Дорога

Показалось, что откуда-то из недр огромного и полусонного еще вокзала – позывные детства вдруг... и!
- Здравствуйте, ребята! Слушайте! «Пионерскую! Зорьку!»
- Здравствуйте... – кручусь-верчусь я в тихом летнем утречке: откуда? Не от вокзала, нет... – своя тут жизнь.
- Из города, – прислушался отец, – от удиц привокзальных.
Сверяем часы – все правильно: семь сорок. И...минутки считанные до прибытия моего поезда. Слово за слово... «Вот и он пыхтит. «Тороплюсь!» – гудит...». И все смешалось на перроне в тот же миг, задвигалось, заторопилось...
- Счет вагонов с головы, доченька!
- Да! Помню! Помню... помню... Вот он! – мой...
Впервые в жизни я еду в купейном вагоне. И ехать мне всего-то часиков семь-восемь, но так захотел отец, не поддавшись ни на какие мои возражения. Сам и билет купил, сам и вещи – в вагон... И вот уж обнял – отпустил. И идет теперь, все ускоряя шаг, плечом к плечу с могучим скорым поездом...
- Как приедешь, сразу напиши!
- Хорошо!!!
Махнул напутственно и... – стоп.
Оторвав себя от окна, захожу в купе. А там уж пара семейная. Молодые, веселые, обустраиваются вовсю! Раскладывают что-то, развешивают, застилают. «Зачем так сразу-то,  – думаю я, бочком пробираясь на свое место. Но заражаясь примером неуёмной их домовитости, умащиваю поудобней и свой чемодан, сумку; поправляю шторки на окне. А слезы... – чтоб им! – совсем рядом. Только у меня, что ли, так! – злюсь я на себя. – Успокойся, – отвечает внутреннее мое, более рассудительное и разумное. – Как и у всех нормальных людей. При расставании. Ну, же! Успокойся наконец.
А они уж садятся напротив – угомонились-таки. Испытывая лёгкую неловкость, сидим какое-то время молча – такие они всегда, первые минуты в поезде. А знакомиться ни капельки не хочется. Хорошо мне тут одной у окна. Тыдых-тыдых... – стучат колеса. Тыдых-тыдых... – березки вдоль дорог. Тыдых-тыдых... – поля... поля без края!.. подсолнухи в поклоне – в тыщу солнц! По просторам Родины любимой мчится поезд в незнакомую мне даль, к месту первой моей – самой что ни на есть настоящей! – учительской работы. Как встретят там? Как все пройдет? Знакомство. Линейка. Урок мой первый. Директор школы там... Много добрых слов берегу в себе об этой славной (и прославленной даже!) женщине. Но главное, – какие они, первые мои? Такие ж, как мы когда-то? Вряд ли... Пробных уроков провела – ого, сколько! Другие они теперь. Совсем другие. И кажется, что не способны так же... Метнулись тогда всем классом в райцентр. Третьеклашки! За 25 км.! Потому что – заболела наша первая учительница – Валентина Петровна Мурашкина. Водитель автобуса обалдел от такого  нашествия: «Откуда столько вас!.. Родители-то знают? Ну-к, отвечай, мелюзга!». Понимали мы, что врать нехорошо, но наврали «дяденьке» с три короба! Здорово тогда всем попало. От родителей и попало. Но после уже.

