04 июня 2018 122

Ах, сколько забавного происходит вокруг нас. Но мы, окунувшись с головой в суету будней, не только не замечаем потешных случаев, а более того, даже разучились смеяться. Проделайте эксперимент. Скажем, встретили знакомого и расскажите ему свежий анекдот. В былые времена он бы расхохотался от души и в свою очередь повеселил бы чем-нибудь вас. Но это в былые… А теперь он только криво усмехнется и сразу же переведет разговор на бытовые темы: жена прихварывает, с тещей нелады, дочь совсем отбилась от рук… И вам взгрустнется: зарплата маленькая, с начальством общий язык не находится, да и вообще жизнь не в радость…
А вот если бы с юмором глядели на окружающей нас мир, то, поверьте, все воспринималось бы совсем по-иному. Улыбка – это тот великий живописец, на палитре которого всегда только яркие тона.
Но ближе к делу, господа. Рассказ тогда хорош, когда в нем много сути и мало умствований.

Наша необычная история началась в два часа ночи. Ну может, без пяти минут два, если хотите особой точности. Суточное дежурство в опорном пункте милиции в 102-ом микрорайоне столицы принял капитан Одил Аминов, человек еще нестарый, сложения обычного, вот разве только густые усы с закрученными кверху, кончиками красили его. День прошел как всегда. Рядом с опорным пунктом располагался базар и потому посетителей хоть отбавляй. То вора поймали, то продавцы между собой поскандалили, то из покупателей кого-то обвесили, а кого-то обсчитали. Искусство дежурного в опорном пункте в том и состоит, чтобы мирить людей, тактично выпроваживать недовольных и не позволять им писать жалобы. Кому хочется себе на шею лишние дела вешать? А так помирил, успокоил и сиди, смотри одним глазом в экран старого черно-белого телевизора.
Всякие жалобщики и недовольные обычно идут часов до десяти ночи, а потом, как в море, начинается отлив. Можно поразмыслить о чем-то своем, а можно и отдыхать, но при этом «включать автомат», как говорят товарищи по службе. Иными словами, дремли, но чутко прислушивайся. Гул автомобильного мотора, шаги, стук в дверь… Ясное дело, проверяющий прибыл. Тут главное иметь бодрый вид и четко отрапортовать, что на вверенном тебе участке ничего сверхобычного не произошло.
Капитан Аминов сидел за старым дощатым столом, залитым фиолетовыми чернилами за долгие годы службы, и внимательно читал ориентировку. Сообщалось, что органы внутренних дел республики ищут преступника, и, самое поразительно, что Одил Аминов явственно увидел его. Преступник был рослым, с широкими плечами и тяжелым взглядом из-под сросшихся бровей. И одет он странно: в старый важный халат, в распахе которого на груди был видел металлический панцирь. Точно такой, в каком изображают легендарного богатыря Рустама. В руках преступник держал топор с широким лезвием, копье и револьвер с расходящимся воронкой дулом. Капитан милиции еще подивился, как это тому удается не уронить ничего на землю. Преступник медленно подвигался на дежурного по опорному пункту, рот его был оскален, в зубах проглядывала нехватка.
Иной бы и струсил. Но Аминов, слава Богу, за время дежурств немало посмотрел по телевизору боевиков, имел понятие о приемах карате и о том, когда и как их применять. Он побежал по длинному коридору, преступник, топая тяжелыми сапогами, погнался за ним, но не учел, что это был отвлекающий маневр бравого милицейского капитана. Аминов оттолкнулся ногами от стены, взлетел в воздух, сделал сальто и обрушился сверху на зазевавшегося преступника. Тот рухнул на пыльный пол, Аминов при этом подумал, что не мешало бы и подмести комнату в опорном пункте, и затих, на мгновение лишившись чувств. Аминов заломил ему руки за спину и попытался надеть наручники. Одно кольцо замкнул, а второе никак не надевалось на запястье и глухо стучало по доскам пола…
Стук продолжался. Капитан милиции поднял голову, протер глаза, опухшие от сна, и прислушался. Кто-то барабанил во входную дверь с улицы, но робко. Проверяющие те колотят по филенке настойчиво и зовут при этом дежурного по имени. А тут тарабанят молча, с деликатностью человека, сомневающегося в своем праве беспокоить отдыхающего капитана милиции.
Аминов чертыхнулся про себя, бросил взгляд на часы и пожалел, что не досмотрел интересный сон. Так бы задержал он преступника, сдал его куда полагается, глядишь и благодарность в приказе и на погонах вместо четырех маленьких звездочек, одна большая – майорская. На затекших ногах подошел к двери и распахнул ее.

Стояли последние дни ноября. По небу  ползли низкие черные тучи, напоминавшие собой  космы громадного чудовища. Накрапывал холодный дождь, ветер стучал голыми ветвями деревьев, разбрасывал по сторонам остатки пожухлой листвы. Аминов поежился и потряс затуманенной от сна головой.
Перед ним стоял худощавый человек примерно лет сорока. Длинные черные, с проседью, волосы ложились на плечи, на щеках, от крыльев носа к подбородку глубокие морщины. Взгляд неуверенный и одет как-то странно: в выцветшие потертые джинсы, морковного цвета рубаху с длинными рукавами. На ногах потрескавшиеся  от времени кроссовки.
«Бомж, что ли?» - подумал милицейский капитан, и также его взяла досада на позднего посетителя, что он грубо осведомился: - Чего тебе?
- Хочу сделать заявление, - тихо проговорил посетитель.
- Ясно. Семейный скандал, - мелькнуло в голове Аминова, – Провалиться тебе. И чего им не ругается, скажем, после обеда?
- Заходи, - коротко сказал Аминов и направился к своему испытанному дощатому столу.
Поздний посетитель направился за ним, тщательно притворив за собой дверь.
При тусклом свете запыленной лампочки капитан получше рассмотрел  нежданного гостя. На бомжа тот не походил, но и не производил впечатление солидного человека. Обычный интеллигент, барахтающийся в волнах рыночной экономики. И не утонул, но и на плаву держаться тоже нет должного умения.
- Садись, - кивком головы Аминов указал на стул напротив себя.
От прерванного сна мучительно ломило все тело, соображение окутывала плотная пелена неимоверной усталости.
- Говори, слушаю, - произнес капитан и зевнул так, что едва не вывихнул челюсть.
- Я только что ограбил наш краеведческий музей, - признался странный посетитель.
Услышанное не сразу уложилось в сознании дежурного.
- Так, хорошо, - проговорил он в ответ,  – похвально, что вы нашли время сообщить нам об этом.
И тут Аминов осознал смысл сказанного поздним посетителем. Его словно обдало жаром. Здесь можно повернуть дело так, что будто бы он сам задолжал грабителя и тогда сон в руку: благодарность, майорские погоны, а может и повышение в должности. 

Сон разом отлетел в сторону, капитан взбодрился, сел поудобнее, придал себе грозный вид.
- Фамилия? – строго осведомился он.
- Мирзоев Зафар.
- Кем работаете?
- Я художник, - послышалось ответное.
Одил Аминов искренне удивился. Случалось иметь дело с торгашами, бродягами, работягами, ворами, одного пьяного журналиста как-то задержали за скандал на улице, а вот с художниками ему встречаться не приходилось. Он повнимательнее вгляделся в странного посетителя. «Да, наверное, правду говорит. О художниках все толкуют как о чудиках. Этот такой и есть».
- Где живете?
- Тут, рядом, - Мирзоев подбородком указал в сторону.
- Хорошо, - еще раз произнес капитан. – Итак, какой же вы банк ограбили и на какую сумму?
- Да, не банк, - с досадой проговорил художник. – Музей наш краеведческий.
Капитан с удивлением уставился на Мирзоева. Как-то, давно, правда, ходил он с  детьми в этот самый музей. Там особо и смотреть нечего, а уж красть тем более. Камни всякие, тряпки, пыльные чучела зверей и птиц, картины старые, непонятного содержания. Но может что-то этому чудаку удалось там отыскать ценное?…
- Когда совершили ограбление?
- Часа два назад.
- И где похищенное?
- Спрятал, - признался художник, - не ходить же с украденным по городу.
- Это верно, - задумчиво проговорил капитан, – и что взяли?
- Две картины.
- Дорогие?
- Не очень, но продать можно.
Капитан снова зевнул и, скрывая досаду, постучал шариковой ручкой по столу.

По сути дела его задача уже была выполнена. Утром он напишет рапорт начальству о задержании преступника и раскрытии кражи по горячим следам, а пока следует этого живописца передать в райотдел милиции, пусть там с ним разбираются.
Одил Аминов бросил испытующий взгляд на позднего посетителя. Странно все-таки пришел сознаваться в совершенном преступлении, но раскаяния не обнаруживает. Интуиция подсказывала милицейскому капитану, что тут что-то не так, но в третьем часу ночи кому хочется пускаться в психологические изыски?
Он придвинул к себе телефонный аппарат из тех, которые еще год-другой  станут ценными экспонатами в том же краеведческом музее, и с усилием набрал номер. Настроился на долгое ожидание, но, к великому удивлению, ответили сразу.
- Уголовный розыск, инспектор Тураев.
- Хасан, ты что ли? – осведомился капитан.
 - Я, а кто спрашивает?
- Капитан Аминов из опорного пункта.
- А, Одил-ака, приветствую вас.

