Человек на своём месте

Творчество

Бросаю камень в воду. Как процесс,
рассматриваю действие бросанья:
замах, отрыв и собственно полёт, 
сближенье с отраженьем, зависанье
короткое, а после − всплеск, круги,
которые расходятся и гаснут,
и остается только рябь − от ветра,
а не от камня. Камень исчезает
в зелёной глубине и там, вращаясь,
теряет скорость и в тягучий ил
врезается, вздымая осьминога
лиловой мути с илистого дна.
Но и она уляжется, осядет,
накрыв собою камень. И следа
от моего броска никто не сыщет
ни в воздухе, ни в замершей воде.
Да я и сам готов уже признаться,
что мне всё это просто показалось 
и не было ни камня, ни замаха…
Вот только ноет правое плечо.

 

Ковчег

В нашем городе зима − гниль:
морок сумерек, сердец мрак.
А с востока всё несёт пыль
и отбрасывает снег в брак.

В нашем городе весна − жуть.
Сводка метео всегда врёт.
И туманится вещей суть.
И под слякотью скользит лёд.

Ну а летом топит Бог печь.
Летом нас бросает в жар, зной.
Так что лучше просто в дрейф лечь,
как когда-то поступил Ной,

чтоб Ковчегом к ноябрю плыть
за редеющей листвы край
и понять: пора смирить прыть, −
вряд ли светит нам иной рай.

И хотя сырой рассвет мглист 
и дождями горизонт стёрт,
просигналит нам резной лист,
что достигнут Арарат, порт.

Из сомнений и надежд груд
в наших душах он весь год рос.
Зацепиться б, но обрыв крут
и не выдержит стальной трос.

Значит, снова нам глотать взвесь
серых сумерек − седых вех,
все же зная: Арарат здесь −
колет рёбра изнутри вверх.

 

Чудо

По Галилейскому морю при небольшом волненье
плыли в лодке апостолы. Учитель же в уединенье
прогуливался по водам, не замочив одежды.
Об этом событии спорят учёные и невежды. 

Как Он это проделал, никто из кратко живущих,
жвачку дней дожевавших или ещё жующих,
толком не разобрался, но многим запало в души:
мол, по воде Иисус ходил, как мы ходим по суше.

Даже свидетели Чуда, и те, по причине аффекта,
сначала вообразили, что Он решил утопиться.
И только в двадцатом веке смысл и детали эффекта
прокомментировал физик Пётр Леонидыч Капица.

Он рассчитал, что всё дело здесь в очень быстром движенье,
а не, как считали многие, в поверхностном натяженье.
Чем чудеса народу метать, как дешёвый бисер,
скользил Иисус по водам, как быстроходный глиссер. 

С точки зрения физики, всё это хоть и занятно,
по сути своей несложно и даже детям понятно.
Но коль повторить этот опыт тебя подобьёт искуситель,
пусть будет рядом спасатель (а лучше, конечно, Спаситель).

 

Ветер 

…ветер осени крадётся по садам. 
О, совесть его нечиста! Не ведать ему покоя!
Амос Оз. «Чёрный ящик»

То ли чувство вины, то ли совесть и впрямь нечиста, −
этот ветер юлит и, пыля, заметает следы,
и терзает листву, и играет тревогу с листа.
Он ещё не беда, но рукою подать до беды.

Безотчётную ярость швыряя перчаткой в лицо,
затихает на миг, чтобы тут же сорваться на визг,
и сжимает круги, и свивает в тугое кольцо
наших жизней поводья, как кучер, напившийся вдрызг.

Он не знает пути и легко позабудет про нас −
как и ты обо мне, пожимая беспечно плечом.
И ни страха, ни жалости, разве что слёзы из глаз, −
так и те лишь от ветра. Отчаянье тут ни при чём.

 

***

Я с детства не любил овал!
Я с детства угол рисовал!
Павел Коган

Я с детства полюбил не угол, а овал,
а позже перенёс любовь свою на эллипс.
Я бился об углы, но их не признавал,
смягчить к себе судьбу когда-нибудь надеясь.

Ходячий компромисс, я сглаживать привык
неровности пути избитыми боками.
Не хан, а хам вручал мне княжеский ярлык
и покупал меня со всеми потрохами.

