Русский поэт Беларуси

Нашему знакомству с Георгием Ивановичем Киселёвым более десяти лет. С годами к чисто профессиональному интересу – обсуждение книжных новинок, литературных событий, современного литературного процесса в белорусской литературе, встречи на семинарах, круглых столах – добавились добрые личные отношения.
Писатели так устроены: в повседневной жизни ищут общения среди единомышленников, их может быть не более 3-4-х человек, часто не из писательского круга, стремятся поделиться радостью от прочитанной книги или возмутиться очередной самовлюбленной бездарности. Для меня знакомство с Георгием Ивановичем стало знаковым ориентиром, часто ему первому отсылаю на оценку свои рабочие рукописи, советуюсь, привыкла к его строгости, он не стесняется, когда ругает, но и хвалит редко. У критика Киселёва отменный эстетический вкус, тонкое чутье на талант, богатый багаж знаний из прочитанных книг, что помогает ему сравнивать прошлое и день нынешний, часто сравнения те не на пользу молодого поколения поэтов и писателей.
Часто его разбор моего рабочего текста напоминает разгром, но я спокойно отношусь к его урокам, больше переживаю, что мой старший друг переживает и все так близко принимает к сердцу. «Ирина Сергеевна, сразу прошу у Вас прощения за то, что, может быть, не оправдаю Ваших ожиданий на благоприятный похвальный отзыв. Но мы с Вами литераторы, а её Величество Литература — дама весьма суровая. А коли уж мы ей служим, то между собой обязаны быть «как на духу», т.е. как на исповеди… Я всегда писал Вам только так, как думаю сам. И надеюсь, что это моё мнение не повлияет на наше взаимно уважительное и нежное отношение друг к другу».
Каждый раз по-новому открываются грани личности моего знакомого. Из недавнего разговора узнала, что Георгий Иванович уже лет пять изучает французский язык, одновременно не забывая и немецкий, который полюбил ещё в школе…

– Что Вас побудило к изучению второго иностранного языка? – задала ему вопрос.

– Три момента. Первый. Стыдно стало, что не владею языком, на котором говорило русское просвещённое дворянство в 19 веке, отчего для меня многие произведения того века, в которых персонажи говорят на французском, были не до конца понятны. В частности, роман Л.Толстого «Война и мир», который начинается болтовнёй гостей салона графини Шерер по-французски…
Второй момент. Мой внук Данила уже третий год изучает язык населения Французской Республики, и он ему трудно даётся. Ну кто же ещё ему может помочь, как не родной дед?
И третий момент. Захотелось почитать в оригинале Артюра Рембо. Мечту исполнил. И на сайте «Век перевода» включился в состязание с переводчиками России на лучший перевод стихотворений Леконта де Лиля, французского поэта середины 19 века. А для понимания бытого французского пару лет назад начал читать роман современной писательницы Анны Гавальда «Jel’aimais» (Я его любила). Подвигаюсь в чтении очень медленно.

Георгий Иванович человек скромный, даже тихий, погруженный в себя, редким людям открывает части своей души. Подойдя к своим восьмидесяти годам, не утратил интереса к книгам, но больше перечитывает классику, прозу А. С. Пушкина, последняя повесть «Капитанская дочка», казалось бы – хрестоматия, а для него эталон прозы. В его личной библиотеке классики русской прозы — Ю. Казаков, Ю. Нагибин, В. Распутин, В. Астафьев, В. Белов и многие другие.
– Открыл для себя по-новому Сомерсета Моэма, читал его в молодости, сейчас мне интересны его мысли о старости. Хочу воспользоваться его опытом в том, как наиболее интересно и продуктивно прожить и этот заключительный этап жизни. Одновременно читаю несколько книг, например, Н.Эйдельмана «Последний летописец». Это об авторе «Истории государства российского» Николае Михайловиче Карамзине.
Сегодня моя ежедневная книга, сборник писем игумена Никона (Воробьева) «Письма о духовной жизни», адресованные монахиням Сретенского монастыря. Для меня эта книга – духовная опора, пища для ума и сердца, открою утром или вечером, а там мне подсказка, совет, утешение. «Не было случая, чтобы Господь отказал когда-либо кающемуся в прощении. Только тогда Господь не прощает нам, когда мы сами не прощаем другим. Поэтому помиримся со всеми, чтобы Господь помирился с нами. Простим всем, чтобы и Господь нас простил…».
80 лет Георгия Ивановича Киселёва – хороший повод поговорить о жизни, творчестве, поэзии, прошлом и нынешнем, надеждах и планах. Долгая жизнь, опыт, общение в писательской среде вырабатывают характер, сохранился главный стержень: честность, самокритичность, ироничность, непримиримость к халтуре, требовательность к себе и коллегам. Русский по рождению, он нашел в Беларуси второй дом, пронес через всю свою творческую судьбу отпечаток ушедшей эпохи, красоту русского языка, влияние лучших традиций русской культуры, благодаря его переводам, обогатилась белорусская поэзия, получив новое дыхание в современной литературе. Вот как он сам оценивает своё место в жизни нашей Беларуси:

Здесь, слава Богу, не трясёт!
И за рубеж не рвусь
Поклонником чужих красот
Я, русский белорус.