Аминов усмехнулся. Тураев два года назад окончил Высшую школу милиции и еще не утратил служебного рвения, присущего всем новичкам. Готов был сутками раскрывать преступления, бегать по району из конца в конец, и с горящими глазами рассказывать о каждом завершенном деле. Со временем, конечно, поумнеет, поймет справедливость поговорки: тише едешь, дальше будешь. Сам капитан тоже когда-то был таким же резвым и  нетерпеливым, но за годы службы в милиции обтесался. Мудрость приходит со временем.  Кошка-то ведь не старается сразу всех мышей переловить. Завтра тоже захочется кушать.
- Слушай, Хасан, я тут грабителя задержал, - произнес капитан с  достоинством, - пока вы там у себя в уголовном розыске дремлете, мы за вас вашу работу выполняем.
Дыхание Хасана Тураева, слышное в телефонной трубке, стало прерывистым.
- Кого он ограбил? Где? Когда? Ориентировка на него была?
Капитан усмехнулся.
- Не спеши. Я уже все раскрыл. Приезжай сюда, забери его, и все узнаем.
- Еду. – Тураев бросил телефонную трубку, послышались прерывистые гудки отбоя.
«Ах, молодость, молодость!» - капитан зевнул и окончательно потерял интерес к странному посетителю. Оно и понятно: каждому человеку отпущен определенный объем энергии, и если его расходовать сверх меры, то до конца жизни наверняка не хватит.
- А почему вы решили прийти с повинной? – осведомился напоследок капитан у молчаливо сидящего Мирзоева.
Тот чуточку поразмыслил.
- Тяжело мне приходится. Художник постоянно занят своим творчеством, возможности отыскивать дополнительный заработок у него нет. А для того, чтобы писать картины, нужны холст, краски и так далее. Вот я и решил добыть пару хороших полотен в музее, продать их коллекционерам и поправить свое материальное положение. Все-таки у меня семья – жена и двое детей.
Взял картины, а потом совестно стало: своего собрата-живописца ограбил. Вот и решил сознаться и вернуть украденное.
Вроде звучало все логично, но была какая-то нестыковка в рассказе длинноволосого художника. В чем она заключалась, Аминов не мог уловить, просто интуиция, развившаяся за многие годы работы в милиции, подсказывала ему, что Мирзоев не до конца искренен. Ну да, следователь разберется.
- Но, зачем же было идти в милицию? Можно было попытаться снова проникнуть в музей, ведь удалось же сделать это в первый раз незаметно, повесить картины на место и спокойно удалиться? - снова полюбопытствовал капитан.
Зафар Мирзоев пожал плечами.
- Во-первых, сторож почувствовал неладное и начал обход залов. Во-вторых, с ним еще кто-то сидел в фойе музея. Во-вторых, я много раз слышал  такие рассуждения, что мол, стащить несколько полотен из музея, все равно туда никто не ходит, и никто ими не интересуется, а потом можно продать и работать над своими картинами дальше. Это будет уже не воровство, а что-то вроде кассы взаимопомощи. Потому я и решил прийти с повинной. Пусть мой пример будет другим предупреждением: не стоит забираться в музей, будешь наказан. Ведь если каждый начнет оттуда  утаскивать экспонаты, что же останется от народного достояния.
Может оно и верно, но все равно капитан Аминов не мог отделаться от ощущения, что в голосе Зафара Мирзоева звучала какая-то неискренность. Однако сон уже прошел, дежурный почувствовал себя бодрее и потому продолжал разговор по душам, так и сказать. Без протокола.
- Дети маленькие?
- Да нет, уже на своих ногах стоят.
- Не помогают родителям?
Художник усмехнулся.
- Кто сейчас кому помогает? Другое время настало, боятся родственников люди. Вдруг да попросят помочь, а тут сам с хлеба на воду перебиваешься. Мои дети не исключение…

Мирзоев хотел еще что-то добавить, но в этот миг распахнулась входная дверь и в опорный пункт милиции влетел лейтенант Тураев. Именно влетел, другой форму передвижения молодой инспектор уголовного розыска просто не признавал. Его буквально распирало от избытка жизненной  энергии, и в каждом новом деле он видел скрытую сенсацию, которая непременно прославит его имя и сделает его известным всему миру, вроде как имя Шерлока Холмса. Ведь ежели здраво рассудить – ну что такого особенного совершил прославленный английский сыщик? Задержал наркокурьера с десятью килограммами героина? Скрутил рецидивиста, у которого был пистолет в кармане? Или раскрыл кражу в доме уважаемого сотрудника городской мэрии? То-то и оно, а он Хасан Тураев осуществил все это за два года службы в уголовном розыске. Просто Шерлоку Холмсу повезло; познакомился с писателем, отсюда и реклама. Но и для лейтенанта Тураева еще не все потеряно, его писатель тоже не за горами живет. Придет день, познакомится…
Лейтенант Тураев и внешне напомнил птицу, устремившуюся в полет. Жилистый. Чуть выше среднего роста, с крючковатым носом и большими круглыми глазами, в которых явственно проглядывало нетерпение.
Вот и теперь он влетел в опорный пункт милиции, сжимая в руках кольца наручников. Ему сразу же хотелось сознаться, выяснить подробности ограбления, имена сообщников. Но Мирзоев мало походил на классический тип вора в законе, он был тщедушен, сидел понурившись, и не исходило от него никакой угрозы. Инспектор даже смешался.  Он сел на еще один свободный стул и уставился на художника.
- Старый знакомый…
Капитан милиции даже подскочил на месте.
- Ты его уже задерживал? А я думал – новичок.
Лейтенант Тураев звякнул наручниками о стол и снисходительно пояснил:
- Впервые вижу этого человека, а сказал – старый знакомый, вот по какой причине. Часов пять назад к нам поступил сигнал – готовится ограбление музея. Я сразу помчался туда. Вместе со сторожем обошли залы. Ничего подозрительного. Ни какой пропажи. А оказывается этот гражданин там поработал. Ловок, ничего не скажешь. Как же вас удалось его задержать?
Все это лейтенант Тураев выпалил одним духом. Капитан милиции выпрямился, давая понять, что последний вопрос неуместен. Опыт и оперативность – вот слагаемые успеха.
- Как же ничего не пропало? – удивился он, - а гражданин Мирзоев утверждает, что взял две картины.
Лейтенант недоуменно покрутил головой.
- Не знаю. Мы привезли в музей директора. Она тоже заявила, что все экспонаты на месте. Мистика какая-то. Но ничего разберемся. Так я забираю гражданина.
- Бери, - снисходительно разрешил задокументировать ограбление. Остальное ты знаешь с моих слов.

Капитану очень хотелось, чтобы молодой инспектор на утренней оперативке в кабинете начальника райотдела милиции упомянул о бдительности и хватке дежурного в опорном пункте, но Тураев не понял его. Он уже предвкушал раскрытие запутанного преступления и тяжесть того лаврового венка, которым увенчают его голову. Потому стремительно поднялся со стула и повелительно бросил:
- Следуйте за мной, гражданин.
Мгновение поколебался, потом защелкнул одно кольцо наручников на запястье художника, второе на своей левой луке. Скромная внешность еще ни о чем не говорит. Преступник может оказаться каратистом, проведет прием и поминай, как звали, так надежнее, совершенное ограбление музея, по всей видимости, осуществлено не так просто, как это показалось поначалу. Посудите сами: все экспонаты на месте, а человек приходит в милицию с повинной. Значит, взято что-то очень ценное, не лежавшее на виду. Может, взломан сейф, а директор музея впопыхах не заметила. Или в музее имеется специальное хранилище, и преступник проник  туда… Утром все выяснится.
А пока лейтенант Тураев вел грабителя к своему старому «Жигуленку», на котором ездил еще его дед и не сводил глаз с молчавшего рядом художника. Что ни говори, а каждому в жизни выпадает звездный час,  нужно только не проморгать его.
Инспектор уголовного дела предвкушал разгадку сложного и запутанного преступления, и не замечал ни капель дождя, попадавших за ворот его куртки, ни хоровода бурой листвы на тротуаре, которой забавлялся осенний ветер. Кивком головы лейтенант попрощался с капитаном Аминовым, снял со своей руки кольца наручников и защелкнул его на ручке дверцы, потом тронул машину с места.
Тарахтя изношенным мотором, старый автомобиль катил по улицам ночного города. «Дворники» со скрипом смахивали дождевые потоки с любого стекла, и каждый думал о своем: инспектор уголовного розыска о том, как он построит допрос грабителя в своем кабинете, а сам грабитель потерялся в догадках – кто мог предупредить милицию о готовящемся проникновении в музей? Неужели… От внезапного прозрения ему стало страшно, и он даже зажмурился.

2

Райхон уже давно ощущала что-то неладное. Ее муж по-прежнему неутомимо писал свои картины, иногда по утрам в хорошую погоду уходил на этюды и бродил по холмам за кладбищем. Возвращался голодный, наскоро ел и потом долго рассматривал разрисованные картинки, бормоча себе под нос что-то невнятное. Словом, все как обычно, если не брать во внимание ухудшившееся настроение мужа. Он перестал улыбаться, утратил прежнюю веру в себя и как-то даже пробормотал, что большая часть жизни прожита напрасно. А ведь ему только пятьдесят лет, можно бросить дурацкую живопись и заняться, скажем, ремонтом квартиры. Мажь теми же красками стены в домах и получай хорошие деньги. Картин муж  написал столько за тридцать лет, что ни в сарае, ни на чердаке уже не помещаются, а ни одну из них никто до сих пор не купил и никто доброго слова не сказал о его работах. Зачем только время попусту тратит и расходует и без того скромный семейный бюджет на свои причуды.
А виной всему его манера писать картины. Другие художники размазывают краски по холсту кистями, разглаживают их, получается ровная разноцветная поверхность, посмотреть приятно. А Зафар Мирзоев покрывает полотно множеством зеленых, синих, красных, еще каких-то там точек. Выходит сплошная рябь, как от солнца на стоячей воде. Если находиться вблизи, то ничего не поймешь, нужно отойти шагов на пять от картины. Сам он при этом доволен и говорит, что создал новый шедевр. Ну, какой, скажите, это шедевр, если потом его заталкивают в кладовку, и он пылится там вместе с другими, такими же никому не нужными картинами.
Райхон, хоть ничего и не понимает в живописи, и то советовала мужу писать картины по другому, и на другие темы. Когда-то в моде были клеенки с намалеванными на них лебедями в пруду, медведями в лесу или скачет всадник на лошади, а за ним волки гонятся. Висели такие клеенки на базарах и большие деньги за них просили, нечем тогда было украшать жилища. Вот бы и рисовал Зафар что-нибудь подобное, глядишь, кто-нибудь бы и купил. Так нет, скажешь ему дельное, он начинает злиться, кричит, что так писал какой-то художник во Франции и метод этот называется -  пуантилизм, а он Зафар Мирзоев сегодня единственный продолжатель этой традиции. Это живопись будущего, когда-нибудь за его картины будут миллионы долларов давать. Это «когда-нибудь» длиться уже тридцать лет, а пока что картины Мирзоева не берет даже на выставки. Отборочная комиссия отклоняет их под различными  предлогами, то места уже нет, то организация персональный показ чьих-нибудь полотен и так далее.
Честное слово, Райхон уже надоели причуды мужа. Когда-то, когда она была еще молодой и глупой и училась тогда в пединституте, остановил ее на улице парень и  отрекомендовался учащимся художественного училища. Сказал, что давно ищет такую натуру и хотел бы с Райхон написать портрет. Собой парень был невидный, но девушке польстило, что ее запечатлеют на полотне. Подумала и согласилась. С того все и началось. Портрет был написан, хотя девушка себя в нем не узнала.  Нет бы тогда насторожиться, а она продолжала встречаться с Зафаром. Видеть его каждодневно вошло в привычку, и когда он предложил Райхон выйти за него замуж, она согласилась. И с тех пор в одиночку тащит семью. Чем только не занималась. И детей  учила, и на базаре торговала, а сейчас в одной иностранной фирме моет полы и помогает повару на кухне. Конечно, не престижного для специалиста с высшим образованием, но платят хорошо и всегда сытая.