Я выучить не смог простое слово «нет».
Но замечая, как судьба меня скрутила,
я утешался тем, что это путь планет:
по эллипсам летят небесные светила.

Такие времена: помятый, но живой,
по правилам игры, вполне довольный с виду,
я острые углы объехал по кривой
и вышел на свою законную орбиту.

В привычной колее я избежал утрат,
рогаток на пути, ухабов и колдобин. 
Но нынче, постарев, сам стал я угловат
и самому себе колюч и неудобен.

Бреду по целине, преодолев межу,
и повторяю твой давно забытый слоган.
Хочу чертить овал, но угол вывожу.
Ты оказался прав, товарищ Павел Коган.

 

Лорка. Другая жизнь

Он постареет, высохнет, согнётся.
Пропахнет табаком платок в кармане.
И на локтях протрётся бархат куртки.
И, главное, ему наскучат песни.

Ненужной декорацией гитара
давно висит на выщербленной стенке,
пропитанной неумолимым солнцем,
которое его не согревает.

Служанке тридцать шесть. Он мог погибнуть
когда-то в этом возрасте, но спасся.
И вот теперь уже не замечает, 
что ей на вид от силы двадцать восемь.

Зачем он пишет, раз угасли страсти?
Рукою водит давняя привычка,
и мастерство, и отголоски ритмов
отбушевавшей арагонской хоты.

Смерть не страшна. Она уже не демон,
угрюмый и трагически прекрасный − 
а старая соседка, на крылечке
в лучах заката греющая кости.

Смеркается. Вечерний бриз доносит
из дальней рощи цитрусовый запах,
и скрип колёс, и тихий женский голос,     
сквозь смех его зовущий: «Федерико!»

 

Лист Мёбиуса

Душа скользит по внешней стороне
реальности. А говоря вернее,
не опуская глаз, парит над нею,
предощущая жизнь свою вовне.

И невдомёк поверхностной душе,
что, не нарушив линию разметки,
она уже давно внутри манжетки,
закрученной в нелепом вираже.

Лист Мёбиуса − вечности мираж.
Начал начала и концы с концами,
переплетаясь, повторяют сами
всё тот же примелькавшийся пейзаж. 

В чём разница? Там холод, здесь тепло.
Там яркий свет, здесь царство полутени.
Там знание, а здесь моё смятенье.
И там добро, а здесь − неужто зло?

Противоречьям этим несть числа:
душа − объект двойного назначенья.
Меня уносит время по теченью.
Но я не брошу старого весла.

Пусть бесконечность сдвоенным зеро
лишает слабых признаков отваги,
гребу, бреду, взбираюсь на ребро
полоски перекрученной бумаги.

 

Чайка

Крылья чайки − упругий изогнутый лук.
Тело чайки − прижатая к луку стрела,
как к губам прикипевший томительный звук, 
как побег − безуспешный побег от ствола.   

Лук, увлёкший стрелу в их совместный полёт,
и стрела, за собой уносящая лук…
Тетивой-невидимкою ветер поёт.
Катер пашню реки разрезает, как плуг.

Но разрезать не может. Упрямая гладь
возрождает единство зелёной слюды.
И о чём ей жалеть, и чего пожелать,
и зачем отраженья хранить и следы?

Эта вечность, изменчивость без перемен 
нас проглотит: у времени свой аппетит.
Только ветер крылатый, прорвавшись сквозь тлен,
прозвенит тетивой, и стрела просвистит. 

 

***

Палитра приглушённая: туман
или эффект слабеющего зренья −
неяркое осеннее горенье,
в листве опавшей замерший лиман.

Картина увядания, но нет
в природе и намёка на унынье.
Не присно и в веках, а здесь и ныне
осенняя коллекция примет.

Их бесполезно собирать в альбом,
сортировать дотошно отпечатки…
Скорее, звук, чем отблеск на сетчатке,
клин журавлиный в небе голубом.

И по траве подошвами шурша,
я приобщаюсь к странному искусству,
когда почти мистическому чувству
свободно открывается душа.

В гармонии с осенней простотой,
я, надышавшись этой зыбкой далью,
авансом награждён её медалью,
такою же, как клёны, золотой.

Но как же трудно выучить урок
и не забыть, и выдержать экзамен,
когда лиман в листве опавшей замер
и кто-то ждёт, чтоб подвести итог.

