Чтоб сын на отца, чтобы брат шел на брата,
Дели их и властвуй! Пусть сгинут в войне!
Железною поступью пролетариата
Идет диктатура по божьей стране.
Уже в Семиречье кровавая баня,
Горят Оренбуржье, Урал и Сибирь,
На вольном Дону льется кровь, на Кубани.
Горит беспросветная русская ширь.
И лишь в Беловодье покуда затишье.
Пушнина с Алтая да рыба с реки –
Как в каменной чаше, в своем Прииртышье,
Зажиточно в крае живут казаки.
Не снег опадает на берег скалистый, -
Гусиное племя по-над Иртышом
Летит, окликая Гусиную Пристань,
И пойменный луг осыпает пером.
К родным берегам возвращаются птицы.
Курлычут, щебечут, приветствуют край –
Родные поселья, аулы, станицы,
Луга и предгорья, Иртыш и Алтай.
Здесь гогот, и гомон, и клик журавлиный,
Здесь щебет весенний, галдеж, кутерьма.
Алтай оживает, как витязь былинный.
Невестой бежит к Иртышу Бухтарма.
В Вороньей сороки с вороньим отродьем
Горланят сварливо за каждый валун,
За каждую ветку. Весны половодье!
Размашисто, гордо бежит Тургусун.
К Берели летят и к станице Алтайской,
Где церковь, как черная лебедь, плывет –
Листвяжная крепь, по земле этой райской –
Так издревле звал эту землю народ.
Весной, как закончился шум ледохода,
Узнали в краю про Советскую власть,
Когда коммунары сошли с парохода.
- Царя порешили! Вот это напасть!
Косилась на пришлых Гусиная Пристань.
- Сам Ленин, голодный послал Петроград!
К селу Снегиреву пошли коммунисты.
Их встретил тревожный и долгий набат.
Душа разрывалась от жутких тех звонов.
- Послушай, Петров, а куда мы идем?!
Я лучше назад! Здесь, - сказал Пошехонов,
Советскую власть не сыскать с фонарем!
- «Здорово живете!» - скажи староверу,
Себя осеняя, чтоб бородачи
Приветили вас по старинной манере,
Иначе, насупясь, молчат, как сычи.
Они на компартию смотрят с презреньем.
С уставом своим - да в чужой монастырь!
На лицах – насмешка зловещею тенью,
И крестят, как будто пред ними упырь.
Здесь древняя вера на крепких устоях,
Казак и крестьянин здесь сыт и богат,
Средь них агитировать – дело пустое,
Им речь о коммуне что мертвым - набат!
- Но капля за каплей и камень источит!
А ты, Пошехонов, собрался - иди! -
Ответил Петров, - я не буду пророчить,
Но наша победа у нас впереди!
2. 1919 -1920. ПРОДРАЗВЕРСТКА
Три дня с Бердыбая шел ветер тяжелый,
И пал, изойдя, словно загнанный конь.
В тот год так же свадьбы играли по селам,
И, вроде бы, так же бродила гармонь…
Полынную горечь таило веселье,
И не были песни, как раньше, легки.
Шли в пьянку, как в бой, и в глухое похмелье,
Крещенные кровью фронтовики.
Семейные больше сидели по хатам:
- С нас хватит и энтой безумной войны! -
И жались к детишкам да бабам брюхатым,
И каждый держался своей стороны.
Пылились забыто мундиры с крестами,
На стенах без дела висели клинки.
Бурчал Федосей, недовольный сынами:
- Мы сами пойдем, коли вам не с руки.
Как дома, обжились в краю коммунары.
- Дождетесь, вас жареный клюнет петух!
Гоняли деды, чтобы выпустить пару,
Попавших под руку сварливых старух.
- Пора бы, довольно уже канители,
А то новоселы возьмут в оборот,
Накрутят чубы вам хохлы с Сарабели,
Там тоже не сахар – бывалый народ.
Василий молчал. Задевало Андрея:
- С цепи, что ль сорвался… Ты, батя, кого?
Мы всяких видали! Набьем им по шее.
Не так страшен черт как малюют его!
- Они свои силы в кулак собирают,
Как дружная стая гуляют в горах.