Двоих детей поставила на ноги, дала им высшее образование. Сын Латиф как уехал пять лет назад в Россию, так больше и не показывается. Женился там, хорошо устроен, и с родителями больше никаких дел иметь не желает. Дочь Розигуль тоже обзавелась семьей, живет в Худжанде. Матери пишет, а об отце даже не упоминает. Оно и понятно, надоели детям причуды Зафара, над которым все соседи потешаются. Когда Райхон говорит об этом мужу, он бьет себя кулаком в грудь и кричит, что он будет как Модильяни. Слава к нему придет, мол, после смерти. Ну, во-первых, для этого еще  помереть надо, а, во-вторых, что толку тебе, мертвому, что тебя будут хвалить и покупать твои картины. Сам-то ты уже и не поешь досыта и не оденешь костюм получше. И потом был ли тот Модильяни хорошим человеком? Скорее всего, нет, иначе не носил бы неблагозвучную фамилию от словам  «модагов», что значит «кобыла».
Тридцать лет сплошных неудач, а Зафар Мирзоев все продолжал в себя верить. Но вот дождалась Райхон, что-то сломалось в муже, стал задумываться, часами сидит у мольберта и не притрагивается к полотну. Тогда она и намекнула ему, что в кинотеатре, неподалеку ищут художника писать афиши и объявления. Зафар  только засопел и отмолчался. Но главное сказано. Потом он попросил денег, краски кончились, Райхон сделала вид, что не расслышала, и муж больше не настаивал. Сделался хмурым и молчаливым. Краски, правда, откуда-то принес, но когда-то они все равно кончатся, а пока Райхон сбегала в кинотеатр и  попросила директора  попридержать место художника для мужа, заверила, что скоро придет устраиваться на работу. Директор обещал подождать…
Все бы ничего, но на днях завернул к ним в гости давний приятель мужа, тоже художник Иван Трофимов. Посетовал, что такой талант как Зафар живет в развалине, хотя достоин особняка в центре города со всеми удобствами. Райхон только фыркнула на эти слова, но вслух ничего не сказала. Не хотела позорить мужа при чужом человеке. А потом Зафар с Иваном заговорили о друзьях – приятелях. Один спился от постоянного невезения, другой бросил скульптуру и тешет теперь плиты на кладбище, а вот Хайрулину повезло: уехал в Казань и теперь там модный портретист. А потом Иван со смешком вспомнил, что заходил как-то на днях в краеведческий музей посмотреть в зале живописи новые приобретения, так не поверишь, на стене два места пустые, нечем заполнить, ничего стоящего художники не написали.
С того дня муж стал задумчив и молчалив. Райхон это радовало и настораживало. Зафар перестал выбираться на этюды, хотя стояли погожие дни, часами просиживал в мастерской, но ничего не писал. Рассматривал свои картины или ходил по тесной комнате из угла в угол, о чем-то напряженно размышлял. А потом попросил у жены два сомона и ушел куда-то на целый день. Вернулся уже под вечер, ужинал рассеянно. То улыбался своим мыслям, а то покачивал головой, словно разубеждая самого себя. Явно что-то замыслил, вот только что? И как бы это не обернулось бедой для семьи? Пусть бы уже лучше малевал свои творения. От них хоть и пользы нет, так и вреда никакого тоже. А то, что муж не приносит деньги домой и сулит себе большую славу в будущем, так Райхон к этому уже привыкла. Пусть себе тешится, главное, что не пьет и не скандалит дома, а то ведь есть и такие мужья.

Зафар еще раза два уходил из дома на целые дни, а потом перестал отлучаться. Сидел, чертил что-то на листке бумаги, а как-то раз стукнул кулаком по столу и громко сказал самому себе: «Надо решаться! Волков бояться, в лес не ходить!». Думал, что его никто не слышит, а Райхон как раз убирала в соседней комнате и хорошо разобрала слова мужа. Разобрала и встревожилась. Может Зафар хотел охотой заняться и торговать мясом и шкурами? Но, во-первых, у него ружья нет. А, во-вторых, не с его здоровьем и телосложением бродить по горам и мериться силами с волками и медведями. Расспрашивать мужа Райхон не решилась, и без того настроение у него неважное. Подумала, что лучше выждать, будущее самой собой проявится.
Ненастье всегда приходит нежданно-негаданно.  Прошил сентябрь и октябрь, разматывался клубок переменчивого ноября. То лил дождь, а то устанавливалась солнечная погода. Бренно пахло сухой листвой, воздух сделался свежим и резким, и мутное серо-голубое небо шатром нависло над городом. И вдруг сильно похолодало. Тяжелые черные тучи медленно волоклись с запада на восток, порывы холодного ветра заставляли ежиться и искать укрытие в четырех стенах. Ухудшившаяся погода говорила о том, что  зима не за горами. 
Райхон похолодание огорчило. И сама она не имела хорошей обуви, пригодной для дождя и снега, и муж ее тоже нуждался в добротных ботинках и теплой одежде. Но что поделаешь, и на этот раз нужно будет обходиться тем, что куплено в прошлые годы.
А вот Зафар, напротив, повеселел. Он слушал, как шелестит мелкий надоедливый дождь по крыше и даже напевал какую-то песню. С чего бы это, спрашивается?
Прошло дня три. Наступил вечер, темный, перешедший в сумрачную ночь. Муж стал одеваться, ничего не говоря и ничего не объясняя.
- Отец, вы далеко собрались? – словно бы мимоходом поинтересовалась Райхон. Несмотря на то, что именно она являлась первой скрипкой в семейном оркестре, все-таки держалась с мужем уважительно, показывая, что как женщина знает свое место в доме.
- Так, небольшое дело есть, - неохотно откликнулся Зафар, и больше не проронив слова, торопливо ушел, тщательно притворив за собой дверь, будто опасался, что жена может воспрепятствовать его уходу.
Она и хотела это сделать, но не решилась, однако сердце предчувствовало что-то недоброе. Вошла в мастерскую мужа, стылую, неуютную, зажгла свет и осмотрелась. На Мольберте стояла картина, изображающая горный пейзаж в самый разгар лета. Яркие, до неправдоподобия краски, изломанная линия хребта, вонзающегося в синее небо. Райхон не могла сказать – хорошо это написано или плохо, но впервые залюбовалась полотном, вышедшим из-под кисти мужа. Оно дышало искренностью, на нем была запечатлена правда, та самая, когда человек и сам правдив по своей сути. И женщина подумала, что ее муж, наверное, талантлив и жаль, что окружающие никак не хотят понять это.
Рядом с мольбертом лежал скомканный листок бумаги. Райхон машинально подняла его, разглядела, вгляделась в тонкие линии чертежа. Сверху было написано: «План краеведческого музея». Карандашом четко были вырисованы залы, коридоры, задний двор. Возле черного входа виднелся крестик.

Райхон похолодела. Она вспомнила разговор мужа и Трофимовым. Зафар сказал тогда: «Наверное, в музее уже ничего ценного не осталось?» Трофимов засмеялся: «Ну, если хорошенько порыться, кое-что можно найти». И в сознании яркой вспышкой мелькнула догадка. Значит, муж решил проникнуть ночью в музей, порыться там, по выражению приятеля, продать украденное, и принести деньги домой. Одним выстрелом, как говорится, намеревается убить сразу двух зайцев: и семью обеспечить и дальше писать свои картины, не опасаясь упреков жены. А если поймают, ведь там точно имеется сторож, а то и какие-нибудь дежурные? Подумал ли Зафар об этом… нужно остановить его…
И Райхон бросилась к входной двери, выбежала в проулок в домашней одежде. Тьма еще больше сгустилась, сыпал частый холодный дождь, порывами налетал ветер и стучал куском оторвавшейся жести. Зафара не было видно. Оно и понятно, он ушел где-то полчаса назад.
Райхон пробежала дальше, и оказалось на освещенной улице. Осмотрелась по сторонам, пусто, ни одного прохожего, только вдалеке проехал легковой автомобиль, показав напоследок две точки красных габаритных фонарей.
Райхон стояла, не зная, куда бежать и что делать. Легкое платье промокло, и женщина вздрогнула от озноба. «Ну, конечно же, Зафара можно остановить». Она повернулась и побежала теперь уже домой. Телефон был одной из немногих роскошей в квартире Мирзоева. Женщина с минуту в нерешительности постояла возле него, потом подрагивающей рукой набрала цифры «02».
«Дежурный по райотделу милиции старшина Афгонов слушает», - донеслось до взволнованной жены художника.
- Товарищ дежурный… только не бросайте трубку… Я правду говорю… Сейчас будут грабить краеведческий музей, ну тот самый, на улице Айни… Прошу Вас, помешайте этому…
Райхон говорила прерывисто, боясь, что дежурный не поверит ей и постаралась придать своему голосу убедительность.
- Минуточку, - дежурный заторопился. – Откуда у вас такие сведения? Назовите себя, пожалуйста…
Женщина не знала, что еще добавить к сказанному. Кроме того, у нее не было никакого желания сообщать свою фамилию и адрес. Главное, чтобы муж, когда подойдет к музею, увидел там милиционеров. Тогда он, конечно же, оставит своей намерение и поспешит домой. А потом уже Райхон сумеет его разубедить, внушить ему, что обходились же они как-то до сих пор, жили, пусть не лучше, но и не хуже других людей. Пусть Зафар и дальше пишет свои картины, а она еще где-нибудь подыщет дополнительный заработок. Дети уже взрослые, а им двоим много ли нужно…
Мысли беспорядочным пчелиным роем клубились в голове и Райхон, больше не случая встревоженный голос дежурного старшины, осторожно положила трубку на рычажки аппарата.
Дежурный, которому не дали допить чай, провел по усам жесткой ладонью, прошел по узкому коридору и заглянул в отдел уголовного розыска. Лейтенант Тураев сидел на месте, он внимательно читал сводку происшествий за минувшие сутки и что-то записывал в свою записную книжку.
Старшина Афгонов доложил ему о странном сообщении по телефону. Инспектор вскочил с места, точно его подбросило пружиной. Ему уже надоело сидеть без дела в райотделе, а тут такое происшествие готовится. Наверняка, банда, может еще и перестрелка будет. Лейтенант извлек из сейфа пистолет и сунул его в кобуру подмышкой, быстро надел потертую кожаную куртку.
- Я сейчас съезжу в музей. – проговорил он решительно. – будь на телефоне, никуда не отлучайся. Я позвоню по мобильнику. Если что, вышлешь подмогу.