После. Когда проведали дорогого нам человека. Варенье отвезли! Вишневое. Вместе с ней его и уплетали, на хлеб толстым слоем намазывая. Халатик в цветочек... обмотана шея пуховым шарфом... – девчонка!  Но для нас она была – всем. Любила нас. И в этом весь секрет.  Да и – детство ведь!..  И юность ранняя потом... Школа, одним словом. Корабль – огромный! белый!.. Там сентябри по палубе – листвой...  И выпускной там с грустью светлой... И лиц счастливых на борту – не счесть! Все там. Навеки. В лучших из времен. Когда «само собой» мы Родину любили, «само собою» чтили всех своих учителей. И многие ведь – многие! – из школы нашей сельской учителями стали... Глядючи на них! Лишь из нашего класса... – пятеро? Да. Пятеро. Из семнадцати. И... надо ж соответствовать теперь? «Само собой!», – сказал бы дорогой наш одноклассник Васька Н. 
- Чай пить будете?! – это проводница... разбивает мысли мои вдребезги!
- Да-да-да! – отзываемся мы дружно и почему-то – радостно.
Зашуршали свертками; и вот уж – чай... В одной руке все три стакана! В подстаканниках, естественно. Какое ж чаепитие без них в поезде. Дзынь-дзынь... – позвякивают ложечки в стаканах, ароматный струится из них дымок... Самовар бы сюда еще или чайничек. И чтоб кто-нибудь время от времени приговаривал: «Горяченького-то подлить?» Как дома... Но и здесь нам все хорошо! – мы чаёвничаем.
И вдруг – дверь настежь – парень на пороге... Лихо сдвинута набок морская фуражка, стрелки на брюках – лезвием! Да и сам весь – «моряк с печки бряк» – полный комплект обаяния.  Шагнул уверенно в купе, чемоданчик – по ходу – на полку верхнюю... Оглядевшись, сел. Но тут же встал, протягивая всем по очереди руку:
- Владимир.
- Приятно познакомиться. Виктор.
- Надя.
- Женя.
И веселей застучали колеса; и березки без грусти уж смотрят нам вслед; и все внимание наше – конечно же – на красавца-морячка. Только его одного и слушаем. Все-то он знает, во всем разбирается. Рисунки свои достал – показывает. Смотрим лист за листом: не Айвазовский, конечно, но... что-то есть.
- Все с натуры, Володь? – это Виктор. Вижу нравится ему. Море нравится.
- Ну, да. Разное оно... Живое! Понимаешь? Живой организм. Силища. Ну, и... красивое, да. Восходы, закаты... – усмехнулся слегка, – пока штиль.
- А это?
- Что?
- Ну... лики на волнах. С женским лицом оно у тебя получается. И здесь. И вот, на гребне большой волны... – поднял парень на «художника» взгляд, – красивая!
Свой у них разговор. Но деться-то некуда, слушаем и мы с Надей.
- Лики-блики?  Ну, да. С женским. Изменчивое оно. Непредсказуемое. И коварное, знаешь ли... Про красоту уж не говорю, сам видишь.

Переглянулись мы с Надей: хвастун? Да вроде, – нет. В словах – ничего лишнего. Да и речь... Интересный, однако, язык – живой, образный. Одним словом, слушать его приятно, наблюдать любопытно. Новоиспеченный выпускник ленинградского военно-морского училища подводного плавания. Сейчас – перед отправкой на постоянное место службы – он едет на побывку домой, к родителям. А службу будет нести в океане Тихом. Там, где бухта Золотой Рог. «Далеко-то как!» – думаю я... пока еще не зная и не ведая, что через год... сама увижу бухту эту, и море увижу – воочию... Вместе с ним и увижу. Светлая ему память. Но сначала письма будут приходить в «тихую мою гавань». Десятки, а может, и сотни за год. Зимой – особенно...  Деревянная калитка. Прорезь аккуратная в доске. Сверху – белой краской – «Почта!». Надпись-то я перед отъездом на каникулы сделаю, а вот ящик почтовый (новенький!) так и останется лежать на подоконнике. А зима ведь. Разбросает письма ветер вьюжный по всему двору! Вмерзнут в снег и в наледь... На веревку их потом...  В жарко-жарко натопленной комнате... 
Но все это будет потом. А пока... Пока течет в купе нашем беседа, и выясняется – нечаянно и вдруг – что сходить-то мне с рассказчиком нашим на одной станции.
- Точно, точно тебе говорю! Вместе сойдем. А до «порта назначения» тебе километров пять-шесть, не более. Так что... сопроводить готов! – улыбается, в себе уверенный.
- Спасибо, – отвечаю, – только... (поезд, отдуваясь и пыхтя, останавливается на очередной станции)... встретят меня. Из районо туда давали телеграмму.
Такой ответ его нисколько не смутил. Взглянул лишь чуть внимательней и вышел из купе. А появился разгоряченный! Полны руки мороженого...  Когда поезд вовсю уже набирал ход...
- Вот! – выдохнул, – всем по два. Налегайте. По-быстрому только.
Ну, мы и «налегаем» на подтаявшее слегка мороженое. А поезд мчится, все пытаясь обогнать то одно, то другое облачко.
- «В бездонном небе легким белым краем встает, сияет облако! Давно слежу за ним...» – это вновь он, жизнерадостный наш попутчик. Отрываюсь от окна:
- Бунин?
- Он. Иван Алексеевич.
И вновь молчим, и каждый о своем.
- Эх, жаль гитары нет!
- Играешь?
- Немного.  – И, хлопнув себя по коленкам, –  гитару поищем, Витёк? 
- Да как! Володь! Эт если б вагон был общий!
- Ну, да. Ты прав. Пойдем покурим.
И так в течение всего пути: выходят, заходят. А мы тут с Надей о своем, о девичьем. Поженились они недавно. Теперь вот едут к его родителям. В гости.
- Но ты ведь с ними уже знакома?
- А то! На свадьбу к нам в общагу приезжали! Все путем! Только знаешь... – отвернулась к окну, и вдруг:
- Матери его не нравлюсь... Стараюсь, стараюсь, а она!..
- Ну... может, и не надо очень уж стараться? – растерялась я от ее слов. – Просто будь собой, и все. 
- И все?
- Ну, да.
- Легко тебе говорить. А я чувствую! Вижу, как она на меня смотрит...
- Ничего, Надь. Главное, чтоб вы друг друга любили.
- Это да! Мы и любим. Он знаешь какой! Он за меня – ух! Никому в обиду не даст. Я ведь... на третьем месяце уже, представляешь?
- Рада за тебя... За вас рада!
- Ну, а у тебя-то что? Давай, колись.
- Ты это о чем?
- Ой-ой-ой, какие мы недогадливые! Парень-то, поди, есть?
- Есть... Только далеко он теперь. В Москве учится.
- Здорово! А чё ж за ним не поехала? – уставилась в упор, подперла кулачком щёку. Смешная и... хорошая.
- Нельзя ему мешать. Понимаешь?.. Умница большая... потому что...
- Здра-а-сьте, приехали! А любовь как же?! Поврозь-то оно, знаешь...
«Курильщики» вошли шумно, заканчивая начатый за порогом разговор. И стало понятно вдруг: сдружились мы все. В самом конце пути! Ребятам было еще ехать и ехать, а мне и Владимиру выходить уже на следующей станции. И мы вышли. И Надя долго еще торчала в окне, пока поезд набирал ход...

