«Чёрный ход в светлое завтра...»

***

Мой тихий омут, где черти жили, зарос осокой.
Теперь в нём ангелы тихо дремлют с душою сонной.

Жизнь стала простой, без обиняков, в тепле халата.
Я научилась из облаков себе ставить заплаты.

В моих стихах как в безлунную ночь всё без просвета.
Строк уравненьям никак не сойтись с небесным ответом.

И только порою мелькнёт раз в год в огоньке азарта, –
что есть же какой-нибудь чёрный ход в светлое завтра.

 

***

Захотелось облако за край
приподнять слегка как одеяло –
вдруг увижу вожделенный рай,
тех, кого любила и теряла?

Я читаю небо по складам
и словам безоблачным не верю.
Никого я больше не отдам
божье-одуванчикову зверю.

Лучше ад земной, чем мёртвый рай.
Пусть земля пылает подо мною,
лишь его, молю, не забирай
в своё царство снежно-ледяное.

 

***

Ветер, подуй на душу, где очень болит и жжёт,
как мама дула на сбитую в кровь коленку.
Вот и Пегас уже копытами бьёт и ржёт,
глядя в очередную скомканную нетленку.

Ветер, подуй на раны, поверив моим слезам.
Поверь, что для меня это много значит.
Как будто ангел погладит по волосам,
по волосам, по которым уже не плачут.

 

***

Горе горючее, горе горячее,
что, обжигаясь, за пазуху прячу я,
жжёт и терзает лисёнком грудным.
Вам же лишь виден стихов моих дым.

Я на высокой горе горевала
и лепестки, торопясь, отрывала
сердца ромашки-календаря,
чтобы летели вам в руки, горя.

 

***

Зарыться в свою берлогу,
пытаться в твой влиться след,
забытой игрушкой бога
пылиться в шкатулке лет.

Мы были в единой связке,
и вдруг оборвалась нить...
Не вышло, увы, как в сказке,
в один с тобой день свалить.

Висит над моей кроватью
и светится по ночам
связавшее нас объятье,
как плач по твоим плечам.

А кожа имеет память, 
такую же, как душа,
в волнах твоих глаз купая,
теплом твоих рук дыша.

Как шарики трепетали,
запутавшись за карниз...
Как будто из смертной дали
последний твой мне сюрприз.

И шифр неземного слога
читался легко губой...
Но ты подожди немного,
я буду опять с тобой.

Рыдает безмолвно слово,
не сказанное в свой час.
Отчаянней, чем живого,
люблю я тебя сейчас.

 

***

Одиночество, таинство черт,
книги просятся на руки с полки.
Ночь бледнеет, идёт на ущерб,
разбивая мечты на осколки.

Зимы гибнут во славу весны,
звёзды гаснут во имя рассвета.
Для какой же небесной казны
моя жизнь распылилась по свету?

Что сказать бы я близким могла,
одинокий готовившим ужин?
Что для дальних себя берегла?
Но холодный ответ им не нужен.

Руки милых, не встретив моих,
растворяются в воздухе детства.
Возвращается боль каждый миг,
потому что ей некуда деться. 

 

***

Я ручная синица с душой журавля.
Где-то там неоткрытые манят края.
Облака, проплывая, помашут крылом,
синий призрак растает вдали за углом...

Я жена, я синица с тарелкой пшена,
я ещё тут покуда кому-то нужна.
И ладонь так нежна, и надёжно плечо.
Мне тепло и уютно, чего же ещё?

Жизнь лежит на ладони – лети же, птенец,
где-то ждёт тебя райский венец-леденец...
Но она не летит – прижилась, улеглась,
и как будто бы даже вполне удалась. 

Тебя нет, ты повсюду, нигде и везде.
Я держу своё сердце покуда в узде, 
но однажды сквозь глаз ослепившую резь
я услышу твой голос: «не бойся, я здесь». 

Из взметнувшейся пыли, золы и огня
небывалая сила подымет меня.
Птичка вылетит прочь из грудного гнезда,
и взойдёт в эту ночь где-то снова звезда. 

 

***

Надо мной склонились дерева.
Под дождём в линеечку косую
ветки пишут по небу слова,
облака мечту мою рисуют.

Отчего же тусклая тоска
светится в окошках стекловидно?
И в ответ – души моей оскал...
(Хорошо, что вам его не видно).