Здесь всё под солнцем и дождём
Растёт на добрый вкус.
И хоть в России я рождён,
Душою — белорус.

Работой мысли заняты, 
За дело я берусь
Без робости и суеты,
Как русский белорус.

О Беларусь, родной предел,
Где счастье гнёзда вьёт,
В единстве помыслов и дел —
Величие твоё!

Народ, который мудр и прост,
Чтит мирных предков прах.
И здесь у счастья столько гнёзд
На крышах и столбах!

И вдохновляют в унисон
Народною судьбой
Меня грюнвальдской битвы звон
И куликовский бой.

Спасают часто от тоски,
Зовут в край Белых Веж
Купалы, Коласа стихи,
Максима нежный верш.

О Беларусь! Сосудов, жил
Сплетенье — неделим,
Полжизни я в тебе прожил
И сыном стал твоим!

И пусть ты недрами скромна, 
Горжусь, да, гонорюсь
Цветением твоим, страна,
Я, русский белорус!

– Начнем с самого начала, ваше детство пришлось на военные годы, какие впечатления остались самыми яркими?

Нашу семью (маму с двумя детьми, 1939 и 1941 года рождения) спасла от голода бабушка Татьяна Иринеевна Киселёва, ее муж Трофим умер от ран первой мировой в начале 20-ых. Она одна вырастила троих детей, и больше замуж не вышла. Когда отец ушёл на фронт, мы переехали из села Норобово Вологодской области, где отец работал директором школы, в деревню Кузьминское Ярославской области. 
Четырёх-пяти лет от роду я сильно заболел, сначала корью, а потом дифтерией. Тогда называли — дифтерит. Помню — все хиленькое тельце было в волдырях, они лопались и оставались на коже чешуйками, Мне нравилось их с себя соскребать, слетали с меня как сухие мотыльки. Из-за болезни самостоятельно передвигаться не мог. Мама или бабушка носили меня на руках с постели в красный угол, где я сидел под иконой весь закутанный в одеяло. Я был верный кандидат на тот свет. Но меня спасла мама. Была зима 1943-44 годов с большими сугробами. Ночью по нашей деревне свободно разгуливали волки. Собак в деревне уже не было. Наверно, волки их всех и поели. Мама выпросила у бригадира лошадь, это было очень трудно (каждая лошадь была на счету в колхозе), но мама на коленях его умолила. И поехала ранним утром за сорок километров в то село, где была «фельдшерица», одна на округу в сто с лишним километров. У той оказалась всего одна ампула антибиотика. И тут мама смогла умолить медичку, чтобы та поехала с ней. 
Кажется, они приехали ночью. И фельдшерица сказала маме: «Посмотри утром ему в глаза, если в них появится живой блеск — значит выживет. Больше ничем я тебе помочь не могу». Видимо, я был нужен Богу на этом свете, а недостачи в ангелах не было, детей умирало много и от голода, и от болезней. Уже после войны играл в деревне с детьми, которые были моложе меня на пару-тройку лет. Ни одного ровесника. 
Моё деревенское детство можно назвать раем на земле. Хотя я чуть не умер, и зимой было голодно. Но зато лето давало нам все радости. Бегали по окрестности босиком куда хотели, лес кормил ягодами и грибами, речка освежала купаньем, на холмах моренного происхождения было вдоволь земляники.   

– Как вошла в вашу жизнь книга?