Догадка Райхон оказалась верной. Художник, действительно, намеревался забраться в музей. За эти дни он хорошо изучил расположение всех его залов, точно установил, где и какие хранятся экспонаты. А потом пошел в столярную мастерскую, где трудился плотником его дальний родственник по матери Гафурджон. Тот был на месте. Строгая рубанком короткую доску. В зубах была зажата сигарета, и Гафурджон морщился от дыма, попадавшего в глаза.
Обнялись. Плотный, ширококостный Гафурджон был постарше Зафара. В густых вислых усах проблескивала седина, и коротко стриженая голова тоже казалась припущенной инеем.
- Давно не виделись, - Гафурджон улыбнулся, показав желтые от никотина зубы.
- Потому и заглянул, - отозвался художник.
Плотник заварил чай, разломил на куски лепешку, достал из шкафа пакетик с мелко наколотым сахаром. Разложил все это на маленьком столике, жестом пригласил сесть на скамейку.
Поговорили о семьях, делах, посетовали на ранний холод. Гафурджон с любопытством поглядывал на родственника и Зафар понял, что пора переходить к цели своего визита.
- Понимаешь, этюдник у меня совсем развалился. Хочу попросить, чтобы ты подремонтировал его, а то уже работать невозможно.
- Это можно, - степенно откликнулся Гафурджон, - нужно было сразу захватить его с собой. Время у меня есть, материалы тоже, через день бы и забрал.
- Боялся, а вдруг ты в отпуске, – нашелся Зафар, -  хотел сперва убедиться, тут ли ты?
- Ну и хорошо, что зашел. И кстати зашел, поможешь мне. В коридоре половица прогнила, нужно заменить. Пойдем, подержишь доску.
Вошли в музей с черного хода. Рабочий день уже кончился. Никого в кабинетах не было.
-  Как же вы без охраны работаете? – спросил художник осматриваясь.
Гафурджон засмеялся.
- А что брать? Чучело кабана если? Или вязанку сухого  камыша для топлива? Есть сторож, сидит в фойе, достаточно для нашего музея.
- А сигнализация? – вроде погодя осведомился Зафар.
Плотник согнулся, отрывая почерневшую половицу, речь его стала невнятной.
- Прежде была, а сейчас нет. Дорого платить, а средств у нас  кот наплакал. Совсем обеднели.
Пока Гафурджон возился с половицей, Зафар прошел по коридору в дальний конец помещения, где стояли швабры и ведра. Сделал вид, что смотрит во двор, а сам осторожно поднял нижний, а затем опустил верхний шпингалеты на узком окне. Второй рамы не было, и художник порадовался этому.
- Иди сюда, - позвал его покрасневший от натуги плотник. - Гнилая доска, а никак оторвать не могу.

Вдвоем справились быстро, потом Гафурджон примерил новую половицу, чуточку подпилил ее, уложил на место и закрепил гвоздями.
- Ну, вот и порядок, - сказал довольно. – Завтра подкрашу и доска как и была тут. А то уже директор начала ворчать, скоро, мол, в подвал проваливаться будем, такая въедливая.
Зафар для приличия посидел еще немного в мастерской у родственника, а потом стал прощаться.
- Ну, так я принесу этюдник?
- Давай. Какой разговор, - откликнулся Гафурджон. – Было бы что путное, а о таком пустяке и говорить не стоит.
Дома Зафар посидел, подумал. Представил себе коридор и выходы из него в залы музея, начертил на листке бумаги предстоящий маршрут в нужную сторону. Посмотрел внимательно, запомнил. Потом скомкал листок и бросил его на пол, пялясь на мольберт. Бумажный шарик ударился о стойку мольберта и откатился к ногам художника, но тот, погруженный в свои мысли, не заметил этого.

Инспектор уголовного розыска Хасан Тураев за считанные минуты домчался до музея. Его старенький автомобиль дергался и чихал, но пока служил исправно и молодой инспектор не мог нарадоваться на своего железного помощника.
Тураев долго колотил в массивную дверь музея, украшенную  замысловатой резьбой, пока, наконец, бдительный страж не пробудился от дремы. Он долго выяснял, кто его потревожил и с какой целью и только потом впустил милицейского лейтенанта.
- У тебя все спокойно? – осведомился Тураев, вглядываясь в опухшее от сна лицо пожилого хранителя древностей. Исмаил Джураев, невысокий седоголовый мужчина с вислыми усами, с достоинством откликнулся: - Я, слава Богу, уже десять лет работаю в музее сторожем. Муха незнакомая за это время не пролетела.
- Знакомые тоже могут вред принести, - пробормотал лейтенант, отводя взглядом полутемное фойе. Горела одна тусклая лампочка и углы  просторного помещения тонули во мраке. Пахло мастикой для натирания полов, пылью и  затхлостью, как это бывает в зданиях, где хранится много старинных вещей.
- Когда ты обходил залы? – строго спросил инспектор уголовного розыска.
Сторож смутился.
- Собирался через полчаса…
По его виду было ясно, что он давно уже оставил такое никчемное занятие как осмотр вверенного ему музея. И то верно, зачем это делать, коли за десять лет ни одна незнакомая муха не отважилась пролететь по анфиладе комнат.
- Так, так, - Тураев опустился на стул и перевел дыхание. – Я мчался сюда, как угорелый, думал, ты в одиночку бьешься с бандой преступников, а ты дремлешь, и тебе хоть трава не расти.
Смысл это замысловатой фразы не уложился в сознании еще не пришедшего в себя Джураева, и  он вопросительно уставился на инспектора уголовного розыска.
- Какая банда, какая трава? Зима скоро, уже все скосили…
Молодой лейтенант с сожалением поглядел на пожилого сторожа.
- Мы получили ориентировку: готовится ограбление вашего музея. Именно этой ночью.
Исмаил Джураев недоверчиво засмеялся.
- Может, пошутил кто?
- Может и пошутил, - согласился лейтенант. – А может серьезные намерения имел. Давай. Поднимайся. Пройдем по залам.
- Может чайку сначала? – попытался отговорить сторож. Его давно уже мучил артрит. Боль в суставах была особенно ощутимой в непогоду. И от одной только мысли, что нужно  встать и брести по нескончаемым залам, где ничего не случалось вот уже десять лет и еще десять, наверняка, не произойдет ничего страшного, все существо Джураева наполнилось  томительным нежеланием двигаться и осматривать что-либо.
Лейтенант заколебался. Его разморило в теплом помещении, и горячий чай помог бы взбодриться, но в этот момент ему почудился какой-то стук во внутренних помещениях музея. Он прислушался: тишина. Но возникшая тревога не проходила.
- А ну, старик, шевелись, - сказал он решительно. – Прокараулим грабеж, голову потом с нас снимут. Тебе-то теперь нечего, пожил на свете, а я хочу до полковника дослужиться.
Тураев встал, вытащил пистолет из кобуры и  метнул головой, побуждая сторожа подняться с места и идти впереди, показывая дорогу.
В каждом очередном зале сторож включал освещение, и они внимательно осматривали все углы, стенды и витрины с разложенными в них экспонатами. Стыдно признаться, но инспектор Тураев, родившийся в Душанбе и проживший тут четверть века, до сих пор ни разу не был в краеведческом музее и теперь с любопытством осматривал его экспозиции. Кое-что оставалось непонятным, все-таки поздняя ночь и спешка, а кое-что в ближайший же выходной день придет сюда и не один, а с Хуршедой, относительно которой у него были серьезные намерения.
Они проходили зал за залом, всякий раз инспектор произносил короткое: «Ну?», но сторож только пожимал плечами.
- Все как есть. Сюда и днем редко кого загонишь, а уж ночью по доброй воле тем более. Говорил тебе…
Но лейтенант не успокаивался. И только в зале современной живописи, Исмаил Джураев затоптался на месте. – Ну? - привычно произнес инспектор.
- Что-то тут не так, - пробормотал сторож.
Инспектор насторожился. Сузившимися глазами он обвел помещение, картины, висящие на стенах, но ничто не вызывало подозрения. На стенах не было просветов, полотна висели одно рядом с другим, спрятаться в зале было негде: ни шкафов, ни стеллажей…
- Что не так? – поторопил инспектор Исмаила Джураева.
Тот виновато улыбнулся.
- Должно быть показалось. Если бы что пропало, было бы заметно.
В коридорах осмотрели все окна, но тоже ничего, что вызывало бы сомнения. Правда у последнего на полу виднелись мокрые пятна, но тут стояли швабры и ведра, на  радиаторе отопления сушились тряпки, возможно, с них натекло. На последнем окне закрыт был нижний шпингалет, а верхний опущен, но это говорило о халатности уборщиц. Видно торопились. Откуда было знать молодому инспектору, что Зафар Мирзоев, услышав их шаги и разговор,  поторопился покинуть музей. Когда он притворял за собой окно, то нижний шпингалет сам опустился на место, а верхний художник, естественно, закрыть не мог.

В музее шарила тишина, все было на месте, и инспектор уголовного розыска успокоился. Посидели со сторожем в фойе, попили чаю. Поговорили о жизни. Часа через два еще раз прошли по всем залам, опять никаких следом ограбления.
Занимался рассвет, серый, неспешный, какой бывает в затянувшуюся непогоду.
- Ну, теперь уж ничего не случится, – инспектор уголовного розыска был  раздосадован. Почему-то серьезные дела выпадают на долю других, а ему, лейтенанту Хасану Тураев, никак не удается взять с поличным матёрого преступника, предотвратить крупный террористический акт, в поединке одолеть матёрого наркокурьера. Оказывается. Служба в милиции лишена романтики: такого, о чем пишут в детективных романах или показывают в кино.
С такими мыслями молодой лейтенант возвращался в свой райотдел милиции. По-прежнему сыпал мелкий. Надоедливый дождь. «Дворники» скользили по лобовому стеклу машины, сметая водяные струи. Город просыпался неохотно, прохожих не было видно, и только первый троллейбус,  шелестя шинами по мокрому асфальту, медленно катил в сторону железнодорожного вокзала.
И откуда было знать в эти предрассветные часы начинавшему свою розыскную биографию Хасану Тураеву, что он только что соприкоснулся с самым оригинальным преступлением,  о котором напишут все газеты и в связи с которым будет упоминаться и его имя.

