Торжество безмыслия

(А. Снегирев «Призрачная дорога»; М., «Эксмо», 2018)

«Призрачная дорога» – клинический случай апемфазиса. Впрочем, это не одного Снегирева случай.
Словесность наша – лишь верхний слой тридцатилетней разрухи в головах, которую для приличия именуют кризисом смыслов. Но верхний, а потому наиболее заметный. Если Матвеева узнает об идеях собственных текстов из дипломных работ, если нацбестовские лавры и доллары достаются невнятному Носову, если Латынина пустила в оборот термин «неокончательный смысл», – о чем вообще речь?

Ну да, о Снегиреве. Потому как типичный представитель и яркий образец. Одна надежда: я смогу, я не заплачу…
А.С. явился в литературу с охапкой рассказов об одноклеточных. Тридцатилетний недоросль, меняя имена, бродил из текста в текст, чтобы активно околачивать груши: дрочить в солярии, делать обрезание ради получасовой эрекции или мочиться с другом в подворотне, соревнуясь, у кого струя длиннее. И Костян в шлепанцах Gucci ходил за пирожками, и Гриша учился подмигивать незнакомкам, и Вадик знакомился с Таней, а она убежала. Других занятий не предвиделось, а из всех мыслимых вопросов протагониста беспокоил лишь один: «Почему я все-таки целовался без языка?..» Литературный фаст-фуд, как ему и положено, в горле не застревал, но не имел пищевой и энергетической ценности. 

Потом была букероносная «Вера» с идеей даже не второй, а сто сорок второй свежести: одежды отбросивши прочь, барышня искала, какому б чародею вручить разбойную красу, – ну, вы поняли. Метафорой успели попользоваться все, от Блока до Варламова, но для Снегирева это была явная удача.

Новую книжку открывает предисловие Валерии Пустовой. Та, в привычном восторженном кликушестве, то и дело впадает в глоссолалию: «Человек литературен по природе – потому что не может не вжевывать резину в почву опыта». Однако в момент краткосрочной ремиссии литкритическая пифия успела предупредить: «Новый роман выходит на фоне нарастающей востребованности документальных свидетельств о личных и социальных травмах».

Понятно. Имеем, стало быть, очередной экзерсис в популярном жанре grief memoir, сиречь «воспоминания о горе». Ну, Старобинец с Данихновым – случаи общеизвестные. Но мода на терновые венцы, она на то и мода, – стороной никого не обойдет. Скульскую мама «ударила деревянной вешалкой от пальто» и назвала фашисткой. Жуть. Москвину то и дело донимали мужики, вдохновленные ея формами: «На меня просто бросались!» Вообще кошмар. Филиппенко сто раз влюблялся без памяти, но «качественно подрочив, понимал, что любовь ничего не стоит». Как страшно жить!
Grief memoir от Снегирева ровно того же свойства:
«Я принялся шугать птицу к выходу… 

Проявив неожиданную сметливость и хлопая крыльями, птица… та-дам… метнула из-под хвоста кляксу и была такова. 
Я скосил глаза, чтобы увидеть, как от плеча меня рассекла белая зловонная жижа».
Страниц двести спустя – еще один громоподобный та-дам:
«На тебя опять птица накакала».
Трагично, да. Хотя здесь и без того мильон и стопятьсот терзаний:
«Всегда, когда вижу женщину, думаю: я бы с ней да или я бы с ней нет?.. Рядом стояла юная девица в маленьких шортах и с пышными волосами на красивой голове. Я поспешил отвести от нее взгляд; больно уж отчетливо он сообщал: с ней я бы да».

Герой зачем-то переодевается в леопардовые лосины жены, купает ее подругу в шампанском из пятилитровой бутыли, лазит на крышу по шаткой лестнице, пытается удочерить стервозную, несмотря на нежный возраст, сиротку… И так три с половиной сотни страниц подряд. Тексты Снегирева всегда напоминали то ли фильмы братьев Люмьер, то ли фольклор крайнего Севера. Сказано же: вжевывает резину в почву опыта. Потому и литературен.