Мама меня рано научила читать. И в шесть лет я уже читал вслух довольно бойко. Наша изба была своеобразным деревенским клубом, потому что в семье был детекторный приёмник и патефон. Кстати я знал все пластинки наизусть. И вечерами собирались женщины и девушки на посиделки, кто с шитьём, кто с прялками. И я читал им в основном две книги «Ташкент — город хлебный» А. С. Неверова и «Кавказский пленник» Льва Толстого. А третьей были рассказы деда Щукаря (выбранные из «Поднятой целины» М.Шолохова) изданные в «Библиотечке красноармейца». Первые две книги слушали с всхлипываньем и плачем, особенно вторую. Каждая думала о своём муже или женихе, или брате, и каждая примеривала к ним судьбу пленника.
Вот эти книги с отменным литературным языком и чистый выразительный духмяный народный говор русского Севера и были питательной средой для рождения моего художественного чутья. Они стали моим эталоном подлинного искусства слова. А потом уже на эту взрыхлённую добротной литературой и обогащенную народной речью почву упали семена высокой поэзии. Это были Пушкин в детстве, Блок в юности, Пастернак в молодости. Литературный институт заполнил все лакуны между ними. 
Тут уже вчитался и в Тютчева с Фетом, и в акмеистов, и в символистов, и в поэтов-фронтовиков, и в эту стадионную и эстрадную поэзию 60-ых. Но всё, что читал, проверял тем самым эталоном на истинность и правду. И он меня никогда не подвёл. 

– Ваш отец вернулся с войны, каким он был, кто больше всего в семье влиял на вас, мама, отец?

Тут всё не так просто. Он вернулся не к нам. Война перекроила много личных судеб и разбила множество семей. Мой отец был защитником Москвы, потом служил в прифронтовом городе Рязани в подразделении НКВД, которая называлась СМЕРШ (смерть шпионам). Две трети области были заняты врагом, он участвовал в операциях по уничтожению вражеских десантов. О всех трудностях и перипетиях этой службы хорошо написал Владимир Богомолов в книге «Момент истины» («В августе сорок четвёртого»). Когда в 1974 году в журнале «Новый мир» я прочитал этот роман, то зауважал отца, который всю жизнь держал язык за зубами, очевидно, соблюдал свою подписку о неразглашении. Он успел прочитать этот роман (умер в 1981 году, ему было всего лишь 64 года), но я тогда жил на Камчатке, а когда в 1979-ом вернулся, то пресловутая журналистика, которая отнимала все мои силы и время, помешала поговорить с отцом по душам. 
 Уже в 1946-ом году мне надо было идти в школу. От нашей деревни школа была далековато (10-15 километров). И отец забрал меня от мамы в Рязань. Кстати, мама всю войну вместе с бабушкой проработала в колхозе, от этого у неё всю жизнь болели руки. Она дочь репрессированных крестьян из Воронежской области, по тогдашней профессии мастер кружевного плетения.
 Первый город, которым был потрясён, – Вологда. Старинные дома в деревянных кружевах среди белых берёз. Она и по сей день для меня образец красоты. Поэтому все города, в которых жил или бывал проездом, всегда сравниваю с Вологдой и не в их пользу.
Отец был авторитарного образа мыслей и поведения. Немногословен. Нравоучений не читал. И вообще душевный разговор был не для него. Почти каждый день он заходил в нашу семью и проверял дневники. Иногда приносил кульки с конфетами и печеньем. Дарил мне книги не только на дни моего рождения. Надписи его были на удивление лаконичны. Недавно, перебирая свою библиотеку, нашёл одну такую дарёную отцом книгу. Весь Аркадий Гайдар в одной книге. Надпись: «Моему любимому сыночку Геричку. Папа. 41. 10. 1948 г., г. Рязань». Из года в год получал в школе похвальные грамоты. А в десятом классе был кандидатом на золотую медаль, но получил серебряную. 

– Значит, выбор будущей профессии был не случаен, решение зрело еще в школьные?

Школу окончил в 1957 году, а в следующем мои стихи напечатала молодёжная газета «Рязанский комсомолец», похвалил их местный поэт Евгений Осипов. Это была первая сладкая отрава поэзией – увидеть свои стихи напечатанными. Первая вспышка гордыни, которая и дальше стала питаться всё новыми публикациями. Поэтому мне сразу надоела учёба в радиотехническом институте, куда я поступил очень легко и хлебнул немножко высшей математики и начертательной геометрии. Но я уже нацелился на Литературный институт. А отец спал и видел меня инженером – электронщиком. Он и слышать не хотел про поэзию. 
– В молодости стихи пишут все, а в поэты выходят единицы,  – сказал он мне.
Во мне он такой единицы не видит. Заканчивая второй курс радиоинститута, в июне перед четвёртой сессией, решился на отчаянный шаг, – драпануть из дома в Сибирь, там заработать стаж и поступить в Литинститут. Получив очередную стипендию, собрал в рюкзак самое необходимое, написал родителям записку, чтобы не искали, объявлюсь сам, когда устроюсь на новом месте. На вокзале взял билет до Омска, потому что не смог вспомнить ни одного другого сибирского города и – ту-ту!

– Однако, это авантюрный поступок молодого человека, вы сделали выбор.

