Свет отемнённой правды

К столетию Александра Солженицына

В. Одоевский назвал Пушкина Солнцем русской поэзии. Продолжая подобный перифраз применительно к писателям современной Российской Федерации, я бы назвал Солженицына – Луной, отражающей Солнце правды. Именно Луной, ибо, отражающая свет, она имеет и обратную, теневую сторону. 
Нет, пожалуй, на сегодня в обществе иного писателя, кроме Солженицына, личность и творчество которого воспринимались бы столь же полярно. Кто-то видит его автором, по словам Л. Чуковской, «возвращающим нам родной язык, любящим Россию, как Блоком сказано, оскорблённой любовью». Другие разделяют мнение Шолохова, что «Он душевно больной человек, страдающий манией величия. Но если он не больной, то он открытый и злобный человек и ему не место в рядах писателей».
Одни уважают его за то, что он «прочищает мозги и даёт в руки читателей прекрасный инструмент познания реального мира», относят его труды к «исследованиям высочайшего уровня». Для других он – «злостный клеветник на советскую историю», так как преувеличил статистику репрессий 1930–50-х годов и вызвал возмущение «разоблачением» М. Шолохова как автора «Тихого Дона».
Гоголевский г-н Поприщин раскрыл секрет изготовления Луны – она «обыкновенно делается в Гамбурге…» и посетовал: «прескверно делается. Я удивляюсь, как не обратит на это внимание Англия». 
В случае с Солженицыным Англия (Запад) как раз обратила внимание на этот «лунный» феномен отражения света правды. В далёком 1984 году в Лондоне вышла книга «Солженицын». Её автор Жорж Нива, славист, профессор Женевского университета и «поэтам друг», как назвал его в стихах Б. Окуджава. 
Книгу открывает фраза, в которой можно усмотреть элементы определённого программирования читателя: 
«Вероятно, рискованно с моей стороны предлагать русскому читателю разбор самого русского из писателей, какого дало нынешнее возрождение русской словесности». 
Слова европейского профессора для российского интеллигента испокон века закон. Если сказано человеком Запада, да издано в Лондоне, что писатель – самый русский из всех современных русских, стало быть, так оно и есть. 
«Самому великому из ныне живущих писателей России» слал в 1970-м году поздравление с присуждением Нобелевской премии французский коммунистический еженедельник «Леттр франсез», возглавляемый бывшим сюрреалистом и дадаистом Луи Арагоном.
Ж. Нива, назвав Солженицына самым русским писателем из нынешнего возрождения русской словесности, вполне имеет на то основание, когда речь о словесности эмигрантской. Он приводит пример интервью 1979 года. В нём Солженицын «цитирует эмигранта Янова и ведет скрытый спор с Андреем Синявским и его журналом ,,Синтаксис“». Он говорит, что «нынешняя русская эмиграция – не более, чем хвостик еврейской, он спорит с русскоязычными израильскими журналами, где, например, жестоко высмеивается „деревенская проза“, самое живое из течений в сегодняшней советской литературе». Полемика, ограниченная крайне узким эмигрантским кружком, представляется Солженицыну в ложной перспективе лингвистического гетто этой же самой эмиграции, даже настоящей „травлей“ России! «Подлинный язык, подлинный русский физический тип („чистые, как озера“, глаза олонецких мужиков), русская музыка, русские нравы – всё идет от Руси крестьянской!» – уверен Солженицын.
Уже в 1972 году, отмечает Ж. Нива, Солженицын «громко приветствовал Шукшина, Можаева, Тендрякова, Белова, Солоухина, Юрия Казакова». В 1979 году он заявил, что пять или шесть советских писателей (имен не называл, чтобы им не повредить) представляют собою сегодня вершину мировой литературы. Ж. Нива готов биться о заклад, что Солженицын имел в виду Распутина, Белова, Астафьева, Залыгина, Можаева. Солженицын подчеркивал, что впервые слово берут крестьянские писатели, которые пишут языком, свободным от всякого „европеизма“, что для него крайне важно. «Хоть они и советские писатели, хоть их и печатают в СССР, они насквозь проникнуты этическими и религиозными ценностями русского крестьянского мира». 
Солженицын категоричен в высказываниях. Он не предполагает, не выдвигает гипотез, не полемизирует, дискуссия, академическое оппонирование не для него, он – пророчествует. На это Ж. Нива замечает: «Великие убеждения несут в себе долю ослеплённости, есть теневая сторона в великих истинах». Это теневое, «лунное» свойство Солженицына вызывает и не позволяет утихать ожесточённым спорам вокруг его имени. 
«Антисемит ли он? несправедлив ли к патриарху Пимену? не знает меры в осуждениях? схематичен в исторических толкованиях? совсем не по-христиански ненавидит уголовников в лагере? чересчур скор в обвинениях против Шолохова? неоснователен в своем приговоре Америке?» – вот едва ли часть вопросов к писателю, перечисленных в книге.
Признавая подлинными кровь и нерв русского крестьянского мира в советских писателях, Солженицын парадоксальным образом не может принять непрерывность истории России. Он исключает советский период как несвойственный духу и укладу русского народа. Бердяев в «Русской идее» проводит параллель разрушительной ярости большевизма и неистовости Петра в ломке основ русской жизни, он относит оба явления к традиции русского максимализма. Солженицын же развивает тезис о привозном характере революции, её инородности. Он видит революцию плодом зарубежного учения, охраняемого латышами и венграми, она навязана народу, который в двадцатом веке пострадал больше других. 
Не оказывает ли Солженицын медвежью услугу русскому народу, не принижает ли его, выводя за спиной Ленина и большевиков всемогущую сатанинскую фигуру еврейско-русско-немецкого социалиста-афериста Парвуса? Именно из него он делает тайного подстрекателя двух русских революций. Без всякого основания, как свидетельствуют участники событий (например, Борис Суварин, один из основателей Компартии Франции), он преувеличивает значение этого международного авантюриста. Парвус, зловещий кукловод в описании Солженицына, принимает гипертрофированные размеры в фильме В. Хотиненко «Демон революции» (2017) с Ф. Бондарчуком в главной роли. 
Странно, но Солженицын, кажется, не задумывался, что найдя «козла отпущения» – инородцев, виновных в крахе Российской империи, он «замыливает» существо проблемы, что тем самым он обеляет истинных виновников трагедии, и что нерешённый вопрос неминуемо будет возникать в новой России? 
Поговорка Англичанка гадит родилась не на пустом месте. Со времён Иоанна Грозного тайное и явное влияние туманного Альбиона на политику России не ослабевало вплоть до Февраля 1917 года. Корни масонства – немецкого, французского, шотландского изводов укрепились на российской почве ещё с восемнадцатого века. Пугачёв, декабристы, террористы-народовольцы, да и убийцы Распутина, так или иначе, лили воду на «лондонскую мельницу», расшатывая устои империи.