Заседание в районных судах обычно не собирают большого количества любителей всего необычного. И это понятно: люди жаждут сенсаций, от которых кровь леденеет в жилах, а, кому скажите, интересны разводы, семейные разделы имущества или мелкие уголовные дела? И потому в залах собираются те, кому пришла пора выяснить отношения, их родственники и близкие, ну, и конечно, служители Фемиды, от компетенции которых зависят – в какую сторону склонятся чаши ее весов. Прибавьте сюда десяток зевак, в основном пенсионеров,  томящихся от избытка времени и потому коротающих его на жестких скамейках судебных помещений.
Но на этот раз зал был полон. Запоздавшим пришлось даже  стоять у входной двери, опершись спинами о давно небеленые стены. И если хорошо всмотреться в лица собравшихся, то можно было узнать среди них деятелей искусства, в основном, художников. И это тоже не требовало объяснений: поскольку судили Зафара Мирзоева, совершившего ограбление столичного краеведческого музея. Надо сказать, собратья по кисти не осуждали своего товарища, уж если он решился на подобный поступок, значит, нужда довела его до крайней степени или, точнее сказать, до полного отчаяния.
Сам обвиняемый сидел за решетчатой оградой, что, в общем-то, не соответствовало тяжести совершенного преступления, но порядок есть порядок. Адвокат, молодой мужчина лет тридцати, с модной небритостью на лице, сидел за своим столиком и рылся в портфеле, извлекая из него нужные для процесса бумаги.  Прокурор, кореянка, годам к сорока. Щурила и без того узкие глаза и обводила зрителей бесстрастным взглядом, всем своим видом показывая, что тяготиться необходимостью участвовать в незначительном уголовном процессе. Адвокат, напротив, так и рвался в бой. Еще недавно он работал охранником в одной иностранном посольстве, но срок службы, определенный в контракте истек, и теперь нужно было завоевывать симпатии горожан, с тем, чтобы приумножать клиентуру, ибо представителей его профессии смело можно уподобить пчеле: чем больше  вокруг цветов, тем больше сладкого нектара в уме.
С недавних пор стали действовать суды присяжных. Вот и теперь они, трое мужчин и четыре женщины разных возрастов и, как говорится. Различных социальных групп, сидели за деревянным барьером, отделяющим их от зала суда, и старались ни с кем не встречаться взглядами. Они еще не привыкли к роли верителей судеб и чувствовали не в своей тарелке. Переговаривались вполголоса и поглядывали на своего главу – высокого, худощавого мужчину пенсионного возраста, державшегося с преувеличенным достоинством.
В народе сложилось мнение, что раз этот суд присяжных, стало быть, судья отошел на второй план, и теперь только ведет заседание, а определение вины  подсудимого и степень его наказания устанавливают эти самые присяжные заседатели. Мухаммад Юнусов давно уже занимал должность районного судьи, повидал всякое за свои полвека, и по усмешке, которая проскальзывала по его губам, можно было определить, что он вовсе не считает себя второстепенной фигурой в судебном заседании. Он то и дело проводил рукой по короткому ёжику седоватых волос или по гладко выбритым щекам, давая понять собравшимся, что по-прежнему энергичен и готов к исполнению своих нелегких обязанностей.
- Приступаем к опросу свидетелей, - объявила секретарь суда.
    В зале зашевелились и загудели, прокурор демонстративно зевнула, не дав себе труда прикрыть рот ладонью, адвокат же, напротив, подобрался и стал походить на  коршуна, сидящего на ветке и подстерегающего добычу.
- Суд приглашает капитана милиции Аминова, - секретарь суда приготовилась вести записи в протоколе сегодняшнего заседания.
Одил Аминов неспешно прошел к загородке, стоя за которой давали обычно показания свидетели.
Присяжные заседатели превратились  во внимание.
- Назовите своё имя, фамилию и должность, - попросил судья.
Капитан милиции одернул китель, откашлялся.
- Я Аминов Одил, капитан. В милиции служу десять лет. В настоящее время занимаю должность дежурного в опорном пункте милиции в 102-ом микрорайоне.
- Государственный обвинитель,  у вас есть вопросы к свидетелю, - осведомился судья.
Прокурор встала с места, прошлась по залу, остановилась возле милицейского капитана.
- Расскажите, что произошло в ночь с двадцать восьмого на двадцать девятое ноября? – в голосе прокурора послышались металлические нотки.

Аминов помедлил. Представилась хорошая возможность показать себя в героическом свете, но для этого нужно слегка исказить действительное положение вещей. Ведь если изложить то, что произошло на самом деле, то капитан станет объектом насмешек для адвоката. И впрямь, спал во время дежурства и пришедший с повинной преступник едва разбудил его. Остается только надеяться, что художник не станет опровергать его слова.
Капитан заговорил:
- Дежурство в ту ночь выдалось не очень напряженным. Где-то в третьем часу я вышел из помещения опорного пункта, чтобы покурить. Людей не было,  основной поток посетителей схлынул часам к одиннадцати ночи.
Я стоял под навесом, когда увидел человека, идущего по другой стороне дороги. Он показался мне подозрительным: сутулился, вроде старался выглядеть незаметнее, часто озирался  по сторонам. Я окликнул его, тогда он бросился бежать. Я погнался за ним и задержал у конечной остановки автобуса. Он попытался оказать сопротивление, но я приемом самбо скрутил его и  доставил в опорный пункт. Там допросил, установил личность и заставил сознаться в совершенном преступлении. Оказалось, что Зафар Мирзоев ограбил краеведческий музей и направлялся к себе домой.
Прокурор: - У него были с собой похищенные предметы?
Аминов: - Нет.
Прокурор: - А как же вы установили факт ограбления?
Капитан милиции провел рукой по своим красивым усам и внушительно проговорил:
- Я уже сказал, что заставил Мирзоева сознаться в совершенном преступлении.
Прокурор внимательно посмотрела на него.
- Поясните, что вы имеете в виду, говоря «заставил»? Вы что, прибегали к насилию?
Капитан милиции даже вздрогнул от такого предположения.
- Никогда в жизни, - торопливо пробормотал он. – Я прекрасно знаю законы и действую всегда в их рамках. Я так ставил вопросы, что преступник вынужден был сознаться в своем преступлении.
Прокурор удовлетворенно кивнула.
- И что вы сделали потом?
Одил Аминов покосился на художника, который с безучастным видом слушал его показания, и заметно взбодрился.
- На это мои полномочия завершились, - бодро отрапортовал капитан милиции. – Я установил факт правонарушения, позвонил дежурному в райотдел милиции, чтобы забрали грабителя. Приехал сотрудник уголовного розыска Хасан Тураев и увез Мирзоева для выяснения деталей совершенно ограбления.
Прокурор обратилась к судье.
- Ваша честь, у меня нет больше вопросов к свидетелю.
Судья понимающе склонил голову.
- Хорошо. Уважаемый адвокат, свидетель Аминов в вашем распоряжении.
Адвокат торопливо поднялся с места, пригладил взъерошенные волосы и склонил голову, точно намеревался  забодать сотрудника милиции.
- Прежде всего, я хочу попросить почтеннейших присяжных заседателей с максимальным вниманием отнестись к тому диалогу, который сейчас произойдет между мной и капитаном Аминовым.
Одил Аминов заметно насторожился. Держа в руках листки бумаги, адвокат приблизился к свидетелю и буквально сверлил его глазами.
- Уважаемый капитан, вы сказали, что вышли покурить и,  стоя под  навесом, заметили идущего на другой стороне дороги Зафара Мирзоева? Я верно привожу ваши слова?
 Аминов заколебался, но потом твердо ответил.
- Верно, именно так я и говорил.
Адвокат развел руки в стороны.
- Но тогда получается неувязка. Этой ночью тоже шел дождь, и я побывал в вашем опорном пункте. Так вот, в плохую погоду стоять под навесом нельзя. Шифер на нем потрескался от времени и протекает. Вы бы промокли до нитки. Не так ли?
 - Но я стоял, - упрямо отозвался капитан.
Адвокат усмехнулся.
- Предположим. Далее. Света на улице нет, темнота такая, как говорится – хоть глаз выколи. Вы могли видеть только смутный силуэт человека, а уж подозрительный он или нет, этого во мраке установить невозможно. А ведь вы утверждали иное…
Одил Аминов покраснел.
 - Может и плохо было видно, - упрямо стоял он на своем. – Но я не новичок в милиции, у меня развилась эта… как её… инстинкт что ли…
- Интуиция, - любезно подсказал адвокат.
- Вот-вот, она самая. Меня как будто толкнуло, и тогда я окликнул идущего…
- Вами не возможно не восхищаться, - в голосе адвоката звучала явственная ирония. – Интуиция, рассмотрел, окликнул…- Я побывал в поликлинике МВД и установил, что месяц назад вы были у окулиста и тот определил у вас сильный астигматизм зрения. Иными словами, отсутствие фокусировки. Это значит, что вы все  видите нерезко, как в тумане. Днем, подчеркиваю, днем, а уж что говорить о ночи. Врач посоветовал вас лечиться, а потом носить специальные очки. Вы сказали, что начнете лечение,  когда уйдете в отпуск. А очередной отпуск у вас только через три месяца.

Капитан милиции молчал, он достал из кармана фирменного кителя носовой платок и промокнул им вспотевшее лицо.
- Вот справка, которую я получил у окулиста, - адвокат потряс в воздухе бумажкой. – Прошу уважаемый суд приобщить ее к делу в качестве вещественного доказательства. Пойдем дальше. Вы сказали, что догнали грабителя, он оказал вам сопротивление и тогда вы приемом самбо вынудили его сдаться. Я не ошибаюсь?
- Нет, - еле слышно откликнулся Аминов.
- Это было бы здорово, - адвокат посмотрел в сторону присяжных заседателей. – Но и тут есть одно «но»… Инспектор отдела службы Озолкин, который ведет в вашем райотделе  занятия по самообороне сообщил,  что вы ни разу, повторяю, ни разу не посетили эти тренировки. Вы сказали, что упали с виноградника, когда подрезали его и сильно повредили руку. С тех пор она у вас плохо сгибается в локте, ломит в непогоду и вы даже делали электрофорез.  Вот письменное подтверждение моих слов, которое я взял у старшего лейтенанта Озолкина. Или вы не согласны со мной?
Одил Аминов молчал, опустив голову.
Адвокат  пригладил двумя пальцами изящно побритые тонкие усики.
- Таким образом, уважаемые господа присяжные заседатели, показания этого свидетеля у меня вызывают сильное сомнение, и я склонен не верить им.
Больше у меня вопросов нет.