Как же странно устроена жизнь... Разлуки, встречи, вновь разлуки...  А захочет – рвет совсем. Легко. Безжалостно. По какому-то своему – Замыслу!
- Ну, что? Встречают нас? – это Владимир. Фуражка в руке...  – вот-вот пульнет ее в родное небо!
- Да-да-да! Смотрим!
Смотрим... Пустеет постепенно перрон, рассеиваются провожающие.  И вот уж стоим одни. И на площади привокзальной – ни-ка-ко-го транспорта. А мой попутчик, он от дома в двух шагах. И мог бы – мог! – «вразвалочку» – домой, к отцу и к маме, и к братишке младшему. Но, выслушав все возражения мои (и аргументы – тоже!), он взял уверенно мой тяжеленный чемодан, и мы пошагали вместе. В мою сторону. 
По пыльной дороге сначала идем, потом – «напрямки» – по степи. Останавливаемся часто (так велю ему – тяжела ноша), а время за разговорами да за рассказами его морскими бежит себе и бежит. Вот уж вечер над степью повис, августовской прохладой повеял, а мы все идем... все идем по стерне, по щетинке ее золотистой. Босиком уж давно!
- Колко? – спрашивает он, не оглядываясь.
- Колко! Да! – отзываюсь я, меж рядочков лавируя.
- Зато Земля! Чувствуешь?!
- Ага! Теплая! Там... село уже, вроде?
- Ну, да. Твое!
- Спасибо тебе!
- За что?
- Как за что? Непонятно разве?
- Разговорчики в строю от-ставить! Пришвартуемся скоро... к тихой... твоей... пристани, – чеканит он слова в ритм шагу своему размашистому...