Кстати, о литературе. Когда автору надоедает жевать резину бессмысленного и беспощадного нарратива, он начинает делиться секретами писательского мастерства: вот это я придумал и это я придумал, а тут пришла жена Кисонька и сказала, что на самом деле все было не так. Образец выдумки: Кисонька изменила герою с печником, и обманутый муж убил гада кирпичом. Сердце у покойника вырезали и зажарили на корм кошкам. После долгой дискуссии, что делать с трупом – сжечь, обезглавить и зарыть, растворить в кислоте – герой воскресил убитого почти по-евангельски: помочился на мертвяка, сказав при этом «Встань и иди». Впечатляет? Вот и я о том же. Плюс бездна смыслов – толцыте, излиха толцыте и отверзется.

Вообще, слово «смысл» у Снегирева предельно снижено – в одном ряду с обсценной лексикой: «Я же, <censored>, писатель, мне, <censored>, нужен смысл».
Чтобы закрыть тему, процитирую Хайдеггера: всякий текст содержит в себе ответ на некий надтекстуальный вопрос. Не пугайтесь – не будет ни метафизики, ни философии. «Призрачная дорога» внятно и убедительно отвечает, что делать, когда пора сдавать книжку в издательство, а в рукописи конь не валялся. 350 страниц романа заполнены маяковской «лесенкой» строк и даже слогов:
«До крыши добрался, а дальше началось – перекладины прогибались и подо мной тоже.
Выходит, дело не в тучности печника.
И не в коптильне.
А в моей
жад-
нос-
ти».

Ладно, генерировать идеи не всякому дано. Но у писателей, по счастью, два амплуа: либо проповедь, либо демонстрация возможностей. Проповедник из А.С. никакой. Да и прозаик он, мягко говоря, с о-очень ограниченными возможностями, ибо умеет мало гитик. Прием в идеале – не самоцель, но средство сделать авторский замысел очевиднее. Там, где вместо замысла торичеллиева пустота, ни один прием не работает по определению.

Принцип сюжетостроения лучше всех описал сам сочинитель: «Меня упрекнут в пренебрежении адекватной композицией, вменят в вину то, что вывалил на читателей целый ворох обрезков своего лоскутного мышления. Настриг чего попало неровными кусками, набросал обрывков на манер салата». Оно и впрямь так: влажные мечты и наивный хоррор вперемешку с бытовухой и медийным шлаком. Кто бы профильтровал эту мутную взвесь да потом экстрагировал… Но автор не волшебник, он только учится. Уже три пятилетки, если кто не в курсе.
Детали бездействуют, поскольку вполне факультативны. К примеру, дом героя стоит возле Старой Калужской дороги, по которой Бонапарт отступал из Москвы. А в соседней усадьбе в 1928 году прошел шестой съезд компартии Китая. И то и другое обстоятельство Снегирев поминает не раз и не два. Зачем? – боюсь, он и сам того не знает.
Тропы у А.С. редки, но отменно затейливы: «Березы, обернутые в будущие берестяные грамоты». Сказано вполне галантерейно и в той же степени нелепо. У нас грядет век берестяных грамот? С какого перепуга? – никак WhatsApp банным тазом накрылся?

«Веру», помнится, деликатно именовали конспектом романа. Пустовая назвала «Призрачную дорогу» завязью романа. Вычтем из литературно-критических высказываний политкорректность и получим искомое: недороман. Полуфабрикат. Недоносок. Выкидыш.
Однако в любой навозной куче водится жемчужное зерно. И тут не без него. В заслугу Снегиреву поставили запредельную искренность. Ну-у, кто бы спорил? – что есть, то есть:
«Меня раньше часто хвалили: хорошо покушал, хорошо покакал.
Хороший мальчик.
И то и другое я и теперь делаю безупречно.
Достиг совершенства».

В этом бы 
и упражнялся.
В са-
мый
раз.