 Да, об этой моей «сибириаде» можно было бы написать книгу, но только не с моей ленью. Но вкратце обстояло так. Пока были деньги, днем я ходил по Омску, обедая в кафе и столовых, а ночью спал на вокзале или на лавочках в парке. Понятия не имел, как надо устраиваться на работу. В конце концов, зашел в один из райкомов комсомола и рассказал о своих проблемах первому секретарю. Помню, меня удивила его канцелярская фамилия — Справец. Николай тут же куда-то позвонил. И направил меня со своей запиской в строительный трест номер пять. Меня оформили в общежитие, и однажды утром я оказался в составе бригады асфальтировщиков. Потом познакомился с местными писателями, стал с ними выступать по школам и заводам, меня дважды напечатали в журнале «Сибирские огни». Я честно заработал двухлетний трудовой стаж для поступления в Литературный институт. А также получил рекомендации из Омского отделения Союза писателей СССР.  В августе 1961 года стал студентом столь вожделенного мной ВУЗа.

– К какому поколению Вы себя относите и почему при явной талантливости Вы за свою долгую жизнь так и не вошли в разряд широко известных читателям России и Беларуси?

— Вопрос болезненный. И я на него без помощи моего друга по Литинституту питерского поэта Валерия Прохватилова, ныне уже покойного, ответить вряд ли смогу. Но воспользуюсь его статьёй в двенадцатом номере журнала «Нева» за 1988 год «Реплика из заднего ряда», в которой он очертил временные и созидательные рамки поколения, к которому мы оба с ним принадлежим. Цитирую:
«Как ни горько сознавать, наша жизнь прошла между двумя всплесками демократии: в пятьдесят шестом нам было 17 – 20. В восемьдесят шестом — 47 – 50. Мы никогда не занимали литературных постов, не имели никаких льгот, никогда никому не кланялись. Мы — те самые фрондёры, кто входил в литературу или только-только начинал писать в период первой оттепели. Мы — дети двадцатого съезда КПСС, который развенчал культ личности вождя народов Сталина. Мы в большинстве своём скептичны, самостоятельны и нелицеприятны в суждениях, в меру оппозиционны к властям, во всяком случае никогда не поём с чужого голоса. Да, удел наш был — фронда, скепсис, едкая реплика из заднего ряда, анекдот о Брежневе, самоирония.
… Всякое время вообще делит своих певцов, как показывает опыт десятилетий, на угодных и неугодных. В этом плане мы ещё долго будем пожинать не только кровавые плоды сталинщины, но и горькие плоды застоя. Не сумели вписаться в это сонное обездвиженное время, погибли в противодействии ему Высоцкий, Вампилов, Шукшин, Казаков, Рубцов. Ибо таков был их надрыв и мера ответственности перед обществом.
Три пути было у поколения, лишённого гласности и трибуны: либо за кордон, либо в пьянство, либо в могилу…Был у нашего поколения ещё и путь четвёртый — у самой честной, самой совестливой части его — это работа, работа и ещё раз работа. В основном, разумеется, — «в стол». Без надежды на публикацию, но зато и без уступок внутреннему редактору. Истинная работа, дающая радость, реализующая потребность сопротивления.
Но был и пятый путь — это обслуживание застоя, писание в русле господствующей идеологии, путь конформизма и угодничества перед издателямииредакторами, перед теми, кто определял политику и течение литературного процесса. В нашем поколении немало было и «угодных» Их расчётливые цинично-оптимистические творения расходились по стране огромными тиражами. Их рифмованные сообщения на какую-нибудь из заданных тем заполняли журналы. За двадцатилетие с 1965 по 1985 годы некоторые из таких поэтов-борзописцев сумели выпустить до двух десятков сборников»
Сам Валерий оставил после себя за это двадцатилетие всего лишь две книги стихов и одну — прозы. В 1968 году он принёс в издательство «Советский писатель» рукопись книги «Возвращение в легенду» с благожелательными рецензиями поэтов И.Сельвинского, С. Наровчатова, Л. Озерова. 
Есть и ещё один аспект нашей невостребованности за двадцатилетие застоя. В местных отделениях Союза писателей СССР шла жестокая конкуренция за место в очерёдности издания книг, за тиражи, даже за бумагу в период её дефицита. Я это прекрасно помню по рязанским писателям. Отодвигали от издания нас, молодых и желторотых, известные и пожилые, среди которых были, к сожалению, и бывшие фронтовики.
Всё, что нам разрешалось — это участие в коллективных сборниках, где каждому отводилось по десятку страниц. Первой самостоятельной книжки все они ждали так же долго, как и Валерий Прохватилов. За это время все постепенно превратились в пьяниц, потому что русские люди неудачи и беды привыкли заливать алкоголем. А ещё исповедовали где-то вычитанную фразу: «Веселие на Руси — это питие».
Первая моя книжечка в издательстве «Московский рабочий» тоже издана была не самостоятельно, а в одной кассете с книжками Алексея Корнеева, Вячеслава Карасёва, Александра Архипова. Все книжки были обвиты бумажной лентой. Потом мои стихи включили в коллективный сборник «У истоков великих рек».
Поэтому я не толкался в издательства, видя полную бесперспективность своих притязаний на самостоятельную книгу. Это одно. А второе, считал, что у меня ещё нет стихов, достойных внимания читателей. Нет стихов — от души к душе, от сердца — к сердцу. Как-то долго не мог нащупать свою ознобную тему, чтобы этот озноб творчества мог поразить и читателя. А мастерски сделанные, но холодные стихи мне не хотелось выпускать на волю из ящика письменного стола. Сам себе был и остаюсь таким безжалостным редактором, которого невозможно ни уговорить, ни подкупить. А, кстати говоря, и сегодня исповедую свою старую методу — подержать новоиспечённое стихотворение взаперти пару месяцев, чтобы потом свежим взглядом как бы чужого человека оценить и решить их судьбу.
Так что отказ от издания своих творений — это мой сознательный выбор. Помните, как это у Николая Ушакова — «Чем продолжительней молчанье, тем удивительнее речь». Это решение ещё более утвердилось во мне, когда я приобщился к вере своих дедов и прадедов. Я вообще пересмотрел отношение к своему творчеству, усмотрев в нём питательную среду для возрастания во мне гордыни. Не хочу питать её ни тиражами, ни похвалами в печати, ни мельканиями на поэтических тусовках, ни бесконечными встречами с читателями.