А дружные вороны гуся съедают!
Небось, не горшки – голова на плечах…
По семьям казачьим – межа разногласий.
У красных алтайских у Горных Орлов
Уже целый полк. Тимофеев и Стасий
Им правят, а также Иван Воробьев.
Да! Ворон седой зря не каркнет впустую, -
Как в воду глядел пожилой Федосей.
Советская власть в эту зимушку злую
Прошла, что метель по окраине всей.
В краю Белых Вод, в устье Каменогорска
Из центра декрет принимал телеграф:
«ОБЬЯВЛЕНА
ПРОДОВОЛЬСТВЕННАЯ РАЗВЕРСТКА»,
Страну под себя волчьей хваткой подмяв.
- Ну, что? У кого там ломились амбары?
Держись! На кого мы тут гнули хребет?
Идет комячейка по Чистому Яру,
И в кожаной курточке Вайнер идет.
У Вайнера маузер черный в кармане.
Картавит, как ворон. По локоть в крови.
От хлеба трещат, перегружены сани.
- Эй, рыжий, Петра Соколова зови!
Неделю ссыпали зерно Соколова,
Устали, как черти, возя со складов.
- Она, голытьба, жить на всем, на готовом,
Ито не способна, - ворчал Соколов.
Зерно выгребали весь день у Портновых.
Два дня - у Тюменцевых, три – Шульгиных.
Жалеть не жалели – ни старых, ни вдовых.
У Вайнера не было жали к живым.
Он знал, словно вывеску, правду простую:
Жива революция только в борьбе!
И был интерес выгребать подчистую –
Десятая часть или четверть – себе!
Молчало, терпело еще Беловодье.
А кто не доволен, того – под арест.
Зубами скрипели: «Казачье отродье!
Загоним на место, как кур на насест».
Когда опустели в станице амбары,
Имущество брали, трясли сундуки,
Рядились, рванье заменив, в шаровары.
Вот тут приуныли у нас казаки.
3. ВОССТАНИЕ 1920 ГОДА. НАЧАЛО
В средине июля пекло, как в жаровне.
Что бабе брюхатой земле тяжело.
Березы, как женщины к службе церковной
Наряжены в праздник – сияют светло.
Шумит тополей богатырское племя.
Куда растерял свои песни, Иртыш?
Разверсток, повинностей тяжкое бремя.
Что кроет в себе затаенная тишь?
Шумели на сходнях: «Мы даже не ровня,
Что пасынки дома!» – судачили зло.
Набухло и, вызрев обидою кровной,
Как-будто запруду в июль прорвало.
- Сидят в комячейках бродяги да воры,
И правят заправски с лихой голытьбой.
А мы, словно суслики, спрятались в норы -
А тятьку бить легче, известно, гурьбой!
- Сулили нам благ – их и нету в помине!
Землищи хоть ешь! Ну, куда нам земли!
Как малых детей провели на мякине,
А мы простотою своей помогли.
- За «здраво живешь» весь народ обманули!
Но разве у нас притупились клинки!
- Айда! – загудев, как встревоженный улей,
Поднялись на клич, как один, казаки.
Из Большенарыма пошел перекатом
Тот гуд, будто стая встревоженных птиц,
Дремотную тишь разрубив тем набатом,
Подняв на восстание десять станиц.
- Долой коммунистов! – и люд недовольный
Вскипел, этой властью раздет и разут.
Стегая, как кнут, ударял с колокольни
Стенящий набатный пронзительный гуд.
Пошли, атаману Бычкову доверясь,
Бок о бок, развесив над сотнями пыль,
Как рыба идет косяками на нерест,
Одни – на Зыряновск, другие – в Урыль.
Уставшие верить в пустые посулы,
Которым цена-то на ломаный грош,
Поднялись деревни, примкнули аулы:
- Долой продразверстку и прочий грабеж!
И Вайнер был первым из прочих расстрелян.
А тот, кто разверстку чинил – под арест.
И снова сошлись Чистый Яр с Сарабелью.
Кричали, стреляли, рубились окрест.
В средине июля пекло, как в жаровне.