Однако непростительно только их рассматривать вольными или невольными исполнителями чужеземных коварных замыслов. Считать так, значит, не знать и не уважать русский народ. Считать так, значит, принимать как должное, что непростительно долгое время Россию населяло два народа: белая и чёрная кость, между которыми пролегала непреодолимая стена непонимания. 
«Во что превратился добрый русский народ? Почему он преобразился в жадного зверя, жаждущего крови?» Такие вопросы породил 1917 год и Гражданская война. Они, наверно, естественны для дам приятных во всех отношениях, но странны для человека с душой, человека видящего и слышащего, памятливого. Он знает на них ответ и ответ горький: пришли дни расплаты за преступное безразличие к жизни русского народа. 
Но как же трудно это принять! 
«Лица у женщин чувашские, мордовские, у мужчин, все, как на подбор, преступные, иные прямо сахалинские» – ужаснулся Бунин при виде народа в зареве революции. Тонкий знаток народа отказался признать такую его русскость, и дни расплаты нарёк окаянными. Ему в этом следует Солженицын, не приемля свет правды, который в веках проявлял одну и ту же истину: русский бунт не полыхнёт на пустом месте, а тем более по иноземной прихоти. От долгих трений начинают тлеть искры обиды народной, прежде чем займётся пламя мести. И тут уж, конечно, инородцы не преминут погреть руки.
«Вы хотите узнать, что случилось с народом. Он просто потерял терпение. Он слишком долго оставался безответным. Он слишком долго безсловесно переносил испытания. (...) Теперь он больше не может покоряться». 
Таков ответ Горького русским монархистам («Письмо к русским монархистам» (1920) о причинах революции. Ответ не устраивал и до сих пор не устраивает не видящих бревна в собственном глазу, не желающих признать в самом российском общественном и государственном укладе причины революции.
Можно убрать имя Горького из названия петербургского театра (БДТ), которое он носил шестьдесят лет, можно обличать его как партийного литератора и человека, всю жизнь прожившего в роскоши. Можно сместить с классического пьедестала, водрузив на него Солженицына. Многое можно ожидать сегодня, кроме того, чтобы услышать убедительные возражения Горькому о причинах революции в России. 