– Русский язык и подмена его на вторичный русскоязычный у современных авторов в Беларуси, ваше отношение к этой проблеме.

Самый подлинный исконный русский язык, зафиксированный в позапрошлом веке В. И. Далем, звучал вокруг меня в моем детстве естественный, как воздух. Этот подарок судьбы оценил только в мои нынешние годы. Поэтому я, конечно, считаю себя русским литератором, живущим в Беларуси.
Разумеется, человек, родившийся в Беларуси, по определению должен бы творчески самоопределяться на национальном языке. Но истоки этого выбора языка закладываются в детстве. Если у писателя нет в загашнике деревенского детства и памяти материнской хаты, ему при всём желании не удастся создать произведения, претендующие на звание национальной литературы. Это как голос, который ставит человеку в детстве сама природа. Этот вкус к Слову, который ставит в детстве сам язык, любой, в данном случае белорусский. На мой взгляд, потом во взрослом состоянии начитать, впитать этот язык из книг Купалы, Коласа, Шамякина, Короткевича, Быкова и других языкотворцев белоруской литературы, наверно, и возможно, но потребует многих лет и усилий. И всё равно идеал – знание языка во всём его объёме и глубине — останется недостижим. 
В нашем литературном обиходе есть авторы, которые позиционируют себя как белорусские писатели, пишущие на русском языке. Как правило горожане во втором или третьем поколении, впитавшие в себя и от родителей, оторвавшихся от национальной почвы, и через русскую литературу в школе, через телевидение и интернет — русский язык. Кроме того, русский язык ещё со времён Советского Союза остаётся языком межнационального общения. На бытовом уровне тоже ведь везде звучит русская речь. Такие авторы идут по линии наименьшего сопротивления, пишут на русском языке. Вот тогда-то и возникает та литература, принадлежность которой к русской весьма проблематична. Конечно, она претендует на определение её как русскоязычная. От русской литературы её отличает многое, прежде всего сделанный неживой язык, манерность, некритичное следование литературным образцам, а то и явное эпигонство. Это в лучшем случае. А в худшем – глухота к русской речи, к русскому языку от его лексики до грамматики, постоянное нарушение грамматических норм. 
В самом этом слове «русскоязычный» мне чудится нечто, означающее литературу второго или третьего сорта, нечто, состряпанное наспех или по давно отжившим меркам и рецептам. Точно так же я расцениваю и слово «белорусскоязычный» (автор). Всем этим «-язычным» моё художественное чутьё отказывает в подлинности.

– Поговорим о критика. Есть фраза Корнея Чуковского «В России надо жить долго», чтобы стать свидетелем перемен, забвения вчерашних кумиров, и наоборот, возвращения из небытия забытых имен. Вы мечтаете, чтобы одно-два стихотворения остались в «большом» времени, или даже строка?