Запомнил Иртыш, как сошлись с двух сторон,
Казачий отряд у станицы Вороньей
И сводный червонный большой эскадрон.
Как шашки блеснули, и звень расплескалась.
Людей нарубили, голов кочаны
Удобрили землю. И смерть приласкалась
Ко многим верней и надежней жены.
Батинский лихой казачина Ковригин,
Чубастый цветок головы потеряв,
Скакал безголовый. Застывшая в крике,
Башка покатилась по выцвени трав.
Как беркут, на жертву свою налетая,
Вязигин Василий, рубака лихой,
Шел в самую гущу: «Холера вторая!» -
С потягом рубил он набитой рукой.
С ним рядом Андрей. Их отцу Федосею
Не просто в бою за сынами успеть.
Но если он взялся, да тушею всею –
Сломает, громадина эта, медведь.
Браты Столяровы и Галкин Порфирий,
Шульгин, Сенотрусов, Знобищев, Ельцов...
Тут пол-Прииртышья казачьих фамилий,
Здесь целые семьи из братьев, отцов.
Рубились нещадно, врага не жалея,
Как рубят капусту к зиме на засол.
Там красный погиб командир Тимофеев
И Геель чекист под раздачу пошел.
Порфирий был в гуще, в нем ран, будто в сите,
На грани – ни мертвый лежит, ни живой.
- Братушки, вы сотника не растрясите,
Стелите помягше, везите домой.
У красных из сотни спаслись только двое.
Шестнадцать – в бою казаков полегло.
Над жирной, напитанной кровью, землею
В то лето нещадное солнце пекло.
Не ветер ласкает станицу Воронью,
Не песни разносит бегучий Иртыш, -
Там грают вороны, насытившись кровью,
Пугая полынную горькую тишь.
4. КОНЕЦ ВОССТАНИЯ
Жарынь угасала к темну. На ущербе
На спелую дыню похожа луна.
Над берегом скучась, станичники щербу
Хлебали наваристую из сазана.
Валились от устали трудной, смертельной,
Не чокаясь, пили, справляя помин.
Копченой и жиром лоснящейся нельмой -
Делился добром припасенным Шульгин.
Своих поминали – земля будет пухом!
Пил разом налитый с горою стакан
Приземистый, крепкий, отчаянный духом
Палагин, батинский лихой атаман.
- Когда в Бухтарминской бы нас поддержали,
Мы враз коммунистам сломали б хребет.
Да, нам будет трудно! Победа едва ли
Нам дастся без них. Но возврата нам нет!
Назавтра в Воронью вступало две роты,
Их Федоров вел, боевой военком.
С вилами, берданками на пулеметы
Восставшие шли под смертельным огнем.
Еще пароходы людей подвозили.
Патроны пришли, не смолкал пулемет.
Сдалась Черемшанская. В облаке пыли
Ушли казаки, что прикрыли отход.
И четверо суток шел бой самый жаркий -
Всего девятнадцать прострелянных верст -
Как вечность - за Малую Красноярку,
За этот старинный казачий форпост.
А дальше – уже как смертельная рана.
Сжималось пространство на Большенарым.
Полк красных стрелков подходил от Зайсана:
Горами, и часть - по дорогам степным.
Повстанцы шли целыми семьями в горы.
Когда вдоль станиц проходили стрелки –
В упор - «затаенно-враждебные» взоры
Казачек и злобно глядят старики.
Примкнули к стрелкам и бойцы с Сарабели.
Не ждали победы, а вот – довелось!
- Сровнять Чистый Яр бы! - зубами скрипели.
Станица – как в горле застрявшая кость.
Повстанцы скрывались в лесах, по заимкам,
В ущельях, пещерах, ушли на «белки».
Утрами все горы затянуты дымкой -
Костры жгут крестьяне и жгут казаки.
Бычков атаман проходил по Берели.
За ним коммунисты, разграбив дома,
Сжигали. Там заживо люди сгорели,
И кони, и хлеба сто тонн в закромах!
Аресты, бесчинства, грабеж и расстрелы.
Зажиточных – к стенке. Дома – голытьбе.
Кругом комячейки творят переделы,
Хозяйство и вещи богатых – себе!