Но вот и «мое» село. Огляделись у околицы  и – вперед! По улице Центральной. Утопает улица в садах. Тихий вечер прохладой дышит. И – самое время для посиделок! Управились люди с хозяйством, отдыхают на лавочках у дворов, разговоры свои разговаривают. Родные ощущения! Но дома бы сейчас... – направо и налево: «Здрасьте, здрасьте, тёть Тонь... баб Маш...». Тут же идем... словно под огнем перекрестным. Стихает молодежь. Бабульки, привставая с лавочек, старательно на нас прижмуриваются. И... нет-нет, – сыздалька:
- Кто ж такия?! Откель? К кому?
Подходим, Объясняем. Дорогу спрашиваем. Показывают наперебой! Ну, и детвору, как водится, – в провожатые. А они – всей гурьбой, с удовольствием! Босоногий пацан, крутанувшись в пыли на пяточках, полетел вдруг вперед:
- Учительница! Учительница новая приехала!
У двора своего тормознул:
- И моряк с ней, ма-а!
Возник отец в калитке, следом – руки в боки – мать.
- Здрасьте, здрасьте, – кивают на вежливое наше приветствие.
И так почти у каждого двора. И лишь на самом краю села:
- Вот! Тут Александра Ивановна живет!
Сгрудились стайкой, уходить не торопятся.
- Спасибо, пацаны. Завтра в школу, что ль?
- Неее! Послезавтра! А ты... моряк? – светловолосый, синеглазый, подошел совсем-совсем близко.
- Что? – потрепал парнишку по вихрам, – форма навится?
- А то и нет! Еще как нравится! Ну... мы поскакали? Поскакали!  пацаны!
И «поскакали» мальчишки то передним ходом, то задним, все оглядываясь на нас, все оглядываясь...

И вот стоим в деревенской глуши одни. Ветки яблонь на заборе – тяжелые! Подтянул пониже ветку морячок:
- Ну... по яблочку? На посошок!
- Зачем сорвал?
- Так сад же не чужой! Ты тут жить будешь.
- Почему ты думаешь, что здесь?
- Нравится так думать, вот и думаю. И вообще, ты знаешь... тут живи.
- Но почему?
- Да так...  – оглянулся, – ящик почтовый нравится. Да и дом... – хороший дом, приветливый. А если серьезно... Эй! Ты слушаешь меня?
- Да, слушаю... Смотри!..
- Ну, да. Край Земли полыхает вовсю. Красивый закат. Только я не о том. Я напишу тебе. Слышишь? И ты ответишь на мое письмо. Хорошо?
- Хорошо.
- Ну! Тогда держи?.. – потер об рубашку яблоко...
И, развернувшись круто, зашагал в обратный путь, к отцу да к матери, да к братишке младшему. Домой зашагал. Не оглядываясь. А я стою – в руках яблочко. Теплое оно еще. От чужих рук...

Калитку тронула – открылась. Дорожка... сад... просторное крыльцо... Поднимаюсь по ступеням чисто-чисто вымытым, стучу. Еще стучу. Ответа нет. Что остается делать? В сторонку чемодан – вхожу сама. А в сенях темно! – глаз выколи! Босоножки сбросила, иду... Не знаю, куда иду...  Вот ведерко, вроде бы, с водой... – Есть! – за-гре-мела, падая на пол, кружка!.. И тут из самой, кажется, из седцевины дома:
- Вань! Наконец-то! Долго как!
Разворачиваюсь на яркий свет: женщина... росточка небольшого... платочек легкий на волнистых волосах... Понимаю: Она. Та самая. Александра Ивановна Журавлева.
- Так вот за кем на станцию его послала! Ну, проходи, – отступила на шаг, – проходи, Евгения... Григорьевна. Сам-то он где? Вань! А вещи? Иль так вот к нам, совсем уж налегке?
- Чемодан за порогом, – выдыхаю я радостно. – А на станции меня никто не встречал.
- Та-а-к... – опешила она. – Разминулись, что ли?.. Да не может же такого быть! На мотоцикле он, на черном. Нет?
- Не было мотоцикла черного на вокзале. Точно не было. И мы потом по степи пошли. Покороче чтоб.
- Мы? – улыбается она. – Еще, что ль, за порогом кто? С чемоданом рядышком?
- Да нет, одна я. Просто парень проводил.
- Эк, успелось как! Не побоялась с ним одна-то?
- Не побоялась, нет. В поезде мы вместе ехали.
- Так он что ж...
- Местный, да. Со станции. Вместе и сошли.
- Ну... вот и ладно. Вот и так. Скоро ужинать будем. Дядь Ваня-то куда наш подевался?!
Отдернув занавеску, постояла у окна, и вновь – ко мне:
- Чайку с дороги? А? Сейчас мы! Все с тобой сообразим... – захлопотала у плиты. – Пирожки вот... горяченькие еще! С чем больше любишь-то?..
А сама то и дело – к окнам. Проходит час, другой... Сидим без света почему-то. Телевизор лишь из дальнего угла «лики-блики»  по стенам разбрасывает. И кажется уже, что комната...  и все, что в ней... и дом... – все ожиданием наполнилось тревожным... Шторы на окнах вон... тоже вместе с нами волнуются...
- За калиткой, может, подождем? – предлагаю я осторожненько.
- А и впрямь, – поднялась она резко, – пошли. Там ждать будем.
Вышли, и с порога – сразу! – мощный хор сверчков! И Звезды!.. над чужим селом... – вековечной своей россыпью... Наверное, отец сидит сейчас (в сей час) привычно на крыльце и смотрит... вооон на ту, к примеру, симпатяшку-звездочку. А в сад окно у них – светом теплым...
- Идешь, Евгения?
- Иду, иду!
Калитку открыли. Стоим. 