–    Мы все живем в так называемом «малом времени», один из его критериев – наш эгоизм, человеческая мелочность, страх перед будущим, неспособность за малым видеть перспективу великого, или «большого» времени.  Никогда не собирался быть литературным критиком, хотя по отношению к себе и своим стихам всегда относился критически, и до сих пор иногда сомневаюсь, можно ли мои статьи о поэтических новинках считать полностью отвечающими этому боевому жанру литературы. Или, может быть, они более относятся к жанру «эссе», потому что включают в себя мои раздумья на тему «жизнь и литература» в более широком ракурсе, чем это предлагает объект исследования.
Но на безрыбье и рак – рыба. С 2001 года публикуюсь в журнале «Нёман» не только как поэт и переводчик, но и как автор статей о творчестве переводимых мной белорусских поэтов. Сначала эти статьи были положительного характера, благо творчество поэтов давало предпосылки для такой оценки. Но с 2011 года со статьи «Даёшь европоэзию!», в которой попытался осмыслить новое для меня явление молодой национальной поэзии, в моих статьях из-под спуда доброжелательности пробилась и критическая струя. Думаю, мне удалось показать, что формальные новации молодых белоруских поэтов Вики Трэнас, Татьяны Сивец и представителей так называемого «второго фронта искусств» Веры Бурлак и Виктора Жибуля не имеют опоры в национальной традиции. Именно в таком ключе были написаны далее статьи «Кирпичом по Пушкину», «И божество, и вдохновенье», «Лечебные слова женской лирики», «Нам ли нужна благодать?», «Есть странные люди — поэты» и другие. 
Считаю сверхзадачей – если не выявлять имена, то по крайней мере отделять то, что является поэзией, от того, что таковой не является. Не только от непрофессионального стихотворчества. Чаще — от вполне профессиональной — но не поэзии, а среднестатистической «гладкописи». Как и от поставленного на поток однообразного «эксперимента». От филологической мимикрии под поэзию, которой, мне кажется, сейчас развелось вполне достаточно в национальной литературе. Всякий новоиспечённый кандидат филологии, увлекаясь экспериментами в поэзии, считает своим правом заявить себя наследником традиций если не Якуба Коласа и Янки Купалы, то по крайней мере Максима Танка, который в последнее десятилетие своей жизни предпочитал писать верлибром. 
Но оценивая произведения тех или иных авторов, особенно национальных, в которых вижу просчёты формы и провалы в эстетике, всегда стараюсь отметить положительные тенденции в их творчестве, увидеть перспективы роста, ненавязчиво подсказать, как им дальше развивать своё дарование. Естественно, как всякий пристрастный в литературе человек, могу ошибаться, и роль непререкаемого эксперта мне чужда. 
Но как раз подобная — оценивающая — критика сегодня не у дел. Там, где нет острой конкуренции, нет и потребности в судьях. А конкуренции на поэтическом поле почти не осталось. Никто никого не толкает локтем, все более или менее мирно распределились по своим сферам, «тусовкам» и «нишам». А там, где нет критической оценки, литература впадает в летаргический сон довольства и самоуспокоенности, что исключает её нормальное развитие.
Литераторов, которые обладают выверенным художественным чутьём и способностью оценить на его основе чужое произведение, всегда мало. Но если они есть по самой природе своего дарования, их надо беречь и лелеять, создавать все условия для их полноценного творчества в области анализа конкретных произведений текущей литературы. Тем более, что от нашего писательского руководства, часто исходят эти благие пожелания, что нам де нужны талантливые люди и в области литературной критики, что нам, белорусским литераторам, как воздух, необходим активно действующий общественный институт критики.
Но как раз этого института, то есть аналитического сопровождения литературного процесса, в Беларуси и нет. Служение подлинному художественному Слову – не только радостная, но и тяжкая доля. Особенно, если ты честен, а не угодлив и пишешь то, что думаешь, сражаешься, что называется, с открытым забралом за художественную правду, которая не всегда равносильна жизненной. 

– Ваше отношение к русской литературе в Беларуси, какое место занимают писатели в отечественном литпроцессе.

