Вместо вурдалака…

(А. Иванов «Пищеблок»; М., «АСТ», 2018)

Едва всезнающий интернет принес первые вести об ивановском пионерлагере с вампирами, мне стало не по себе. Мерещилась жуть: «прозрачные неевклидовы рыбы» с клыками Дракулы, «вареный утопленник» с крыльями нетопыря, «зеленая электрическая боль» в глазах пионерок, поруганных нечистью, и кр-ровища ведрами. Пуще того напугал фейсбучный отзыв Елены Шубиной, утыканный осиновыми кольями восклицательных знаков: «Блистательный текст!!! Я читала на даче – так вот поверьте, даже погулять не сходила за два дня – сидела прилипнув к распечатке, а к концу просто затрясло… Такой драйв!!!» Тут и меня затрясло. Я почувствовал себя пушкинским персонажем: горе! малый я не сильный; съест упырь меня совсем! Хотелось чеснока, святой воды и земли могильной. Но и финал, по счастью, вышел пушкинский: что же? вместо вурдалака…

Вместо лютой vampire story мне подсунули считалочку: на золотом крыльце сидели вампир вампиревич, упырь упыревич, голодный ведьмак и злой вурдалак, а кто не спрятался – сам дурак. Язык и характеры тоже отдавали детским фольклором. Место русского Стивена Кинга снова осталось вакантным. Кто только не претендовал на эту должность, – Мортис, Железнов, Елизаров, Парфенов, Старобинец, Масодов, Емец и иже с ними, – но результат всякий раз был один и тот же.

Да и не мог он быть другим. Российская паралитература откровенно паразитирует на проклятых буржуинах, но Степан Королев нам явно не ко двору. Классический horror начинается там, где кончается зона комфорта. Где неуютно американцу? – где Темный Лорд, где зомби бродят. Где неуютно нашему соотечественнику? – везде: в больнице, в магазине, на улице… Отмороженный гопник или дура-медсестра со шприцем в руке на раз уделают Стокера с Лавкрафтом. Сравните два елизаровских текста – «Госпиталь» и… ну, скажем, «Ногти». Первый абсолютно реалистичен, но при этом не в пример страшнее (да и талантливее) самодельной мистики.
Кроме того, для кошерного ужаса, по слову Льва Оборина, нужна дионисийская эпоха – иррациональная, темная, страстная: романтизм или декаданс. Наша не такова. Реперные точки прозаик просчитывает на калькуляторе, а фоносемантику текста вычисляет по «ВААЛу», попутно прикидывая размер роялтиз.

Прибавим к этим вводным ивановскую манеру письма – в сумме получим безоговорочный провал. Что подтверждает редкое единодушие рецензентов. Сергей Морозов: «Жуткий аляповатый лубок, спекуляция на советском периоде». Владислав Толстов: «Не самая лучшая книга у Алексея Иванова, мне было скучно ее читать». Константин Мильчин: «Автор написал банальную сказку». Раны страстотерпца уврачевал лишь Дмитрий Быков: «Молодец, Алексей Викторович, неважно, как ты пишешь, а важно, что ты чуешь».
В одном из 100500+ интервью, приуроченных к выходу «Пищеблока», г-н сочинитель растолковал, что именно учуял: «Вы замените понятие “вампиризм” понятием “идеология” и все станет ясно. Вампиризм в романе – метафора общественного поведения, а не просто потребность в человеческой крови».

Мысль, пусть и заемная (см. «Empire V» и «Batman Apollo»), – это для Иванова несомненный шаг вперед. Его сводят на нет привычные два шага назад: из рук вон негодное исполнение.
Прав был Набоков: удел среднего писателя – раскрашивать чьи-то клише. Все свои новорожденные тексты А.И. подобрал в чужой капусте. Если говорить о его мистике, то «Псоглавцы» – это Кинг в пересказе Сенчина, а «Комьюнити» – Камю в пересказе Пелевина. «Пищеблок» – очередной центон: Пелевин в пересказе Идиатуллина. 
От ПВО здесь – вампирский мир с его иерархией и философией. Правда, без пелевинской зауми – гламуродискурса, загадочного ума «Б» и еще более загадочного агрегата «М5».  Все много проще: есть вождь и учитель – темный стратилат, и есть его паства – пиявцы. У Идиатуллина А.И. позаимствовал безразмерное пионерское детство. Вот с него и начнем. Тем паче, для автора оно не в пример важнее кровососов.

