«Под шорох капель дождевых…»

Загадка Стрельцова

Четырнадцатого февраля тридцать седьмого года родился белорусский писатель, прозаик, эссеист, поэт Михась Стрельцов, вот уже тридцать лет, как его не стало; а боль и недоумение не только не притупляются, но даже возрастают. Так бывает, когда речь идет о писателях, которым не воздали при жизни в полную меру того, чего они заслуживали – славы, званий, изданий... Имя Стрельцова глубоко значимо для каждого «свядомого» белоруса, русский читатель тоже помнит его прозу, в том числе и на страницах журнала «Дружба народов», те, кто имел счастье знакомства и общения, помнят свет личности этого человека.
Свое эссе, посвященное Максиму Богдановичу, поэту, чье имя в литературе долгое время заслонялось могучими фигурами Колоса и Купалы, (сходное положение в литературе и у самого Стрельцова!) он назвал «Загадка Богдановича». Внутренняя рифма их судеб невольно подталкивает писать о «загадке Стрельцова»; статьи о нём продолжает появляться на страницах белорусской периодики, но главное не это. За прошедшие годы имя Михася Стрельцова стало паролем некого тайного братства белорусов на Родине и в изгнании, поэты и прозаики различных школ и направлений начертали имя это на своих знаменах; так было перед началом перестройки с именем Богдановича –  отсутствие на нем налета официоза играло решающую роль. Каким таким важным и незамеченным доселе качеством обладает  написанное Стрельцовым?
Кроме уже упомянутого желания воздать должное, есть у всего, помеченного «печаткой мастера» (название последней пожизненной книги критических эссе Михася Стрельцова) свойство увеличивать число измерений отображения, более тонкий, что ли уровень рефлексии, чем был принят тогда, когда он творил, и повышенно актуальный сейчас. Потому такие разные литераторы следующих поколений, как Владимир Орлов, Адам Глобус, Андрей Федоренко и Юрий Петкевич записывают его в предшественники, речь идет о прозаиков преимущественно, хотя и Глобус, и Орлов имеют не по одной стихотворной книжечке. Но только ли это? Михась Стрельцов, как в свое время Максим Богданович более чем кто-либо другой из его поколения сознательно работал над включением белорусской литературы в общеевропейский контекст – увы, ему не довелось дожить до падения железного занавеса, но работа его оказалась очень востребованной. И ещё – Стрельцов более чем кто-либо из белорусских писателей-его ровестников, близок натурфилософии, живя в городе большую часть жизни, он всегда ощущал сегодняшнее время года и погоду на дворе – это было частью его каждодневного самоощущения. Его жизнь оборвалась в августе, в последнем разговоре с дочерью он спрашивал: «А какие грибы уже появились на рынке» – это последнее, что было для него важно. Любимые поэты – Тютчев и Поздний Заболоцкий, читал наизусть бесконечно. И если кому-то еще продолжает казаться, что белорусы – они хорошие, почти такие же как мы, только чуточку покорявее, попроще – прочитайте хотя бы рассказ  «Смоление вепря» Михася Стрельцова. Кстати, рассказ этот еще при жизни автора был на многие европейские языки переведен. После этого, лучшего своего рассказа Стрельцов бесповоротно ушел в поэзию, успел выпустить три поэтических сборника. Предлагаем читателю стихи из последней поэтической книги писателя «Мой свете ясный» в переводе автора предисловия:

***

Под шорох капель дождевых
Стоял он в будке телефонной,
А ветра резкого порыв
В листве запутался зелёной.

Но наблюдал он не спеша
Как ветер ветки гнет нещадно…
Лечилась будто бы душа.
И даже было ей отрадно,
Что одобрения не ждал,
Бесился ветер этот прыткий
Над городом – и в клочья рвал
Плащи, и юбки, и накидки.

Из этой будки под дождём
В своём отчаянии великом
Себя за давним рубежом
Увидел вдруг – и не окликнул.
Не захотел или не смог…
И, чудом вырванный из мрака,
Тот, прежний, юн и одинок,
То ли смеялся, то ли плакал.
Но в этом городе чужом, 
Что был своим, давно, вначале,
Иным омытые дождём,
Иначе листья трепетали.

***

То знает зрелость изнутри:
Бег всё быстрей, все путь короче,
И как лукаво не мудри,
А жизнь – одна ли, две ли ночи.

Ты не придумал это сам,
А вслед подумал за поэтом:
Как верно Пушкин написал,
Ещё б ему не знать об этом!