Судья стукнул молотком по деревянному кругляшку.
- Свидетель Аминов свободен. Секретарь, вызывайте следующего свидетеля.
Секретарь суда провела пальцем по списку с фамилиями.
- Суд приглашает свидетеля Хасана Тураева.
Молодой инспектор быстро прошел к стойке и посмотрел на судью и присяжных заседателей, всем своим видом выражая готовность способствовать раскрытию правды.
Судья обратился к нему.
- Свидетель, назовите себя и свою должность.
Лейтенант проговорил без запинки.
- Тураев Хасан Нарзикулович, лейтенант милиции, инспектор уголовного розыска Железнодорожного райотдела.
- Можете задавать вопросы свидетелю, - судья молоточком указал на прокурора и адвоката.
Прокурор отрицательно повела рукой перед собой.
- У меня нет вопросов к этому свидетелю.
- Тогда разрешите мне, - адвокат снова быстро поднялся, словно подброшенный пружиной.
- Скажите, товарищ лейтенант, ведь это вы забрали подсудимого из опорного пункта милиции и отвезли в райотдел?
- Так точно, - коротко подтвердил Тураев.
- И он вам тоже показался подозрительным?
Прокурор хлопнула ладонью по столу.
- Я протестую. Адвокат уклоняется от фактов.
Судья согласился.
- Протест принят. Адвокату следует точнее формулировать вопросы.
Адвокат согласно склонил голову.
- Свидетель, вам ничего не показалось странным в поведении задержанного Мирзоева.
Молодой инспектор задумался.
- Честно говоря, нет. Был спокоен и даже какой-то рассеянный. Одет странно, но это характерно для художников.
Адвокат заговорил громче.
- Он признался, что ограбил музей?
- В райотделе признался, но заявил, что о похищении будет говорить в суде. Об этом же он сказал и следователю. Мы так и не узнали, что он похитил конкретно.
- И, следовательно, завели уголовное дело только на основании заявления Мирзоева? Вещественных доказательств его преступления нет?
- Да, это так, - согласился инспектор уголовного розыска.
Адвокат усмехнулся.
 - А если сейчас Мирзоев заявит, что пошутил и никакого ограбления не совершал, что тогда? Мол, он просто разыграл милицию? Не окажемся ли мы все в дурацком положении…

Лейтенант смутился.
- Но ведь еще Генеральный прокурор СССР Вышинский говорил, что признание обвиняемого – царица доказательств.
Адвокат пренебрежительно махнул рукой.
- Прокурор Вышинский настолько дискредитировал себя фальшивыми процессами в тридцатых годах прошлого века, что вряд ли стоит цитировать его высказывания.
Больше у меня вопросов к свидетелю нет.
Я прошу вызвать сторожа музея Исмаила Джураева.
Прокурор поднял руку, желая привлечь к себе внимание судьи.
- Ваша честь, я возражаю против дальнейшего допроса свидетелей. Уважаемый адвокат нарочно затягивает уголовный процесс. Тому есть причина. Он только недавно начал работать в адвокатуре и теперь хочет привлечь к себе внимание с тем, чтобы в дальнейшем обзавестись широкой клиентурой. По-моему картина преступления ясна…
Адвокат ядовито усмехнулся.
- Кроме того, что же похищено в музее?
Прокурор слегка смутилась.
- Так пусть подсудимый и скажет, что он утащил, и передадим дело на рассмотрение присяжных.
- Но Зафар Мирзоев не говорит, он предоставил нам самим выяснить это. Значит, своим умалчиванием преследует какую-то цель. Вот я и хочу выяснить, что же все-таки похищено. И если выяснится, что ничего не было взято, а художник сделал признание о краже в минуту душевного помрачения, стало быть, его следует освободить из-под стражи прямо в зале суда.

Прокурор подняла руки в знак того, что сдается, а судья торжественно провозгласил: - Суд не возражает против дальнейшего перекрестного допроса свидетелей. Исмаил Джураев пройдите к барьеру и отвечайте на вопросы прокурора и адвоката. Уважаемых свидетелей прошу помнить, что вы даете показания в суде и за ложь можете быть привлечены к уголовной ответственности.
Музейный сторож, хромая и сутулясь больше обычного, прошел к месту, указанному его судьей.
Прокурор всмотрелась в пожилого свидетеля.
- Скажите, господин Джураев, сколько раз вы обходили залы музея вместе с инспектором уголовного розыска Хасаном Тураевым?
Сторож подумал, почесал лысеющий затылок.
- Два раза.
- Заметили ли отсутствие ценных экспонатов?
- Нет, вроде все было на месте, - не уверенно проговорил Джураев. – Если бы какой-то экспонат исчез, осталось бы пустое место на стендах.
- Значит, вы утверждаете, что ничего не было похищено? – не успокаивалась прокурор. Настроение у нее заметно ухудшилось. Как же произносить обвинительную речь, если нет состава преступления?
- Мне кажется – ничего, -  пробормотал Джураев.
- У меня нет больше вопросов к свидетелю, - прокурор с раздосадованным видом села на скрипучий стул.
Адвокат поднялся, пружинисто прошелся по залу.
- Господин Джураев, вы осмотрели окна, двери музея?
- Да, конечно, последовал ответ. – Все были закрыты.
- Стало быть, никакого проникновения в музей не было? – в голосе адвоката послышалась явная ирония.
Сторож неопределенно пожал плечами.
- Наверное, нет, я ничего не заметил.
- Но, тем не менее, вам показалось в залах что-то не так? – громко произнесли со своего места прокурор.
- Да, - подтвердил пожилой сторож. – Но может быть, я ошибся.
- У меня вопросов к свидетелю нет, - сказал адвокат.
- Прошу вызвать в качестве очередного свидетеля директора музея Елену Акбаровну Тошеву.
- Вызывается свидетель Тошева, - провозгласила секретарь суда.
Директор музея с достоинство  прошествовала к барьеру. Ее возраст перевалил за вторую половину, но полноту скрывал хорошо пошитый костюм, плотно облегающий фигуру. Умело нанесенный макияж придавал лицу миловидность. Кольца и браслеты на руках рассыпали разноцветные истории.
- Вот это экспонат, - пробормотал глава присяжных заседателей. Сидящая за ним женщина прыснула от смеха. Судья недовольно покосился на них и постучал молотком по столу.
- Прошу внимания.
Прокурор встала, но выходить в зал на этот раз не захотела.
- Госпожа Тошева, - спросила она приглушенно. – Вы, без всякого сомнения, знаете лучше своего сторожа наличие ценных экспонатов в музее. Проясните, наконец, ситуацию, пропало что-нибудь или нет?
Елена Акбаровна извлекла из бокового кармана сиреневого пиджака небольшой кружевной платочек и поднесла его к губам. По залу развился приятный запах дорогих импортных духов.
- Да, конечно, - проговорила она мелодичным голосом.
- После сообщения о грабеже я со своими сотрудниками внимательно осмотрела все залы музея. Сверила по описи наличие всех экспонатов… - Елена Акбаровна сделала паузу.
- И? – не выдержала прокурор.
- Ничего не пропало, - продолжила директор музея. Лицо прокурора омрачилось. Адвокат, напротив, победно заулыбался.
- Но… - произнесла Тошева и снова последовала пауза.
- Но… - подхватила с надеждой прокурор.
- Я заметила одну странность, - Елена Акбаровна обвела взглядом всех находящихся в зале и затем остановила его на Зафаре Мирзоеве, сидевшем за загородкой из толстых металлических прутьев. Художник поднял голову и устремил глаза на директора. Они встретились взглядами.
- … Я заметила одну странность, - директор музея промокнула платком краешки губ. В зале воцарилась такая тишина, что было слышно как потрескивает спираль в помаргивающей электрической лампочке. – В зале изобразительного искусства оставался на стене проем. Мы сняли две картины и отдали их на реставрацию. Так вот, когда мы осматривали этот зал, просвета на стене не было, он был заполнен двумя картинами.
Прокурор недоуменно смотрела на директора музея. Адвокат воспользовался сложившейся ситуацией.
- Это были те же самые картины? – громко осведомился он. – Вы передумали их реставрировать?
- Нет, - откликнулась Тошева. – Это были другие полотна, но по размерам точно такие же, что и прежние.
- И вы, конечно же, осмотрели их? – прокурор перехватила инициативу у адвоката.
- Да, конечно.
- И что же?
- Это были картины художника Зафара Мирзоева, которого сейчас судят. Одна «Утро в горах», вторая – «Ботанический сад».
Зал наполнился изумленным гулом. Все переглядывались друг с другом. Художник Мирзоев улыбнулся.
- Как же они попали в музей? – продолжала допытываться прокурор. – Окна закрыты, двери целы, а картины висят на стене?
Директор музея покачала головой, разделяя общее недоумение.
- Вот этого я не знаю. Я говорю только о том, что видела своими глазами.
- Но может ваши сотрудники  их повесили на освободившееся место? – вопрос прокурора больше походил на подсказку, но Елена Акбаровна не воспользовалась ею.
- Это исключено, - ответила она твердо. – Я расспрашивала наших искусствоведов, они все решительно отказались.
- У меня вопросов к свидетелю нет, - прокурор села на свое место и зашелестела бумагами,  сделав озабоченное лицо. Она поняла, что процесс ею проигран, попыталась сохранить прежний самоуверенный вид.
- Ваша честь, позвольте мне прояснить ситуацию, - адвокат спешил воспользоваться  благоприятным моментом, и, как говорится, набирал очки.
Судья разрешающе склонил голову, и адвокат буквально выскочил в зал.
- Свидетель Тошева, картины Мирзоева хуже тех, которые вы отдали на реставрацию?
Директор музея на минутку задумалась.
- Я не компетентна в живописи, - призналась она. – У меня высшее экономическое образование. Но  наши искусствоведы отказываются о его живописи одобрительно. У него интересные сюжеты, смелый рисунок, оригинальный подбор красок.