Где вы, песен-вёсен закрома,
их НЗ уже довольно скуден.
На душе не осень, а зима.
Как мне в праздник выбраться из буден?

Где ты, то, что было и прошло?
На небе бессолнечно, безвёздно.
Радости остывшее тепло
к стёклам птичьим пёрышком примёрзло.

 

***

Я в билетик трамвайный лицо утыкаю
и встречаю там «холодно», не «горячо».
– Несчастливый? Ах, что ж я такая-сякая! –
усмехнулась кондукторша через плечо.

Надо было б мне ближе к проходу садиться...
Иль пешком, чтоб кондуктору сделать назло.
А в трамвае одни несчастливые лица,
и не видно, кому в этот день повезло. 

 

***

 Нa деревьях осенний румянец.
 (Даже гибель красна на миру).
 Мимо бомжей, собачников, пьяниц
 я привычно иду поутру. 

 Мимо бара «Усталая лошадь»,
 как аллеи ведёт колея,
 и привычная мысль меня гложет:
 эта лошадь усталая – я. 

 Я иду наудачу, без цели,
 натыкаясь на ямы и пни,
 мимо рощ, что уже отгорели,
 как далёкие юные дни, 

 мимо кружек, где плещется зелье,
 что, смеясь, распивает братва,
 мимо славы, удачи, везенья,
 мимо жизни, любви и родства. 

 Ничего в этом мире не знача
 и маяча на дольнем пути,
 я не знаю, как можно иначе
 по земле и по жизни идти. 

 То спускаясь в душевные шахты,
 то взмывая до самых верхов,
 различая в тумане ландшафты
 и небесные звуки стихов. 

 Я иду сквозь угасшее лето,
 а навстречу – по душу мою –
 две старухи: вручают буклеты
 с обещанием жизни в раю. 

 

***

Так многому сказала «не судьба»,
что та ушла, обиженно потупясь,
оставив только грабли мне для лба,
и вилы для письма, и воду в ступе.

Вначале Слово, а потом слова, 
слова, слова, их мёртвые значенья...
А где же дело, чем душа жива,
и глаз твоих вечернее свеченье?

Мы словом обозначим лёгкий свет,
но это будет тяжестью корыта.
А чувство слепо, как движенье век,
когда они от нежности прикрыты.

Варюсь в словесном сладостном соку,
но как бы слово ни было медово –
мне не заменит складки твоих губ 
и волоска единого седого.

Слова, а остальное трын-трава...
Но жизни суть простая как мычанье,
но подлиннее солнце и трава,
и до чего правдивее молчанье.

 

***

 О концерт листопада, листопадный спектакль!
 Я брожу до упаду, попадая не в такт
 этой азбуке музык, попурри из надежд,
 изнывая от груза башмаков и одежд.

 Смесь фантазии с былью, холодка и огня, –
 листопадные крылья, унесите меня
 вихрем лёгкого танца далеко-далеко,
 где улыбки багрянца пьют небес молоко. 

 

***

О выводи меня, Нездешнее,
в чарующую флейту дуя,
из повседневного, кромешного
в мир праздника и поцелуя.

Как радугою в небо вхожее,
как звёзд ночное поголовье,
на наши речи непохожее
и не нуждавшееся в слове...

И музыка листа упавшего,
и эти дивные длинноты
аккорда, душу всю отдавшего
за эту маленькую ноту...

Ты не приснился, ты всё тут ещё,
они по-прежнему со мною, –
воспоминания о будущем,
переодетые в лесное...

От туч, нахмуренных опасливо,
от снов злопамятных – подальше,
и непрерывно будешь счастлива,
одета в музыку без фальши,

от постоянного сопутствия
обдутых жизней, снятых с полок,
от постоянного присутствия
мечты, застрявшей как осколок.

Изъять – останется зияние,
норой безрадостной, безвестной.
Пусть лучше танец и сияние,
душекружение над бездной! 

 

***

 Какая-то тихая тайна
 незыблемо дремлет в груди.
 Я знаю, что всё не случайно.
 Я верю, что всё впереди.

 Бреду по осенней аллее.
 Деревья цветные, как сны...
 И солнечный зайчик милее
 холодного сердца луны.

 Прощайте, прощайте, прощайте...
 Я вам навсегда улыбнусь.
 Бросаю монетку на счастье –
 вдруг в будущей жизни вернусь? 