Образ Луны, отражающей солнечный свет, имеющей обратную сторону, возник некоей метафорой образа Солженицына – писателя, идеолога, личности, взыскующей Правды. Оглядывая судьбу Солженицына, возникает следующая «лунная» метафора – «лунатизм» писателя-пророка. Так раньше называли болезненное расстройство, при котором люди совершают какие-либо действия, находясь в состоянии сна. Хождения во время неполного пробуждения провоцируют на действия, свойственные бодрствующему человеку. Часто простые и безопасные, они могут становиться опасными: хватание за воображаемые предметы, жестокое поведение. Глаза сомнамбулы открыты, но выражение их тускло и остекленело.
Сознавал ли Солженицын, что им манипулировали, когда в 1963 году Хрущёв дал отмашку на публикацию «Одного дня Ивана Денисовича»? «Статистическая правда», разоблачающая культ личности Сталина, сверкнув на ХХ-ом и XXII-ом съездах КПСС, должна была, отразившись в литературном произведении, стать «сердечным чувством», неопровержимым никакими доводами. И это чувство – вины, заблуждения, покаяния за полувекавое строительства коммунизма – заставило немалую часть советских людей скептически смотреть на тиражируемый образ Ленина, одобряющий их жизнь фразой: «Верной дорогой идёте, товарищи!» 
Магическое «полнолуние» «Архипелага ГУЛАГа» в свою очередь ввело в состояние «лунатизма» ещё большую часть советской интеллигенции – «образованщины» по хлёсткому определению Солженицына. Понимал ли он, что в то же время и его сверхактивные действия становятся действиями «лунатика» с такими симптомами, как «хватание за воображаемые предметы» – идеи в его случае; «жестокое поведение» – с близкими, друзьями, с коллегами, с горячо любимой Россией?
В этом удивительном состоянии Солженицын продолжал пребывать и в США. Ему предоставили прекрасное по американским меркам жильё, он получал гранты, голос его звучал по всему миру. Он оказался сверхмощным информационным оружием массового поражения, направленным Западом, – всё той же пресловутой Англичанкой, неустанно гадящей, – оружием, направленным на разрушение Советского Союза. 
Было бы неверно назвать его «полезным идиотом» – искренним человеком, не ведающим, что его протестный, пророческий потенциал направлен на разрушение того, что ему свято, – то есть тем, кем манипулируют. Солженицын отдавал себе отчёт, с кем и с чем он совершенно сознательно бодался. Странное это состояние, похоже на то, когда переутомлённому человеку снится сон, неотличимый от яви.

По возвращении в Россию, освободившуюся от большевицкого (Солженицын писал именно – цкого, а не – тского, по аналогии с дурацким, как он объяснял) гнёта, его постигло сильное разочарование пробудившегося человека. Выяснилось, что он служил делу, которое в итоге противоречило его глубоким убеждениям. 
Пророк вернулся в ельцинскую Россию, но не стал её духовным лидером. Та великая Россия, за существование которой он положил жизнь, была не нужна властной либеральной группе. Даже его одобрение расстрела Ельциным Дома Советов в 1993 году не поменяло отношение власти к нему и его идеям. Возможно, тогда с его глаз спала тусклая сомнамбулическая пелена, и он увидел истинный результат бодания, которому предавался всю свою долгую жизнь. Не телёнком, молодым, отчаянным и упрямым, вознамерившимся проломить дубовый забор острога, в котором томится народ России, увидел он себя, а крыловской свиньёй, подрывающей корни векового дуба – России? 
Он не совсем внятно, но всё-таки осудил расстрел Дома Советов, правда, позже, чем его давние оппоненты Максимов и Синявский. 
Наблюдая, как гибнет при Ельцине народ, он написал работу «Сбережение народа». В конце жизни Солженицын по существу косвенно признал величие и значение Сталина, который дал советской России мощный разбег. Могло ли быть иначе, когда он увидел, что вместо культа личности, который он неистово разоблачал, создан и всемерно укрепляется куда более бесчеловечный культ денег и потребления? Этот культ оправдывает совмещение несовместимого: празднование на государственном уровне столетия автора работы «Сбережения народа» вслед за повышением пенсионного возраста россиянам.
Мог ли представить Солженицын в 1978 году, когда произносил речь в Гарварде, что все те претензии, которые он выдвинул Западу как цивилизации, менее чем через тридцать лет можно будет предъявить новой России, освободившейся от большевицкого ига? 
Он говорил о западном обществе, но ведь и в современной России «открылось неравновесие между свободой для добрых дел и свободой для дел худых. И государственный деятель, который хочет для своей страны провести крупное созидательное дело, вынужден двигаться осмотрительными, даже робкими шагами, он всё время облеплен тысячами поспешливых (и безответственных) критиков, его всё время одёргивает пресса и парламент. Ему нужно доказать высокую безупречность и оправданность каждого шага. По сути, человек выдающийся, великий, с необычными неожиданными мерами, проявиться вообще не может – ему в самом начале подставят десять подножек. Так под видом демократического ограничения торжествует посредственность».
На сегодня почти по Маяковскому: мы говорим Солженицын, подразумеваем «Архипелаг ГУЛАГ». И это усыпляет. Не пора ли проснуться и переменить один из синонимов на более актуальный для современной России? Не пора ли с именем писателя связать его «Речь в Гарварде на Ассамблее выпускников», прозвучавшую 8 июня 1978 года? Выступив с критикой современного на тот момент Запада, он пророчески обозначил настоящее России, захваченной разрушительной, безответственной свободой, когда Общество оказалось слабо защищено от бездн человеческого падения.