Еще будут долго в горах партизанить,
Громить комячейки на их же беду,
Рубить коммунистов. Свежа еще память
В двадцатом повстанческом страшном году.
Часть 5. ИСХОД
1. РАССТАВАНЬЕ
Вот месяц ущербный блеснул, словно рыба,
И скрылся за тучей, как хищник речной.
Тяжелая ночь навалилась, как глыба.
Кромешная тьма – над казачьей судьбой.
Бегом, впопыхах, все на скорую руку.
Не ужин с семьей – перехват на ходу.
Не хлеб ты вкушаешь, казак, а разлуку,
Не чарку с вином пригубил, а беду!
Кохать не жену приведется, а шашку,
Лелеять журбу, а не мать, не отца.
Жена отворот от тоски в твою фляжку,
Любя, наведет на настой чабреца.
Чтоб родиной пахло, любимой станицей,
Чтоб сердце не выела жгучая злость,
С душистой полынью родимой землицы
Возьми у околицы полную горсть.
Тебя сохранит эта тяга земная
От лютой печали, гремучей тоски,
За тридевять чуждых земель сберегая,
И будут дороги чужбины легки.
Нет в мире сильней материнской молитвы!
В гайтан пусть вошьет сей невидимый щит!
Она сбережет на полях страшной битвы,
От пули дурной казака сохранит.
Но будет надежней и легче в дороге,
Когда ты наказ не забудешь отцов:
- В час трудный и легкий ты помни о Боге,
Будь верен присяге, ты – воин Христов.
Вязигин Василий склонился над зыбкой.
Родная кровинка, похожа точь-в-точь:
Глаза с синевой, эти губы, улыбка...
Лишь глянешь, и скажешь: Василия дочь!
Как вылили... Волос густой. Две макушки -
На счастье – примета. И ломкая бровь. -
Усами уткнулся в ее завитушки:
Продлилась Вязигиных бойкая кровь!
Он дочку и в щечки целует, и в глазки.
Слеза прокатилась по жесткой щеке.
- Видать, без отцовской ты вырастишь ласки...
И смута в душе, словно рябь по реке.
Василий прощался с супругой Ириной:
- Душа на распутье, что делать с душой?!
Уйти и смириться с тоскою-кручиной,
Весь мир потерять, но остаться собой?!
Остаться? Предать! В вековечном разладе
С собою самим до скончания жить!
Врагу поклониться, моля о пощаде...
Вот только себя не смогу я простить!
Кругом перепутье, холера вторая!
Что в прорубь под лед, что башкою в петлю!
Как эхо, душа откликалась родная:
- Тебя я любого до смерти люблю!!!
У брата Андрея по жизни все проще:
Лишь кони да служба одна на уме.
По грудь огневой бородищей заросший,
Махра да сухарь в переметной суме.
Удачу он с детства к седлу приторочил,
А лихость и шашка – заместо жены.
Прабабка глухая шептала, пророча:
Повадками в деда - рожден для войны.
Как вскормлен волчицей – хранил хладнокровье
В бою ледяное, играя с судьбой.
И сердце, на ласки охочее, вдовье
Тянулось к нему с перезрелой тоской
На силу натуры его звероватой.
Он брал без отдачи и с трезвой душой.
Словам этим бабьим с любовною мятой
Не верил, к душе не пустив ни одной.
Служилый, до мозга костей он вояка.
Нажил накоплений – крестов да рубцов.
Терпеть он не мог тех, кто мыслит двояко.
Мир был красно-белый, без лишних цветов.
Он мог бы простить неродному кому-то,
Но брата родного понять не готов
В ту ночь, не почуяв сердечную смуту,
Не внял непростой околесице слов
Про то, что пора бы с судьбою смириться,
Ведь плетью-то обуха не перебьешь,
Что будет с семьей в опустевшей станице?
Подумать-то страшно, что по сердцу нож!
А в детстве не раз он вытаскивал брата,
Сигая в стремнину, спасал в Иртыше!
Той ночью их путь раскололся, разъятый
Кровавой межой по сердцам, по душе.
Эх, кабы нам знать, выходя к раздорожью
Без стрелок на камне, без веры в пути,
Где будет дорога не Божья, где Божья?