Голос адвоката зазвенел.
- Так почему же, спрашивается, полотна Мирзоева до сих пор не были приобретены вашим музеем, если его творчество самобытно и как там дальше?..
Елена Акбаровна сделала обиженное лицо.
- Мы покупаем картины наших мастеров по рекомендации Художественного фонда, а его специалисты советовали нам не торопиться с Мирзоевым. Его живопись насколько не традиционна, что не укладывается в рамки уже сложившихся оценок. Нужно время только оно определит кто перед нами: талантливый художник или посредственный ремесленник, вообразивший себя мастером.
Адвокат ядовито засмеялся.
- Ничего не меняется. На дворе двадцать первый век, а мы действует по-прежнему в русле худших  понятий. Когда-то ждали, когда время оценит творчество голландца Ван Гога и дождались, что он покончил с собой в тридцать семь лет. Из-за нашей несамостоятельности, я имею в виду общечеловеческой, потеряли художников Гогена, Модильяни…
Директор музея оскорбилась.
- Но вы забываете Рубенса, Эль Греко, Рафаэля, - возмутилась Елена Акбаровна. – А русские художники-передвижники Саврасов, Левитан, Репин, Шишкин?  А наши таджикские мэтры…
- Этот перечень мог бы быть значительно шире, - перебил Тошеву адвокат. – Если бы мы были решительнее и ответственнее перед последующими поколениями. А так выходит: на одного признанного художника десяток погубленных самобытных мастеров…
Но мы отклонились от главного, скажите, свидетель Тошева, получается, что художник Зафар Мирзоев не только ограбил ваш музей, а, напротив, обогатил его, сделал вам ценный подарок, передав безвозмездно две своих хороших картины?
Тошева нервно покусывала губы, обдумывая вопрос молодого адвоката, в котором явственно различался ехидный подтекст.
- Получается, что так, - неохотно признала она.
- У меня вопросов больше нет, - адвокат с победной улыбкой посмотрел на хмурого прокурора.
Зал гудел, обсуждая услышанное. Доносились реплики: «В искусстве тоже блат нужен», «И нам надо поступать, как Мирзоев», «Душат нас маститые художники, обложили со всех сторон», «Молодец Зафар, так и нужно заявлять о себе».
Судья, отчаявшись навести порядок в зале, провозгласил:
- Объявляется перерыв в судебном заседании. После перерыва начнем прения сторон.

Людей в зале значительно прибавилось. Слух о необычном судебном процессе разнесся по городу, и досужие обыватели поспешили стать свидетелями готовящегося поединка между государственным обвинителем и начинающим адвокатом, позиции которого все же были предпочтительнее.
Впервые за много лет прокурор чувствовала себя неуверенно. Какое наказание можно требовать человеку, который так взбудоражил город и который под видом ограбления повесил в зале изобразительного искусства два своих полотна? Но что-то говорить было нужно, порядок судебных заседаний определен раз и навсегда…
Прокурор встала и, нервно покусывая губы, осмотрелась.
- Высокий суд, - заговорила она. – Прежде чем начать свою речь, я хотела бы задать обвиняемому Мирзоеву два вопроса, без ответов на которые мне трудно квалифицировать его преступление.
- У суда возражений нет, - объявил председательствующий.
Прокурор подошла к решетчатому загону, где находился художник, и остановилась чуть поодаль.  
Зафар Мирзоев выглядел спокойным, хотя был бледнее обычного, и правая щека чуть подергивалась от нервного тика.
- Подсудимый Мирзоев, - голос прокурора обрел твердость и разнесся по мрачноватому помещению. – Скажите, хватит тайн, как же вы все-таки проникли в музей? Или кто-то другой повесил в зале ваши картины?
Мирзоев поднялся с жесткой деревянной скамьи и ухватился руками за жесткие прутья.
- Признаться откровенно, у меня была мысль попросить это сделать кого-то из сотрудников музея, можно было найти знакомого. Но потом я передумал, не хотел, чтобы из-за меня человек рисковал своим положением. Я пронес и повесил картины сам. Перед закрытием музея поднял в коридоре на крайнем окне шпингалеты и ночью через это окно забрался в музей. А когда выбирался обратно, то нижний шпингалет насторожил таким образом, чтобы при закрытии окна, он сам опустился в проем. Как видите, ничего сложного и никаких сообщников.
В зале послышался смех. Директор музея смерила убийственным взглядом сторожа Исмаила Джураева и молодого инспектора уголовного розыска, которые явно чувствовали себя неловко.
- Так, с этим ясно, - прокурор переступила с ноги на ногу. – А кто же тогда предупредил милицию о готовящемся налете на краеведческий музей? Вы с кем-то делились своим замыслом?
Художник улыбнулся. Похоже, его забавляло то, как шло судебное расследование его, так называемого преступления.
- Никому я не сообщал о своем намерении. – спокойно проговорил он. – В этом не было нужды. Но мне нужно было, чтобы милиция узнала о готовящемся налете на музей. И тогда дома я повел себя так, чтобы натолкнуть жену на мысль о моей попытке ограбить музей. Уходя ночью, я оставил в мастерской план музея, и жена окончательно уверилась в том, что отправился добывать  редкие ценности. И тогда она, чтобы помешать мне, позвонила в милицию. Она боялась за меня и пошла на такой шаг, хотя, думаю, это далось ей нелегко. Она находится тут, на процессе, и вы можете сами спросить ее.
Художник кивком головы указал на свою жену и взгляды собравшихся устремились на смутившуюся женщину, которая закрыла лицо руками.
- Но зачем же вам нужен был весь этот спектакль? – не выдержала прокурор. – Вы не разъяснили это ни инспектору уголовного розыска Тураеву, ни следователю Хамракулову, так поделитесь своим замыслом с высоким судом.
Мирзоев ладонью помассировал давно небритый подбородок. Тишина в зале стояла такая, что слышно было, как заскрипела  щетина под его пальцами.
- Я, конечно же, скажу об этом, - согласился он. – Но только в своем последнем слове.
Прокурор недовольно повела плечами и отошла от художника. Откашлялась, глубоко вдохнула воздух, точно намеревалась броситься в воду.
- Уважаемый судья, уважаемые присяжные заседатели, уважаемые господа, - заговорила она. – Не скрою, я нахожусь в некотором замешательстве. Мы собрались, чтобы осудить преступление, которое совершил подсудимый Мирзоев, а, как оказалось, никакого преступления нет, более того, ему приписывают благородный поступок. Он якобы облагодетельствовал нас с вами, повесив в музее полотна, нарисованные им. Но нужно ли было нас с вами это благородство, как очевидно и то, что музей не очень нуждался в его, так называемых, шедеврах. Последние слова прокурор произнесла подчеркнуто ядовито, чтобы выразить свое отношение к деянию непризнанного художника.
Прокурор прошлась по залу, обдумывая дальнейшие слова.
- Итак, мы с вами должны были всхлипнуть от умиления и потребовать освобождения обвиняемого Мирзоева прямо в зале суда. Но было бы ли это правильно? Как ни странно это прозвучит на первый взгляд, но нет. Мирзоев не совершил уголовного преступления, хотя проникновение в залы музея можно квалифицировать как наказуемое деяние. Суть в другом. Ему нужна была вся это шумиха, чтобы привлечь к себе внимание, а мы знаем, за вниманием неизбежно следует любопытство, а за ним уже появляется интерес. Художник рассчитывал, что пробудит к себе общественный интерес и таким образом его творчество окажется на виду. О нем будут говорить, о нем будут писать и, логично предположить, коллекционеры начнут приобретать его полотна. Художника можно понять и оправдать с обывательской точки зрения. Но мы, служители правосудия, должны взглянуть на это дело по- иному. Мирзоев должен быть наказан, ибо создал прецедент, - прокурор повысила голос, желая выделить последнее слово. – Я повторяю, именно прецедент возможных последующих повторов. Удалось художнику Мирзоеву, почему не удастся скульптору Иванову, ювелиру Петрову, графику Сидорову и кому там еще… Имеем ли мы право навязывать обществу свои творения? Я думаю, нет. Общество само в состоянии отличить шедевры от бездарных творений, и потому художники и прочие мастера обязаны ждать, пока мы признаем их талант, а не балансировать на грани правонарушения, чтобы заявить о себе…
- От вас дождешься признания, - донесся из зала язвительный голос.
Прокурор осеклась. Слова неизвестного явно сбили ее с мысли, и она поспешила закруглиться.
- Как я уже сказала, подсудимый Мирзоев создал опаснейший прецедент возможных преступлений. Он оставил свои картины в зале, а другой может, сделав то же самое, попутно прихватить чужие полотна. И что тогда? Мы должны благодарить Мирзоева за его  возможных уголовно наказуемых последователей?
Прокурор перевела дыхание. Подошла поближе к присяжным заседателям, внимательно слушавшим ее.
- Я прошу высокий суд все-таки определить  наказание обвиняемому. Это должны быть штраф и общественное порицание. Те, что сочувствуют Мирзоеву и, более того, одобряют его деяние, должны знать, что государство не  согласно с подобной самодеятельностью и бдительно стоит на страже своих интересов.
У меня все.
- И, слава Богу, - вновь послышался тот же язвительный голос.
Судья требовательно стукнул молотком по столу.
- Прошу соблюдать тишину, иначе попрошу милицию выводить нарушителей из зала.

Слово уважаемому адвокату.
 Адвокат снова стремительно сорвался с места, будто его вторично подбросила та же скрытая пружина. Он чувствовал, что пришел его звездный час и не собирался упрекать его. До сих пор прокурор никому не уступала первенства в уголовных процессах, и теперь представилась возможность впервые сделать это.
- Ваша честь, господин председательствующий и господа присяжные заседатели, - начал он, в знак уважения к присутствующим прижав руку к груди, - признаться, речь нашего уважаемого государственного обвинителя вызвала у меня недоумение. С каких это пор добрый поступок может обернуться прецедентом будущих правонарушений?
Адвокат подошел поближе к тому месту, где сидели присяжные заседатели, и теперь обращался непосредственно к ним.
- Можно взять такой пример. Как-то в одной из газет было опубликовано письмо, адресованное всем жителям республики. У несчастной матери сын-инвалид. Муж погиб в гражданскую войну. Мальчик на грани умирания и, чтобы его вылечить, нужна срочная дорогостоящая операция. Мать просит помочь ей деньгами, чтобы спасти ребенка. Такие средства были собраны в течение двух недель. Гуманитарная акция наших сограждан заслуживает одобрения. Но, следуя логике, уважаемого прокурора (последовал легкий поклон в сторону хмурого государственного обвинителя), сострадание наших земляков должно обернуться чьим-то хищением этих денег, нападением на бедную женщину, когда она будет нести средства в больницу, и так далее. Не спорю, такое может произойти. Но спрашивается, при чем же тут доброта жителей республики? В чем их вина? Значит гуманизм – не что иное как побудительный  мотив к грабежам, убийствам и так далее? Трудно согласиться с такой мотивацией нашего почтенного прокурора.
Но перейдет к нашему подсудимому. Его творчество в течение долгих лет не признавалось, картины никто не покупал,  но он упорно следовал своему призванию. Его ли вина в том, что как художник он намного опередил свое время? Мирзоева обнадеживали, что общество признает его талант через много лет после его смерти. Но кого из нас устроит такое утешение? Разве что уважаемого государственного обвинителя?! (Снова следует поклон в сторону прокурора, которая сурово сдвинула брови и еще слышно постукивала ручкой по столу). Как в таких случаях поступает производитель, у которого на складе скопился добротный товар, но никто из покупателей не знает об этом? Он организует рекламу своей продукции.