А так ли много на веку
Неподдающихся сомненью
Минут, как майское «ку-ку»
Не омрачённых в сердце тенью?

И может, высью чистой неба
Та мысль отмечена, коль сам
Избранник солнечного Феба
Её однажды записал?

***

Сопряги начало и конец,
Закрепи рассыпанные звенья –
И промчится память как гонец,
Озаряя вспышками мгновенья. 
И как будто вновь начнется бег
Жизни, узнаваемой по метам, --
Скажешь «снежень» -- чувствуется снег,
Просияет луч – запахнет летом.
Но уже покинут этот дом,
Нота оторвалась от созвучья,
Как теченье, скованное льдом,
Тень листа на оголённых сучьях.
Чувствуешь, что близко где-то, тут…
Не воскреснет то, что миновало.
Но в тебе, сегодняшнем, живут
Вместе – окончанье и начало.

***

А фотоснимок на столе
Что встретит взглядом от порога,
Заметит, как я постарел
И погрустнел ещё немного.
И новый навык вдруг как гнёт –
Здесь быт устойчивый, особый,
Так в зеркале не совпадёт
С изображеньем – облик новый.
Я наугад так говорю.
А может, в первый миг тот горький,
Присяду молча, закурю
Цигарку дымную махорки.
И чуть нагнется голова,
И, может, чуть согнутся плечи,
Как станут вещи оживать
С усилием нечеловечьим.
И страх – узнают или нет?
И ужас где-то в подсознанье:
Как будто был ты на войне,
И вот домой – по окончанье.
Живой. Но сразу не узнал,
К своим ли подошел пенатам.
А комнатенка – как пенал,
Ей не вместить твои утраты.
И понимаю в этот миг,
Лишь в эту горькую минуту –
Их слишком много для двоих,
И лучше их делить не буду.
Я на тебя тогда взгляну –
Беззвучно слезы ты роняешь,
Стыдясь, как некую вину,
Само молчанье объясняешь.

***

Пусть от поры, когда меня
С тобою версты разлучили.
Твои глаза – не помню дня –
Чтоб ненадолго отпустили.

Нет, не просил тебе такой,
Свидетель – Бог, бессчастной доли;
Шли дни недружной полосой,
Ход изменить был я не волен,
Не беспокоило почти,
Что предпочтение как милость.
Но я не смог помочь, прости,
Тебе – и сердце омрачилось, 
Я думал – просто мы друзья,
И что сама ты понимаешь –
Иных даров принять нельзя,
И обо мне ты вспоминаешь
С той легкой грустью, как зимой
Вздохнешь о щедрости июля,
И ветры, посланные мной,
Ничто в тебе не шевельнули,
И что распахнуто окно
Тебе – одно, а мне – другое,
И справедливо, что дано
Глядеть на доброе одно
Тебе -  и не увидеть злое.

Я ошибался! Не спеша
Чинил октябрь опустошенье…
Так разминулася душа
С душой –  и нет ей утешенья.
Как страшно вымолвить «Люблю!»
За малодушие боязни
Без снисхождения, о казни
О ласке будто я молю.  
 

Акварели

Там, на западе, стали не тучи!
Снег оранжевый. Конь вороной.
На какой непредвиденный случай
Из страны он примчался иной?
В пустоте только блестки летели,
Высекали копыта огонь…
День окончен – предрек этот конь,
Приближаясь к ночной колыбели.

Там, на западе, сгусток, не тучи,
(Вороной – на оранжевом – конь,
Хочешь – рифмою корень тронь?)
Мелочь, суетность, сучья
День кидает в огонь.

***

Прозрачный сад застыл в немом укоре,
Как будто взял молчания обет.
Деревьям не удастся, видно, вскоре
Листву на волю выпустить, на свет.
Уже пора ложиться в почву зернам,
Чтобы побеги к сроку проросли…
Земля как провинилась – и упорно
Отводит небо очи от земли.  

***

Зачем тревожим мы былое
И что притягивает взгляд,
Когда, уже короче вдвое,
Дорога клонится на спад?
Тот бег босой по ранним росам.
Или, когда закат потух, --
То гул шмеля густоголосый,
Иль пригуменная береза,
Или бессмертный хлебный дух?
Как будто это в утешенье,
Как тяжко думы облегченье
От прежней жизни нам дано
Мгновенье… Но и жизнь – мгновенье, 
И что пред вечностью оно?

Перевод Любови Турбиной