– Вопрос сложный, это касается русской литературы Беларуси, русской не только по языку, но и по ментальности. Процитирую Анатолия Андреева, который в статье «Острова Архипелага N» (№1 «Нёмана» за 2016 г.) пишет: «Литература есть, а критики нет, следовательно, литературы как бы нет. Её не замалчивают, уточним истины ради, о ней именно не говорят, официально не говорят, — в силу, надо полагать, «очевидной» второразрядности «русскоязычного материала»…
А. Андреев продолжает: 
«Есть поэты, есть писатели, но нет литературного процесса (составляющее которого — критика, устойчивый интерес литературоведения, изучение произведений в школах и вузах, наличие общественно-литературных изданий, системы продуманных культурных мероприятий), и как результат — нет прописки в общественном сознании, где русская литература Беларуси занимала бы подобающее ей место, своё место, не чужое». 
Считаю, что своими статьями работаю в какой-то мере против дефицита общественного внимания к русской поэзии Беларуси, с равной добротностью стараюсь исследовать творчество как белорусских, поэтов, пишущих по-белорусски и по-русски, так и чисто русских поэтов. Но, честно говоря, у меня уже кончается порох воевать почти в одиночку за качество поэтического слова, за нравственную чистоту поэзии и высоту её помыслов

– Дошли до важной творческой состовляющей вашей литературной деятельности – сложности и тонкости перевода. По этому поводу даже говорят: писателю переводчик – друг, а поэт – конкурент. С чего всё началось?

Кажется в 1996 году купил в ближайшем книжном магазине небольшую оранжевую книжечку стихов великого немецкого поэта Райнера Мария Рильке в переводе Е.Борисова. Скромности переводчика хватило на то, чтобы не раскрывать читателю своего имени-отчества, что меня, конечно же, подкупило. Не высовывается вперёд автора, скромно стоит в сторонке. А ценность этой книжечки была в том, что рядом с переводом на соседней странице располагался оригинал, и можно было сравнивать идентичность обоих. Немецкий язык я знал в объёме средней школы, но это не помешало мне разобраться, где перевод точен, а где приблизителен, а где ради рифмы искажён смысл. Всё — я заболел переводческой лихорадкой. Перевёл по-своему добрую половину этой книжечки тем же летом.
А потом окунулся с головой и со всеми потрохами в это явление мирового значения – Райнер Мария Рильке. Прочитал о нём все, что мог достать, брал его на немецком языке в Гродненской библиотеке иностранной литературы, читал, переписывал в тетради. Компьютер у меня появился только пятнадцать лет спустя. Долго объяснять, каким образом, но, в конце концов, у меня появилось полное собрание сочинений Рильке на немецком в трёх томах  и три тома на русском, изданных в 1999 году Московским издательством “АСТ”. Ну, кажется, уже почти весь переведён, и стоит ли тратить порох, чтобы перевести ещё раз уже переведённое? Но болезнь меня не отпускала. Переводил ни для кого, ни для чего, видимо, ради собственного удовольствия. Я так вчитался в него, так вошёл вглубь его поэзии, что Рильке затмил собой все мои бывшие авторитеты в русской поэзии. Сдуру, не иначе, перевёл на русский две его книги “Часослов” и “Книгу картин”. Лежат в загашнике, пить и есть не требуют. Причём первую часть “Часослова” я знал на немецком наизусть. Не сдержался от похвалы самому себе. Прости меня, Господи! Но чтобы самохваление было обоснованным предложу вашему вниманию, читатель мой, перевод самого первого стихотворения книги Рильке  «DasStunden-Buch  (Часослов). То есть книга молитв, произносимых в церкви по часам.
Вот немецкий текст оригинала:

Da neigt sich die Stunde und rührt mich an
mit klarem, metallenem Schlag:
mir zittern die Sinne. Ich fühle: ich kann -
und ich fasse den plastischen Tag.
Nichts war noch vollendet, eh ich es erschaut,
ein jedes Werden stand still.
Meine Blicke sind reif, und wie eine Braut
kommt jedem das Ding, das er will.
Nichts ist mir zu klein, und ich lieb es trotzdem
und mal es auf Goldgrund und groß
und halte es hoch, und ich weiß nicht wem
löst es die Seele los...

А это дословный перевод, т.е. подстрочник:
Вот склоняется час и прикасается ко мне с ясным металлическим ударом. У меня дрожат чувства. Я чувствую: я могу — и я охватываю пластический день.
Ничего ещё не было завершено, пока я не увидел это. Каждое становление будет тихим. Мои взоры созрели и, как невеста, каждому приходит то, что он хочет.
Ничего не слишком мало для меня, и я все равно люблю это, и однажды это на золотом грунте и большое, и я держу это высоко и не знаю — кому это освободит душу.
А это уже мой перевод:

Вот время склонилось и тронул меня
металлический ясный звон.
Все чувства в смятеньи. И пластику дня
постигаю я с разных сторон.

Ничто не свершилось, минуя мой взгляд,
и каждого к сердцу привлечь,
созрев и надев подвенечный наряд.
стремится желанная вещь.

И в малую вещь кисть моя влюблена,
золотой грунт под ней сквозит,
и вознёс я вещь, и кому-то она
душу освободит.