Притаилось под куполом звездным село, призадумалось. Свет из окон сквозь ветки садов пробивается...
- Вон там, третий от угла, дом «учительский». Твой теперь, значит. Там на две семьи, правда. Но так и было задумано. А не сможешь одна, так в зиму – к нам, а? Ты печку-то топить умеешь?.. – разговаривает она, вроде бы, со мной, но!..
- Видела, как родители...
- Ну-ну... – напряженно вглядывается она в темень улицы, – я как себя вспомню!..  Тоже ведь здесь начинала... 
И вдруг!
- Смотри!.. Смотри, смотри! – толкнула плечом легонечко. – На свету... – не Ваня там? Да он же! Господи! Тарахтелку свою толкает.  Бегом! Бегом, девонька!
И припустили мы к дяде Ване на помощь. Подбежали – толкаем! Помогаем напоследок ему, как только можем! И вдруг – ко мне он:
- Прости, дочка, – дышит тяжело... – подвела техника.
А мне самой впору прощения просить! Из-за меня ведь все! Из-за меня... 
Но – на месте мы уже. Александра Ивановна, забежав вперед, распахивает гаражные ворота, и «техника» вкатывается на свое законное место. Вспыхивает свет, и мы – почему-то?.. – улыбаемся друг другу. И дядя Ваня на свету показался не таким уж старым. Черный чуб, правда, с густой проседью, но глаза – живые, веселые. Хорошие глаза. Спокойней от них на душе стало. 
Ну, а дальше все по очереди – в душ. И лишь поздним-поздним вечером – посвежевшие, похорошевшие и успокоенные – сели мы наконец за стол. После приключения такого «сурьезного» запросил хозяин у хозяйки рюмочку. Не так, чтоб очень уж настойчиво, но... запросил. И не так, чтоб очень уж охотно, но было ему позволено. Ну, а он, конечно же, три рюмочки – на стол, и вот уж разливает, приговаривая:
- Свое винцо у нас, Евгения. Попробуешь. А за знакомство и... И сам Бог велел! А? Шурочка! Ну, взяли.
- Да погоди ты, Вань, сказать хочу!
- Э, нет. Потом. Взяли, взяли, девоньки. 
Прохладное домашнее вино... аромат смородины... и показались эти люди вдруг...– родными показались, давным-давно знакомыми...
- А на вокзал я все ж-таки зашел! Но от тебя там и след простыл, девонька!
- Знаю, что не надо было уходить. Простите меня, пожалуйста!
- Да в чем вина-то твоя, дочка?! Провожатый сыскался зато! А? Значит, так тому и быть! Парень-то хоть стоящий?
- Оставь человека в покое, Вань!
- Да я что! Думал, может... Я на станции-то на своей всех с рождения знаю. Как фамилия его?
- Не знаю. Не спрашивала. Но он обещал написать.
- Воот! – поднял он палец значительно,  – вот! За это и выпьем!
Что означало это «воот!», так и осталось загадкой, но под дядь Ваниным под чутким руководством выпили мы еще и еще по рюмочке. И запросила теперь русская душа – песню! Снял гитару со стены:
- Давай, Шур, нашу! Что смотришь-то? Уважь!
- Какую нашу, Вань? Много их у нас.
Но посмотрели другдружке в глаза и...  И провела ладошкой маленькой по струнам.  Перебор, еще один, еще! –  красивый, нежный! И зазвучала песня... – странные слова...
- Романс! – шепнул дядь Ваня мне тихонечко, – романс...
«Кого-то нет, кого-то жаль,/ А сердце мчит куда-то вдаль...» (Пела она именно так: «мчит», а не мчится, как потом услышала я – годы спустя – в исполнении Ольги Воронец, великой нашей русской певицы). 
«Его здесь нет, он далеко, /Но все же я люблю его...».  Простой – проще некуда смысл! Но... в простом, получается, – самое важное?..  Я слушала, я любовалась голосом, но думалось и о другом: почему?.. почему у этих славных, нежно любящих друг друга людей, именно этот романс – любимый?..  