И как той дорогой достойно пройти?
Присели, как следует перед дорогой,
Обнялись с родными.
- Храни же вас Бог!
Тяжелую тишь вперемежку с тревогой
Оставили в доме, уйдя за порог.
2. В КИТАЙ
Бурлил Чистый Яр пред дорогою дальней.
Закрыты пути – не пролезет и мышь.
И снова - меж молотом и наковальней.
Шли вплавь на конях через быстрый Иртыш.
Здесь детство прошло. В камышовых протоках
Гусей добывали, налимов и щук.
Здесь, в лагере летнем, на первых уроках
Учились основам казачьих наук.
Играли, взрослели, влюблялись, любили.
Ватагою весь исходили Алтай.
Отсюда они на войну уходили.
Теперь вот уходят за горы, в Китай.
Вязигины, Шеин, Шульгин, Столяровы,
Тюменцев, Юданов, Знобищев, Попов...
Ни песен, ни шуток, ни легкого слова,
Лишь конское ржанье да цокот подков.
И сколько тоски, непочатой и горькой,
В пути невозвратном хранилось в сердцах
Колодезной ранью, той утренней зорькой,
В то росное лето в Алтайских горах!
Все выше – в свой путь уходили тернистый
И шли к небесам, на Голгофу свою.
И вот есаул бородатый, плечистый,
Сказал: «Мы вернемся! Я слово даю!»
«Вернемся!» - за ним казаки повторили.
А эхо стократ закрепило зарок.
Ту весть вперебой на хвостах разносили
Сороки по всем перекресткам дорог.
По сердцу пришелся тот клич есаула,
Как будто бы сбросила камень душа.
И сотня старинную песнь затянула.
Ту песню несло к берегам Иртыша.
На узком своротке, своих пропуская,
Вдруг спешился Вася Вязигин к коню.
- Ослабла подпруга, холера вторая...
Езжайте, ребята, я вмиг догоню!
И если бы только все дело в подпруге!
У рощи, на узком своротке у скал,
Он, лихостью мечен, шальною подругой,
Не зря в этом месте от сотни отстал.
Коня развернув, он пустился стрелою,
Пригнувшись к загривку, под гору, назад.
Три раза нащупывал темя родное
Сквозь мушку прицела рассерженный брат.
Три раза стрелял по нему и в четвертый
Вдогонку звенящую пулю послал.
Все метил ему под околыш потертый,
Чтоб брата-предателя снять наповал.
- Будь проклят! – И эхо несло по ущелью,
Стократ проклиная. - Ты больше не брат!
Вдали, переправившись под Сарабелью,
В погоню поднялся червонный отряд.
- Кажись, пронесло! Эх, холера вторая!
Спасибо, родимый ты мой Воронок!
Он гладил коня, на груди прикрепляя
Багряную ленту, что прятал в сапог.
Одни в этот день в небеса восходили,
Другой - опускался к родным берегам.
А красная конница в облаке пыли
Рысила навстречу по свежим следам.
3. ПОСЛЕ БУРИ
Матушка Пресвятая Богородица,
Помощница, помоги мне, пособи мне
В первом деле, в первом часе.
Идет Исус Христос к тебе навстречу.
Куда, мой Божий Сын, идешь?
Иду к рабу божию Порфирию
Кости выпрямлять, жилы вытягивать,
Буйную кровь исцелять,
Боль с ломотой уничтожать.
Отныне довеку. Аминь.
Немало знахарок живет по Сибири.
У Бутрихи здесь, в Прииртышье, почет.
Лежит полумертвый раб божий Порфирий,
Лишь признаки жизни едва подает.
Но Бутриха знает - затянутся раны!
Наварит отвара из редкостных трав,
Возьмет у вечерней зари Маремьяны
Ключи от стрельбот на болящий сустав.
- Не знай ни щипот, ни ломот, ни болезней,
Ни скорби, как матушка белая печь!
Весь силой налейся железной, полезной,
Скинь груз неподъемный с расправленных плеч.
И все же везуч был Порфирий Петрович!
Хоть пожил недолго он вольно и всласть,
За жизнь рассчитался он малою кровью,
Другим не простила Советская власть.