Забавный поступок Зафара Мирзоева, именно забавный, другого слова не подберешь, как раз и является оригинальной рекламой его творчества, а реклама, как известно, не предосудительна. Нанес ли художник какой-либо урон краеведческому музею? Ни в малейшей степени. Царапинки нигде не оставил. Более того, обогатил нас с вами, дав возможность полюбоваться  его оригинальными произведениями, от чего выиграл и сам музей. Представьте, сколько теперь будет посетителей, желающих посмотреть полотна Мирзоева, после этого необычного судебного процесса!
Адвокат перевел дыхание, промокнул большим клетчатым вспотевший лоб.
- Я полагаю, вины моего подзащитного в этом деле нет. Прошу вас вынести вердикт о немедленном освобождении художника Мирзоева прямо сейчас. Это как раз и будет прецедентом наивысшей справедливости.
Благодарю за внимание!
Речь адвоката вызвала аплодисменты в зале. Кое-кто  из сердобольных женщин даже прослезились. Из зала снова донесся грубый голос невидимого комментатора.  «Молодчага, адвокат, как гвоздь, вбил».
Адвокат благодарно помахал рукой в ту сторону.
Судья покачал головой, словно удивляясь крайней эмоциональности адвоката, которая столь явственно прослеживалась в речи последнего, а затем устало провозгласил:
- Подсудимый Мирзоев, вас предоставляется возможность выступить с последним словом.
Художник встал и так сжал руками прутья своего загона, что у него побелели составы пальцев.
- Уважаемый адвокат верно охарактеризовал все мотивы моего поступка. К этому трудно что-либо добавить, и мне остается прояснить только психологическую сторону содеянного. Живопись для меня – это не профессия, а главное содержание моей жизни, то, что называют призванием. Она целиком поглотила меня, и без кисти и красок, без творчества я не мыслю себе жизни. Лишите меня возможности писать картины, и я зачахну, как комнатное растение, лишенное воды. Конечно, мне стыдно, что моя жена долгие десятилетия позволяла мне заниматься делом, которое не приносило семье никакого дохода. Более того, я постоянно брал у нее деньги на холсты, краски, кисти и другое. Я благодарен ей за это, хотя она не раз говорила мне, что шел бы я заниматься ремонтом квартир, занимался бы там росписью стен, лепкой, а в свободное время  занимался бы живописью. Но суть в том, что бригады ремонтников не имеют свободного времени, они трудятся от темна и до темна. Это, во-первых, а во-вторых, творчество вообще и художника, в частности, требует всецелой отдачи, оно не терпит совмещений, моим коллегам хорошо известно это.

Я видел, что каждая новая картина получается лучше предыдущей, это приносило мне большое удовлетворение, но так уж устроены мы, люди, что помимо самооценки, хочется услышать мнение и других, тех, кто так же одержим творческим горением. А этого как раз не было. Мой талант оставался в тени, меня старались не замечать, я находился в духовном вакууме, а это, поверьте, способен выдержать далеко не каждый.  Я часто заходил в наш краеведческий музей, просматривал работы художников, получивших признание, и видел, что мои полотна не хуже, а в чем-то даже лучше, свежие, оригинальные, богаче по содержанию. И мне становилось больно от сознания этого, от сознания своей невостребованности. И как-то я увидел на стене пробелы, две картины унесли на реставрацию, и тогда у меня созрела идея повесить туда свои полотна. Пусть посетители  сами увидят мои творения, сравнят их с теми, что находятся рядом, и выскажут свои мнения. Удалось мне чего-то достичь или нет? В книге отзывов, которая лежала на столе в зале изобразительного искусства, было много верных записей, может кто-то скажет что-то доброе и обо мне.
Я осуществил свое намерение, может быть, оно заслуживает порицания с точки зрения законодательства, не мне судить об этом. Но я добился главного: мои картины рассматривают, обо мне заговорили, и если даже меня накажут, это уже не имеет значения. Главное, что вакуум моего одиночества заполнился людским вниманием, глоток свежего воздуха ободрил меня и теперь я готов трудиться с прежним упорством и самоотдачей.
Вот то, что мне хотелось сказать.
Негромкий,  сипловатый голос художника был хорошо слышен во всех уголках переполненного зала. Мирзоеву сочувствовали, его понимали, и, более того, еще поступок даже одобряли, и ощущение этого наполняло его созидательное энергией, которая начинала иссякать.
В зале судебных  заседаний воцарилась короткая пауза. Все находились под впечатлением короткой, но глубоко содержательной речи художника.
Тишину нарушил председательствующий, постучавший  молотком по столу.
- Прошу присяжных заседателей пройти в совещательную комнату для подготовки своего решения.
Напряжение в зале достигло предела. Многоголосица стояла такая, что даже позвякивали стекла в больших запыленных окнах. Все гадали: к какому мнению придут присяжные заседатели и опасались давления  на них из какой-нибудь вышестоящей инстанции.
Наконец дверь совещательной комнаты отворилась, и заседатели гуськом вышли в переполненный зал. Каждый из них устроился на своем прежнем месте, и только их глава, высокий и худой мужчина остался стоять. Приглаживая ладонью взлохмаченные седые волосы, он торжественно зачитал вердикт.
- Ознакомившись с уголовным делом подсудимого Зафара Мирзоева и вникнув в его суть, присяжные заседатели пришли к следующему единодушному выводу: признать Зафара Мирзоева невиновным по всем статьям предъявленного ему обвинения и освободить его из-под стражи прямо в зале суда. Однако, учитывая то, что проникновение в музей  все-таки состоялось,  вынести Мирзоеву общественное порицание и предупредить о недопустимости подобных деяний в дальнейшем.
Дирекции музея рекомендовать приобрести для экспозиции картины художника Зафара Мирзоева и впредь более внимательно относиться к творчеству наших мастеров кисти…
- А также резца, мастихина и молотка, - дополнил веселый голос из зала.
Послышался сдержанный смех.
Председательствующий стукнул молотком по столу и торжественно провозгласил:
- Вердикт присяжных вступает в силу с момента оглашения. Суд утверждает его. Сторона обвинения может подать апелляцию  в вышестоящую инстанцию в установленный срок.
- Обязательно подадим, - буркнула прокурор, собирая свои бумаги.
- Хоть десять, - счастливый, улыбающийся адвокат бросился поздравлять своего подзащитного, которого уже выпустили из зарешеченного загона. Художника обступили друзья, знакомые и просто сочувствующие из публики, хлопали по плечам, поздравляли, говорили ободряющие слова. Сам же Мирзоев выглядел рассеянным и искал глазами жену, стоявшую у самой стены зала с виновато склоненной головой.

- Sic transit Gloria mundu, - говорили древние римляне. – Так проходит мирские слова. И верно, время разглаживает своим горячим утюгом любые складки на  мятой ткани нашего бытия. Уж, какие случались общественные потрясения, казалось, век не забыть, а проходили год, другой, и все покрывалось серой пыльцой пережитого. Что уж говорить о заурядном проникновении в музей никому не интересного художника?! Правда, в газетах были очерки о непризнанном живописце, решившемся на отчаянный поступок, интервью с ним, большая статья одного известного искусствоведа об оригинальной творческой манере Зафара Мирзоева. Вот, пожалуй, и все. Но как бы то ни было, своей цели Мирзоев достиг. Шумиха в прессе, как и предсказывала госпожа государственный обвинитель, пробудила любопытство, а потом и стойкий интерес к творчеству оригинального живописца. Музей, следуя рекомендации присяжных заседателей, приобрел не две, а целях пять картин Мирзоева, и теперь они висят в зале изобразительного искусства на самом видном месте. Даже прокурор, апелляция которой не увенчалась успехом, а та поворчала, а потом тайком купила два пейзажа бывшего подсудимого. А вот адвокат не успел. Помедлил, а когда захотел приобрести картину своего подзащитного, ставшего популярным, то цена на нее оказалась запредельной и огорченный адвокат отступился. Правда, художник подарил ему один из своих этюдов, но даже мы, мало сведущие в живописи, и то понимаем, что этюд не идет ни в какое сравнение с завершенной картиной.
Если бы кто вздумал отыскать Зафара Мирзоева по-прежнему адресу, то ему этого просто-напросто не удалось, поскольку художник приобрел себе просторную четырехкомнатную квартиру в самом центре города. Как говорится, в элитном доме со всеми удобствами и высокими потолками. В самой светлой комнате Мирзоев оборудовал себе мастерскую, но вот что странно: уже год стоит на его мольберте неоконченная картина, покрылась пылью, потускнела, а у него все никак не доходят руки дописать ее. Мешает известность. Его приглашают то на заседания в Союз художников, то принять участие в работе оценочной комиссии Худфонда, где он прославился крайней требовательностью. Когда-то критиковали его за непохожесть, а теперь он сам  отвергает все то, что выламывается за рамки установившихся критериев. Срабатывает подсознательное чувство ревности, никто не должен писать лучшего его, признанного мэтра в изобразительном искусстве. Таковы грустные парадоксы нашего бытия!

Торжества в творческом мире случаются почти каждый день. Юбилей, презентации, дни рождения, чествования или грустные проводы в тот мир, где слава, награды и звания уже не играют никакой роли. И все это сопровождается угощениями и обильными возлияниями. И когда Зафар Мирзоев, отяжелевший от съеденного и выпитого, возвращается домой, то больше всего ему хочется упасть на диван и забыться в блаженной дреме. Но он человек волевой, меняет представительский костюм на джинсы и холщевую блузу, берет кисти, краски, садится на стул напротив картины, подбирает нужные тона на палитре и… Когда жена заглядывает в мастерскую, она видит, что муж мирно спит в неудобной позе, уронив голову на грудь. Она помогает ему добраться до дивана, и творческий порыв оставлен на другой день.
И пока Зафар Мирзоев спит, теперь уже жена одну за другой ставит его картины на мольберт и внимательно рассматривает их. Лучшие уже проданы и принесли семье солидный достаток, но хороши и те, что еще остались.
Жене они нравятся, они пробуждают то грустное, то лирическое настроение. Пейзажи на них вроде знакомые, но увидены художником по-своему, острее, с чувством затаенного любования. И она понимает, что они запечатлены талантливой кистью.
А потом жена переводит взгляд на сопящего во сне мужа и грустно качает головой. Он изрядно потолстел, обрюзг, погас в нем огонек неудовлетворенности и вечного поиска, который одухотворяет живопись.
И женщине, чья жизнь всегда была наполнена созидательным трудом, становится грустно от сознания, что Зафар Мирзоев как художник кончился. Ибо сытость и материальное благополучие, как  струи холодного дождя, гасят пламя творческого вдохновения.

Средняя оценка: 2.85246
Проголосовало: 244