Потом они пели вместе. Другое что-то. Красиво, слаженно. И очень хотелось подпеть! Но нельзя. Нельзя непрошено – в соединенность душ. А вот слушала бы их!.. До утра бы слушала! 
 Но отложила гитару «Шурочка»:
- Отдыхать иди, Вань. Устал.
- Да, – поднялся он, – пойду. А вы что ж?
-  А нам еще работать и работать! Понимаешь, о чем я? Евгения Григорьевна?
- Догадываюсь.
- Школа-то у меня полностью готова, а вот 1 сентября – сам праздник! – всегда как в первый раз.  И мы сейчас... (встала, прошлась по комнате, совсем другим человеком прошлась – энергично, уверенно!)...мы этот День – весь-весь – пошагово – с тобой распишем, распределимся, кому – что, а уж потом... Жизнь сама потом поведет дальше. С ребятами завтра встретишься. С музыкантом нашим. С родителями – кое с кем. Все это я тебе организую. Ну и... – я всегда рядом. Предупредили тебя в районо-то? – помощницей моей будешь. На всех фронтах! Поняла?
- Поняла.
Школа хоть и маленькая, но дел невпроворот! Детей год от года все больше и... хватит уж! Хватит в райцентр их возить! Мы тут и сами с усами, а? Как думаешь? И – неожиданно – прямой вопрос:
- Ты с желанием-то сюда приехала?
- С желанием, – ответила я, не задумываясь. И для праздника у меня тут...  Сейчас! – я метнулась, было, к чемодану, но она перехватила за руку:
- Угомонись. Присядь. Поговорим. 

И долго еще горело в ту ночь окошко в доме на самом краю села. Мы создавали Праздник! «Образ» его создавали. И он давно обрел живые очертанья и голосами детскими, и песней «зазвучал», а мы все украшали его и украшали. Все говорили и говорили. О разном.
- Чьи слова у романса? – спрашиваю я наконец.
- Понравился? Народные слова. И музыка тоже народная.
- А можно... еще раз! Начало самое. Пожалуйста!
- Так ты играешь? Что ж молчала-то!
- Нет-нет! Всего лишь несколько аккордов – вот и все. Я слушатель. Ваш благодарный слушатель.
- Так-так... Садись-ка ближе, слушатель. Садись, садись! Вот так.
(Сорок пять ей тогда было. Сорок пять... Жива ль сегодня? Человек мой дорогой? И... если вдруг жива! – низко кланяюсь... За многое! За все.)
И вот мы – рядышком, плечо к плечу. Гитара кочует с рук на руки. Понимаю: должен быть не просто аккомпанемент, не просто музыка – другое что-то здесь.  Согретое... – нет! – слитое с душой... Вот! Наконец-то... – тихий перебор, еще один, еще... И не она теперь, а я... – за слогом слог... 
«Кого-то нет, кого-то жаль, / А серд... А сердце мчит куда-то вдаль...».

А когда уложила меня наконец в свободной (дочкиной когда-то) комнате, я быстро и счастливо... пошла! По полю пошла золотому – налиты колосья хлебов!.. А там что? Дорога? Дорога! И в жизнь, и в мечту, и...

P.S.

Пишу сейчас эти последние строчки и ловлю себя на том, что улыбаюсь... 
Был ли, не был ли в судьбе тот долгий летний день? И люди в нем? И стук колес... И голоса, и песни... Или пригрезилось вдруг все? И все... – все-все! не только дивный сон! – вообразилось?
Но – как бы ни было – имеет право жить. Во мне.  Со мной. «И с неизбежной печалью – о прошлом».