Кому-то на жизнь не оставила шансов.
Узнало казачество «красный террор».
Исчезла в станице фамилия - Чанцев,
Их двух расстреляли, спустившихся с гор.
В тот год не плели на колесах турусы –
Под корень! Изранив кормящую мать,
Младенца – на штык, чтоб казак Сенотрусов
Узнал – на кого он пошел воевать!
Во двор к Шульгиным шли ватагою пьяной:
Поймать не сумела трехлетку-быка -
И насмерть плетьми запороли Татьяну,
Так выместив злобу жене казака.
А в сердце восстания – в Большенарыме,
Как будто к зиме наготовлено дров -
Устелено грудами было крутыми
Порубленных, стреляных там казаков.
К зиме губревком информировал жестко,
В станицах кровавый собрав «урожай»:
«Осталось два-три старика да подростка,
Мужчины – кто в горы ушел, кто в Китай,
А часть уничтожена...»
4. МЕТЕЛЬ
Метель разъярялась и била с размаха
По окнам. Буранное море текло.
В домах выдувало, и стынь росомахой
В дома забиралась, воруя тепло.
Метель бесконечною белой стеною
Гнала косяки племенных кобылиц
Снегов белогривых. И ранней зимою
Пахнуло на улицы сел и станиц.
Возвышенна, глухо молчит колокольня,
В ней колокол сбит, чтоб не били в набат.
И только лишь сны о казачьем раздолье
Ночами лелеют запуганных баб.
Бывало, прольется тягуче, медово,
Звенящее чудо, как солнечный дар.
Стоял на всенощной с самим Соколовым
Поклонный, лампасный, родной Чистый Яр.
Все вместе - купцы и народ небогатый
Стояли, сплоченные верой одной.
Что птиц сизокрылых звонарь глуховатый
Пасхальные звоны пускал над рекой.
Из Большенарыма неслось, издалека.
Трезвонила церковь Николы в Батах.
И эхо бродило в ущельях глубоких,
И долгие звоны носило в горах.
Где жил Соколов, словно хищная птица, -
Кровавое знамя над тусклым коньком.
Не спится чекисту, гудят половицы
Под твердым, скрипучим его сапогом.
Дымит керосинка. Мосласто, плечисто
Вздымается тень у него за спиной.
Он в мать-перемать костерит...
- Коммунисты!
Прочешем заимки, начнем с Шульгиной.
Покуда снега дозволяют пробиться,
Мы им не дадим отсидеться в глуши!
Оно, казачье, коммунистов боится,
А битому псу только плеть покажи!
- Оно вроде правильно... Токма берданы
И ружья имеют, - встал Бойко Степан.
На баб расторопна рука у Степана,
Он носит в кармане холодный наган.
Порфирию Галкину родственник близкий,
Он Галкиных сам бы извел уж давно.
Порфирий не раз побывал в черном списке,
Но, видно, Порфирию не суждено.
Степан выгребал из амбаров пшеницу,
Любил поживиться в чужих сундуках.
С вилами в пороге встречала сестрица,
И трясся наган у Степана в руках.
- Ты сызмалу знаешь – я слов не бросаю,
Шагнешь, запорю прямо здесь, на крыльце!
Тут пятился Степа и, дрожь унимая,
Весь трясся и мигом менялся в лице.
Таким он и был, этот Степка-вояка:
- Трубу им закрыть, как один угорят.
- Не дело гуторишь! Надежней, однако,
Когда пулеметы в бою говорят!
К тому же – не ждут... Так что самое время!
Врасплох эту сонную контру возьмем.
По коням! – как знамя взлетело над всеми,
Чекист черной тенью взлетел над конем.
Укутавшись снегом, дремала станица,
И бабьи тревожные видела сны.
Над яром, у речки, завыла волчица
На диск помутневшей кровавой луны.
Вдали, за оврагом, откликнулась стая.
Прошел нарастающий топот копыт.
Стихает метель. Над заимкой светает,
Восток снегириною грудью горит.
Никто их не ждал этой гиблой метелью.
Все спали вповалку в набитой избе.
В углу, отдающем соломенной прелью,
Пел песню старик о казачьей судьбе.