Сами уже решайте, насколько верен мой перевод. Согласен, что он избирателен, некоторые детали опущены, но поэтический смысл идентичен оригиналу.
В немецкой же поэзии постепенно увидел вершины разной высоты и не оставил их без того, чтобы сделать по ним несколько шагов ввысь. Перевёл большой блок стихов Гёте, немецких романтиков от Клеменса Брентано до Йозефа фон Айхендорфа. Около тридцати стихов из сборника немецкой народной поэзии «Волшебный рог мальчика». 
Осенью 2009 года принёс в редакцию переводы стихов Ремарка. Многих наших читателей, вероятно, удивит это сочетание всемирно известный писатель, автор романов «На западном фронте без перемен», «Три товарища», «Триумфарная арка», «Жизнь взаймы» и вдруг стихи. Но какой прозаик не отдал в молодости дань поэзии! Эрих Мария Ремарк не был исключением.
Насколько помню, вначале этому факту не поверил и редактор отдела поэзии Юрий Сапожков. И попросил, чтобы я ему показал подлинные тексты Ремарка. Путь из Волковыска до Минска неблизкий, да и человек по своей натуре довольно медлительный. Короче, наша совместная работа над переводами затянулась месяца на три. Как всякий самолюбивый переводчик втайне был очень раздосадован дотошностью Юрия Михайловича, считая это своего рода недоверием ко мне как к переводчику. Но потом в моём сознании произошёл перелом, и моя досада превратилась в уважение к человеку, столь внимательному к каждой мелочи текста. 

– Недавно услышала от известного российского кинорежиссера такие слова – «не пожелайте своему ребенку таланта или одаренности». Как ни странно это звучит, соглашусь с таким высказыванием. Как вы определяете поэтический дар? Насколько он может влиять на жизнь человека? 

Есть такое понятие в общественном сознании и в литературном обиходе — «дар Божий». Господь может пометить им человека любой профессии, не только людей так называемых творческих профессий. Есть талантливые сапожники, слесари, водители, врачи, учители. Их сразу узнаёшь, потому что они за работой не мрачные, не надутые, не сердитые на весь белый свет. От них веет спокойствием и радостью. 
А вот творческая-то профессия очень часто не даёт покоя ни днём, ни ночью.
Художник слова, прозаик или поэт, хорош и общителен, как правило, только на встречах с читателями. И мало кто догадывается что этот любезный и обходительный человек дома — мрачный, редко улыбающийся тип. А задумаемся теперь о той части внутреннего облика такого человека, в которой живут и благоухают такие черты его характера, как ревность и зависть к более успешным на творческой ниве его собратьям, тщетно скрываемое желание известности (славы) и преувеличенная гордость уже сотворённым, которая в христианском понимании носит название гордыни. Вот весь этот букет тщеславия зачастую и питает душу даже поистине талантливого художника. Он начинает работать на потребу своей гордыни, не считаясь ни с чем, и с ближними своими, ни с собственным здоровьем, ни с честью, ни с совестью. И тут уже все возбудители тщеславия хороши — и вино, и наркотики, и насмешка над любовью, и надругательство над святым. Разрушаются семьи, оставляются дети. Зато умножается число поклонников, книг.
Поскольку я православный человек, то я обращусь к понятиям и образам своего вероучения. Для меня несомненно, что высокое самолюбие многих успешных литераторов подпитывает враг рода человеческого, противник Иисуса Христа. Нет, он не требует, как некогда Мефистофель у Фауста, подписать с ним контракт кровью. Их мелкие продажные за славу души всё равно будут принадлежать ему. И он подключается к стараниям таких людей подняться по карьерной лестнице, попасть в состав элиты, умножить тиражи своих книг и стряпать для читающей толпы всё новые и новые «шедевры». Такие люди лихо продвигаются вперёд, успешно начальствуют и утоляют свою гордыню часто за государственный счёт.

P.S. В конце хочу добавить. Поэт Георгий Киселёв – автор единственного сборника стихов «Прозрение», изданного в далёком 1968 году. Наверное, сегодня десятки изданных поэтических сборников у одного автора, погоня за количеством – не всегда показатель истинности поэта и его творений, да и хорошо ли это, не знаю. Иногда думаю, может вариант поэта Киселёва даже лучше, честнее, чем спешить выдавать каждый год по книге. Есть в том что-то механистическое, чем поэтическое.
Поэт за последние пятьдесят лет всё откладывал, писал в стол, собралось на целую книгу избранного. Рукопись новой книги «Час молитвы» давно свёрстана, вычитана, готова к изданию, и если все удачно сложится – выйдет, хотя лучше не загадывать, поэты – народ мнительный и осторожный.