А может быть, итога вовсе нет? −
Есть музыка, поэзия и нежность,
и эта даль, и эта безмятежность,
и в тихих душах растворённый свет…

 

***

Когда разбавлена эссенция
и ослабел любви магнит,
как содранные заусенцы,
душа мешает и саднит.

Взлетать, как прежде, не рискует,
хотя под крыльями зола,
лишь о себе самой тоскует −
той, что любила и жила.

 

Нить судьбы 

В высоких скалах есть чертог, 
где знают всё про нас 
и водрузят на свой шесток, 
когда настанет час. 

Там ветром времени продут
простор, и стынет рань. 
Там мойры нить судьбы прядут,
но нить ещё не ткань.

Они прядут и видят сны,
поёт веретено.
А наши души сплетены
без них давным-давно.

И наши грешные тела
блаженны и близки,
покуда нить ещё цела −
до гробовой доски. 

Мы между небом и землёй
узор выводим свой 
сперва изнаночной петлёй,
а после − лицевой.

И вьём гнездо, как воробьи,
щебечем на заре, 
мы, вышивальщики любви…
А мойры на горе

пускай прядут и верят снам,
следят в свою трубу
и поставляют нитки нам,
а вовсе не судьбу.

 

Мария

Когда явился на свет мой малыш,
я была тиха и горда.
И в мире стояла такая же тишь,
а в небе горела звезда.

Мой муж, пуповину обрезав ножом,
ребёнка запеленал
и смотрел, не меньше, чем я, поражён,
как он беззащитен и мал.

А я, прижимая младенца к груди
и глядя на свет звезды,
хотела постичь, что нас ждёт впереди
и его защитить от беды.

Сгущалась мгла, за стеной мело,
остывала в печи зола. 
Я ему отдавала своё тепло.
А что я ещё могла?

 

***

Стареем, милый, стареем,
однако не набираемся ума…
Паруйр Севак

Стареем, милый мой, однако
не набираемся ума, −
наивно ждём от жизни знака,
что, мол, наладится сама,

преподнесёт себя в подарок
и никого не отберёт,
что будет праздничен и ярок
прощальный бал, и в свой черёд

не тени, а живые лица,
касанья рук и голоса
вернутся к нам сверканьем блица
на миг − на жизнь − на полчаса.

И мы, часов не наблюдая,
поймём, что счастливы сейчас,
пока в последний раз, рыдая,
судьба не разделила нас.

 

Сон

Мой конструктор, кубический сон, 
отливающий тусклым металлом, 
оплывающий воском, лиловый, 
отсыревший, шершавый на ощупь, 
паутинистый, пахнущий гнилью, 
валерьяною, липким мазутом.

Я тебя не обязан смотреть, 
а тем более, помнить. Порезав 
о края твои воображенье, 
я хотел бы сменить, как пластинку, 
сон на сон, но без снов − просто сон, 
отдых, автопилот подсознанья 
отключить и на горле ослабить 
узел галстука − эту удавку, 
потолок отодвинуть и стены, 
не забыть чемоданы, вскочить 
на подножку − и не удержаться,
когда дёрнет вагон, но, теряя
равновесье, поймать паутинку 
сна, запутаться в ней − и взлететь…

Узел, стены, подножка, осколки −
сон мой, лего, кубический сон, 
мой конструктор, моя пирамида,
перевёрнутая вверх ногами… 
Архитектор и узник, проколот 
я бетонным твоим остриём.

 

***

Уныние − грех, а смирение − быт.
Протянем в смирении руки
к огню, на котором вот-вот закипит
похлёбка унылой разлуки.

Промозглое утро по стенке стекло,
повисло лохмотьями пакли.
А ветер скулит и швыряет в стекло
тугие и мутные капли.

Ты ложкой пригар соскребаешь со дна,
как с вещи подарочной цену.
Привычка нам свыше на счастье дана,
но счастью она не замена.

И всё же стряпню бесполезную брось:
тягаться с судьбой неуместно.
Нам будет легко и бессмысленно врозь,
а вместе − то жарко, то тесно.

Что ж, видно, унынье нас не допекло,
и страсти ещё не иссякли.
А ветер бессильно швыряет в стекло
тугие и мутные капли.

 

Я здесь

Я всё ещё здесь,
но почти уже нет, −
случайная смесь
бесполезных примет.