В ней столько печали скопившейся было!
И сердце, познавшее горечь невзгод,
Поныне от скорбных утрат не остыло,
В той песне старинной искало исход.
Когда из дверей казаки выходили,
Пахнуло соломой, ленивым теплом.
Могутный старик с нерастраченной силой
Едва проходил в неширокий проем.
Поля побелило тяжелой метелью.
Над миром стояла вселенская тишь.
Их выгнали к проруби за Сарабелью,
Бурлил белопенно текучий Иртыш,
Как рыбина, рот тонкогубый разинув,
Чернея утробой, дыша тяжело.
Парило. Дома спозаранок покинув,
На берег глядеть выходило село.
- Чего вы, лампасники, смотрите косо?!
Сымай полушубки, скидай сапоги!
Сигай в иордань без ненужных вопросов,
Как власти Советов большие враги.
По снегу вели казаков босоногих.
Подросток рыдал с искаженным лицом,
Тот крест целовал, вспоминая о Боге,
Другой, презираючи смерть, храбрецом.
Прикладом крестили под лай матерщины,
Топя пожилых и подростка-юнца.
И лик проступал кровожадный, звериный,
Сквозь кожу обычного с виду лица.
Двужильный старик возле самого края
Был выше чекиста, наверно, на треть.
- Я прожил достойно и так же желаю
Достойно пред Божьим лицом умереть.
Бесхозные люди! Топор пожалели!
Могли прорубить бы поболее вширь.
Шагнул хладнокровно к последней купели
И в проруби этой застрял богатырь.
Чекист озверевший, от злобы пьянея,
Что прорубь мала и казак не пройдет,
Рубил на куски старика Федосея,
Спуская могучее тело под лед.
5. ЛЕГЕНДА ОБ АТАМАНЕ ЕЛЬЦОВЕ
Я снова пытаюсь расставить акценты,
Стараюсь понять, ибо ясность люблю,
И свой неразборчивый почерк студента
Читаю и память свою тереблю.
И слышу, как воды несет ледяные
В далекую даль мой казачий Иртыш.
Ушедшие снова встают, как живые,
И слышится говор сквозь мертвую тишь.
Старик мне припомнился крепкий, плечистый,
Расправлены плечи, то Стерликов-дед.
- В двадцатом шерстили станицу чекисты,
Мне было в ту пору всего восемь лет.
И то повезло, что семья небогата.
Прошла продразверстка - шаром покати...
В тот год на столах по домам и по хатам
Не хлеб был обычным, а чашка кутьи.
Убей, а не вспомню, как звали Ельцова.
Никто про Ельцова не вспомнит уже.
Но добро боялись рубаку такого,
Один был из лучших на всем Иртыше.
Его не брала неминучая пуля,
Был заговор древний на нем от свинца.
В тот год исказнили в мятежном июле
Ельцовых - и мать, и хромого отца.
Ему ж умереть, что водицы напиться.
Не рохля, а истинный был атаман.
Он красных тогда уводил от станицы
В Сартайку, за Тумбу, за старый курган.
Он знал эти тропы, он мог оторваться.
Завел их в тупик к одинокой скале
И шашку достал, предлагая сражаться,
Один на один, этот рыцарь в седле.
Его обошли за скалой по лощине,
Зашли со спины ему двое бойцов
И сбросили камень огромный с вершины,
Вот так и погиб легендарный Ельцов.
Бывает - погожими днями нежданно
Поднимется ветер над этой скалой, -
Видать, это бродит душа атамана,
Легка, как порывистый ветер степной.
6. МЕЛЬНИЦА
Здесь братскою кровушкой крепко политы
В кровавую бойню овраги, поля.
Березы да ивы взошли из убитых,
В расстрельных оврагах – взошли тополя.
Иные сплелись уж и перекрутились,
Из разных корней стали телом одним.
Доколе нам биться? Скажи мне на милость!
Лишь тот, кто не судит, не будет судим.
Года пролетели, как белая стая.
Повит сединой, одинокий старик
В избе проживает, в ущелье Алтая,
Там речка и мельница рядом стоит.