Детство на поверку оказывается глубоко октябрятским, – спасибо, что хоть не ясельным. Четвертый отряд, набранный из бывших пятиклассников, впору определять в коррекционную школу с грозным диагнозом ЗПР. Никаких тебе пубертатных радостей: ни томных танцулек под Демиса Руссоса (на дворе 1980-й), ни робких обжималок на пленэре. Вместо них –  «секретики» под стеклом, страшилки про черную пианину, «море волнуется» и прочие забавы для младшего школьного возраста. Плюс летальная доза детсадовских дразнилок: «А в конфете таракан, Ленку любит хулиган!», «Обезьяна Чи-Чи-Чи продавала кирпичи!» Ребятки, сколько вам годиков – шесть, семь? – Двенадцать, дяденька! – Да уж…
«Тут в лагере вообще одни глупости», – вынесла суровый вердикт одна из пионерок. Полностью присоединяюсь.

Время от времени автор вспоминает о том, что пишет vampire story. Поднялся по тревоге наш отряд отважных пионеров-вампирят… Впрочем, у них тоже творятся одни глупости, и ничего кроме. Талисманами нежити служат пионерский галстук и значок. Если нет под рукой значка, юные упыри рисуют на груди шариковой ручкой звезду. Любопытно, как пентаграмма, символ пяти ран Христовых, может быть для них оберегом? Креста ивановские вурдалаки традиционно боятся, но темный стратилат хавает нательные крестики, как леденцы. Хоть бы для приличия поперхнулся, сволочь. 
Однако эти мелочи для А.И. вторичны. Первична ненавистная идеология, – честное пионерское, к ней мы вернемся. А пока давайте о литературе – про нее еще ни слова не сказано.
Гуманный Лев Данилкин, и тот признал однажды, что у Иванова «драматургия подкачала». Это хроническая хворь. А.И. на грабли не наступает, он на них пляшет. «Пищеблок», простите за паразитную рифму, – каталог всех ивановских промахов.

Фоном для пионерской готики служит Олимпиада-80. Без малейшей смысловой нагрузки. Замените ласкового Мишу безродными космополитами или кукурузой, – ничто не шелохнется: ни герои, ни фабула.
Кстати, о фабуле. Прежде чем в книжке хоть что-то начнется, читателю предстоит марафонский бег по экспозиции – 17 996 слов, примерно четверть романа.
«Пищеблок» похож на Шанхай: у обоих одна проблема – перенаселение.  Без малого 90 персонажей – это, воля ваша, для 400-страничной книжки перебор. Миссия у большинства статистов более чем неприметная. Макеров проспал зарядку (куда воспитатель смотрит?!), а Цветковой бросили жука в компот, – вот и все, чем знамениты герои непонятного назначения.

Принцип сюжетостроения – та же всеядность. «Автор не устает нанизывать сцены, из которых вообще никуда выхода нет», – писал Роман Шмараков десять лет назад. С глубоким прискорбием констатирую: im Westen nichts Neues. Ну, подбросили пацану в чемодан чужие джинсы. Ну, затеяла девка из второго отряда роман с пацаном из четвертого (не стремно с малолеткой-то?). И?.. Графа «итого» пустует.

Есть у Иванова крайне скверная манера камуфлировать свои конфузы словесной шелухой: «”Географ” – это экзистенциальная драма»; «”Ненастьем” я назвал экзистенциальную ловушку…» Экзистенция истрепалась от частого употребления, поэтому пришлось на радость интервьюерам выучить мейнстримную фишку: «”Пищеблок” сделан в редком еще ныне формате метамодернизма». Опять-таки к месту будет Набоков: пошлость – это главным образом поддельная значительность. Хотя эка важность Набоков. Зато ТВ-девочки от восторга писают лимонадом.
Раз уж к слову пришлось: внятного определения метамодернизма нет нигде, – даже у авторов термина Вермюлена и ван дер Аккера и теоретика Тернера. А.И. воспользовался лазейкой и предложил свою трактовку: «Он отражает не вещественный мир, а идеи, которые управляют этим миром».

Вот, стало быть, и до идеологии добрались. Для автора она, если помните, синоним вампиризма. Хм. А как называется нынешний идейный вакуум, питательная среда оголтелого социал-дарвинизма? А ту парадигму, где прозаик весьма скромных дарований приравнен к золотовалютному резерву, – как именовать прикажете?
Ничего личного, Алексей Викторович. Просто я работаю ван Хельсингом.