 

***

Скоропостижно клёны облетают,
качая непокрытой головой,
и листьев треугольники витают,
как похоронки Третьей Мировой.

Не надо перемен, уже не надо, –
ни скоростей, ни лживых новостей,
массмедиа и телеклоунады,
навязчивей непрошенных гостей.

Замолкните, уймите, обезбольте
то, что ещё колотится в груди!
С эпохой в ногу? Нет уже, увольте.
У нас давно с ней разные пути.

Эпоха фарса, блёсткая наружно
и выжженно-бездушная внутри,
когда всё можно и ничто не нужно,
когда никто не нужен, хоть умри.

Но есть же мир живой и неказённый,
где радуются солнцу и весне.
Таращатся невинные глазёнки
цветов, что не слыхали о войне.

И я иду средь прочих невеликих,
тропинками исхоженных орбит,
улыбки собирая как улики
того, что мир не умер, не убит.

 

***

Люблю не странною уже – 
шизофренической любовью – 
ту, с кем Эдем и в шалаше, 
ту, что мне дорога любою. 

И эту ширь, и эту грязь, 
и дуновения миазмов, 
с чем с детства ощущаешь связь 
до тошноты, до рвотных спазмов. 

Но что взамен? Но что взамен 
вот этой вымерзшей аллейки, 
родных небес, родных земель, 
родной кладбищенской скамейки?.. 

 

***

Джентльмены удачи, успеха, наживы
пробегают, мне глядя поверх головы.
Не душой, а карманами полными живы,
разве живы вы? Нет, господа, вы мертвы.

Моя жизнь, то ль домашняя, то ли лесная,
сон мой, плач мой, мечта, пустота и тщета,
даже полубезумная, полуземная,
всё равно вам не ровня она, не чета.

О великий покой и блаженство затвора,
где пруды, словно помыслы, детски чисты,
где молчание ночи слышней разговора,
а поступки диктуются чувством шестым,

где пространство течёт нескончаемым Млечным,
где как взбитые сливки сладки облака, –
это то, что вчера, никогда и навечно,
вы же лишь на сейчас, на года, на пока.

 

***

Сытое нарядное веселье.
Каменных заборов череда.
Там пируют во дворцах отдельных
новые над нами господа.

Там они тусуются, жируют,
пьют вино, похожее на кровь,
наши жизни походя воруют,
что идут в камины вместо дров.

Над чертогом гордо реет знамя,
освящая право убивать.
Как тому, что сделали вы с нами,
радоваться можно, ликовать?!

На обломках рухнувших империй
среди прерий вырос новый век.
Люди, люди, нами правят звери,
что не знают жалости вовек.

Сбросьте человечее обличье!
Пусть проступит хищника оскал,
чтобы тот, кто помощи в вас ищет,
никакой надежды не алкал. 

 

Корни

О розы, цветы-принцессы,
как губ лепестки горят!
Нет сладостнее процесса,
чем ваш созерцать наряд.

Нежнее и иллюзорней
ничто так не манит взгляд...
Но мало кто помнит про корни,
которые вас хранят.

Уродливые, кривые,
запутанные в грязи,
их щупальца, жилы, выи 
разбросаны по Руси,

впечатаны в камни, в землю,
в темницу, где смрад, навоз,
чтоб выкормить эти стебли
и чашечки чудных роз,

высасывая им влагу,
чтоб горлышки напоить...
Знать, надо, чтоб кто-то плакал,
давая другим парить.

Но жизнь справедлива: розы
погибнут за пару дней
без почвы и без навоза,
без этих кривых корней…

 

***

Членства и званий не ведала,
не отступав ни на шаг,
высшей считая победою 
ветер свободы в ушах.

И, зазываема кланами,
я не вступала туда,
где продавались и кланялись,
Бог уберёг от стыда.

Выпала радость и таинство –
среди чинов и речей,
как Одиссей или Анненский,
зваться никем и ничьей.

Но пронести словно манию,
знак королевских кровей –
лучшую должность и звание –
быть половинкой твоей.

 

***

Подальше, подальше, подальше
от кланов и избранных каст,
от глянцевой славы и фальши,
от тех, кто с улыбкой предаст.

Поближе, поближе, поближе
к тому, кто под боком живёт, 
к тому, кто поймёт и услышит,
кто сердце тебе отдаёт.

Покрепче, покрепче, покрепче
прижми к себе родину, дом,
и станет воистину легче
на этом, а может, на Том.