Живет на отшибе старик, как отшельник,
Лишь изредка едет к семье в Чистый Яр.
Душою – монах, по профессии – мельник.
Под стать и хозяину, конь его стар.
Нещадное солнце горит над землею,
Над ветхим конем, над скрипучей арбой,
Над старцем с печальною русской судьбою,
Над этой могучей и быстрой рекой.
Здесь – эпос Алтая. Здесь – сны Беловодья.
Ветров причитанья да звон Иртыша.
Старик в полудреме роняет поводья,
И верный коняга идет не спеша.
Вот овод обжег ему потное брюхо,
Звенящая с глаз поднялась мухота,
И Карька несется вперед что есть духу,
От мух отбиваясь метелкой хвоста.
- Чего взбеленился, холера вторая!
Беззлобный старик понужает коня.
Его на пути у аула Каная
Давно поджидает уже ребятня.
Все знают про доброе сердце Сарчала!
Сколь криков восторга и радостных глаз!
В тяжелую пору старик наш немало
Семей в том ауле от голода спас.
Война позади. Солнце светит над миром.
Два ордена Славы принесший с войны,
Был Галкин Иван много лет бригадиром
В колхозе, и с той приезжал стороны
Он часто на мельницу эту в ущелье,
В кубанке, пропахшей тяжелой войной.
И в комнатке, больше похожей на келью,
Сидели старик и казак молодой.
На зреющих травах звенели цикады.
Поведал старик в намоленной тиши,
Под горькую чарку у яркой лампады
О жизни, сняв камень тяжелый с души.
- Василь Федосеич, ответь, не скрывая,
Откуда кресты у казачьих могил,
Забытых в горах и предгорьях Алтая?
Не ты ли ковал их, стругал, мастерил?
- Быть может, и я… Я же должен пред Богом…
- Что было, то было… Теперь же судьба -
Страну накормить мы должны первым долгом,
А нынче в колхозе большие хлеба!
И пусть будет хлеб нашей первой заботой,
Не пасынки мы, а родные сыны.
Мы это докажем достойной работой
Во благо и счастье великой страны!
7. ЮНЫЙ ВСАДНИК
Станицы полвека уже под водою,
По улицам плавают рыб косяки.
То с цепью поднимут, а то с бороною
Свой невод тяжелый наверх рыбаки.
Гармонь не сыграет, и звонкая песня
Уже не раздастся на улицах тех,
Уже не промчится со «сполохом» вестник,
Ни свадеб гулянья, ни девичий смех.
Как в шкурах деревья – мохнаты от ила,
Колодцы, кустарники ил опушил.
На кладбище старом кресты посносило,
Ржавеют оградки забытых могил.
Никто тех могил никогда не поправит,
Никто не посадит сосну и сирень,
Никто не заплачет по ним, не помянет,
Никто не придет к ним в родительский день.
Лежит там мой прадед с певуньей-прабабкой.
Ни солнцем согреть их, ни ветром степным.
Цветов полевых положить бы охапку
К далеким могилам, забытым, родным!
Люблю это море! Когда от Зайсана
Порывистый ветер задует вдоль гор,
Поднимет волну этот бег урагана,
Вскипит, оживет этот дикий простор.
Люблю угасанье, затишье природы,
Душа от такой красоты – через край:
В зеркальную гладь превращаются воды,
В тех водах купает вершины Алтай.
Я в гору поднял неподъемную ношу,
Наполнив котомку насущным, родным.
Мой волос в пути обметала пороша,
А в путь выходил я еще молодым.
И сын мой подрос уж – рессора литая,
В одном он заметно обходит меня:
Откуда берется в нем удаль лихая,
Когда он стремглав оседлает коня?!
Холмами мой сын белочубый несется.
Полынью и мятой напитана степь!
И радость, и счастье, и небо, и солнце!
И прадеда вижу в нем добрую крепь.
2010 – 2017 гг.
Примечания:
Чистый Яр – Чистояр – то же, что станица Чистоярская.
Баты – то же, что станица Батинская.
Перевод:
1. Кайда (с каз.) – где, куда?
2. Онда – туда, там.
3. Алып – богатырь, великан.
4. Рахмет – спасибо.