Я дымка, мираж,
исчезающий блик.
Я вышел в тираж,
да и он невелик.

Копилка пуста −
ни намёков, ни йот.
Я знаю места,
но и там не клюёт.

 

Текущий момент

В наш век предельных скоростей
и быстротечных новостей
мы вечно отстаём,
стекаем, как вода с сетей,
в привычный водоём.

Что ж, с глаз долой − из сердца вон.
А если слышен слабый звон
мечей или речей,
нам наплевать, откуда он 
и, извините, чей.

Пусть в телевизоре опять
грозит тиран, крадётся тать,
палач несёт мешок…
А в наших душах − тишь да гладь,
болотный запашок.

Да, в наших душах − гладь да тишь.
Но вот чего не запретишь,
так это мелких склок,
когда подмочен наш престиж,
а хуже − потолок.

Не знают лучшие умы,
что делать, если, как и мы,
стекает вниз сосед.
Вот от него, как от чумы,
спасенья точно нет!

 

***

Я сказал себе: чувствуй, что ты лишь в гостях,
хотя здесь твой единственный дом
и другого не будет; но всё же как гость
постарайся себя вести;

будь скромнее, на жизнь заявляя права,
не выкладывай локти на стол
и, в положенный срок распростившись, уйди,
говоря, что идёшь домой.

 

Плюс один

Нас мало. Нас, может быть, трое
Донецких, горючих и адских…
Б. Пастернак

Что нам впереди предначертано?
Нас мало. Нас, может быть, четверо...
А. Вознесенский

Нас мало. Нас, может быть, пятеро −
горючих, как слёзы и сланцы,
рванувших из адского кратера
на свет, будто пекла посланцы.

Взрываясь, грозя катастрофами,
вселенским скандалом, цунами,
играли с опасными строфами,
не зная, что станется с нами.

Мы славой своей пятиглавою
гордились вполне по-драконьи.
Но днесь остывающей лавою
дымимся на выжженном склоне.

Включить в каталоги и ценники
нас, к счастью, пока не успели.
И вряд ли поймут современники,
какие под нами Помпеи.

А впрочем, деревня, Помпеи ли −
всё пепел, и тлен, и тщета, −
сожгли и над морем развеяли,
и нету уже ни черта. 

Мы пьём и ругаемся матерно,
судьбы добивая аванс.
Но помним: нас всё-таки пятеро.
Хотя, может быть, и не нас.

 

Memento

На этом фоне всё не слишком ценно,
всё как-то мелко, пошло, глуповато.
И наши речи − как горох об стену.
Нет, хуже − без отскока, будто в вату.

Земную жизнь пройдя − да хоть докуда −
всё думаешь, что это середина.
Нет, знаешь, лучше грязную посуду
не оставлять. Хотя не всё ль едино?

Найдётся кто-то: вычтет, подытожит,
за нас проверит школьные тетрадки
и ложечки домоет и разложит.
Хотя, быть может, и не в том порядке.

 

Человек на своем месте

Хоть мне и надоел Бредятинск,
я не поеду в твой Мудрёновск.
И даже на Семипалатинск
Хрущёбинск свой не променяю.

Стахановск лучше, чем Стакановск,
но хуже, чем Небейлежачинск.
А в пресловутый Третийлишнинск
меня и рюмкой не заманишь.

На выходные съезжу в Глюков
и загляну в Белогорячинск.
Пойму, что там совсем как дома.
Тогда зачем куда-то ездить?

Ну что ж, в Бредятинске останусь 
и область Бреда не покину.
Как патриот родного края,
я брежу, значит, существую!

 

Конец истории

Когда-нибудь, пресытясь новизной,
история достигнет верхней точки
и в ней замрёт, отменят все отсрочки,
и на Земле наступит рай земной.

Не будет войн, болезней, нищеты,
ненастья и любви неразделённой, 
обнимутся друг с другом миллионы,
и, наконец, меня полюбишь ты.

Я ясно вижу − и себе не лгу, −
как в Божьем пазле совпадают части.
Но ты со мной… Увы, в такое счастье
я до конца поверить не могу.

А без тебя неполон мой пасьянс.
Но всё срослось, детали не подвинуть.
Ну что ж, придётся этот рай покинуть
и всё забыть, и повторить сеанс.